Новое надругательство над милым его сердцу островом подстегнуло Павла к решительным действиям для установления с Англией вооруженного нейтралитета.
В Париж был отправлен послом Колычев, вызванный, для этого из Вены. Очень своевременно и Первый консул выразил России соболезнование по этому поводу и предложил свою дружбу на вечные времена.
Павел ответил в самых приятных выражениях. А для того чтобы подтвердить готовность к дружбе с республиканской Францией, он отправил митавскому военному губернатору графу Ферзену такой приказ: “Вы заметите королю, что император советует ему встретить свою супругу в Киле возможно скорее и там с нею поселиться”.
Через несколько дней, отослав обратно нераспечатанным письмо несчастного Людовика, который, однако, не протестуя, подчинился полученному повелению, Павел отнял у него пенсию в 200 тысяч рублей, которую давал ему до сих пор. Таким образом все отношения России со старой Францией были в одночасье разорваны. Павел целиком перешел на сторону Франции новой.
А тем временем Англия шла на всевозможные усилия, чтобы избежать войны с Россией. Британское правительство прислало в Петербург особого уполномоченного для разрешения возникших недоразумений.
Он писал Ростопчину одно за другим несколько прошений о приеме — и не получил ни слова в ответ. Уполномоченный обратился непосредственно к императору, на что ему было предложено немедленно покинуть Россию.
Одновременно император направил русскому посланнику в Лондоне графу Семену Воронцову предписание немедленно покинуть Великобританию.
Павел в своих решениях не знал полутонов. Из многих вариантов ответов для него существовало только “да” и “нет”, из красок — только белая и черная, из понятий человеческих отношений — или смертельная вражда, или задушевная дружба.
Задушевная дружба с Англией иссякла мгновенно, как вода в разбитом кувшине! Воронцов давно считал, что русский император — человек глубоко ненормальный, постоянно находящийся под действием чужой воли.
Беспрерывно действовать — безразлично, как, ради чего, в каком направлении, было для Павла такой же потребностью, как для болтуна — молоть языком. Воронцов сдал дела советнику посольства Лизакевичу, однако остался в Англии как частное лицо.
В эти дни посланнику Англии лорду Уитворту было предписано немедля убраться вон из Петербурга. Он умолял оставить хоть секретаря посольства, чтобы избежать политического разрыва. Отказ!
Британская миссия была выслана почти по этапу. Самого Уитворта вывезли под охраной полиции и заставили долго ждать присылки его паспорта на заставе — Ростопчин тянул с разрешением на выезд сколько мог.
Всем английским купцам, находящимся в России, приказали предъявить “имения своего балансы”. На корабли Британии наложено эмбарго, их груз конфискован, экипажи арестованы и сосланы во внутренние губернии (правительство как бы забыло о том, что в Англии в это время находились беззащитные против репрессий восемнадцать тысяч русских солдат и пятнадцать военных кораблей — остатки сил, действовавших, против Франции в 1799 году).
Когда сведения о том, что вдруг начало происходить в России, дошли до Англии, советник Лизакевич окончательно потерял голову, сам выписал себе паспорт на вымышленное имя и бежал из Англии, бросив посольские дела.
Война России с Англией стала делом практически решенным! Бонапарт торжествовал победу — тем более что Павел прислал на утверждение во Францию план будущих военных действий с Британией.
Но, как сказал кто-то из государственных деятелей этой страны, Англия во все времена, во всех войнах проигрывает все сражения, кроме последнего. Так и произошло одной из мартовских ночей 1801 года, когда обезумевший русский император вдруг “скончался от апоплексического удара”.
Правда, пока до этого было еще далеко. Павлу предстояло совершить еще много поступков, прямиком ведущих его к гибели. Одним из них стал поход русских казаков на завоевание английских колоний в Индии.
Май 1801 года.
А все лавры в конце концов достались бабе Агаше! Не кто иной, как эта немощная старушонка, ухватом, как нельзя более вовремя отыскавшимся, повергла во прах озверевшего кучера.
Он, именно он, навел грабителей на свою юную госпожу, уверенный в ее полной беззащитности и своей столь же полной безнаказанности! Никакого вреда предатель Илюшка не успел причинить барышне, да и прикрывшего ее Алексея только чиркнул по плечу. Крови набежало достаточно, однако все же повезло: вовремя бабуля распорядилась, не то, конечно, лежать бы ему рассечену чуть не до пояса!
Одолев супостата, бабка Агаша снова доказала, что старый конь борозды не портит. Теперь в доме у нее образовалось пять недвижимых тел: барышня в обмороке, бесчувственный раненый (Алексей), двое бесчувственных с ушибленными головами (толстый разбойник и кучер), а также труп с перерезанным горлом. К этим пяти телам едва не прибавилось шестое — нет, не старой няньки, потому что она держалась на диво стойко, — а гувернантки мадам Жако.
Француженка, соскучившись ждать барышню и кучера в карете, вздумала посмотреть, что их так задержало. Увидала валяющиеся тут и там окровавленные тела — и непременно сомлела бы, когда бы старая нянюшка снова не выказала завидное присутствие духа и не отвесила мадам Жако две чувствительные пощечины, оказавшиеся покрепче всяких нюхательных солей.
Уж неведомо, на каком языке русская баба Агаша потом объяснялась с иноземной гувернанткою, однако мадам Жако выбралась пешком из василеостровских закоулков, взяла извозчика и отправилась домой, на Невский. Здесь, у князя, она подняла такую тревогу, что три тройки с вооруженными дворовыми понеслись спасать княжну, опережая полицейское подкрепление.
Впереди верхом несся сам князь Василий Львович.
Ворвавшись в домик на Васильевском, лихачи — удальцы обнаружили очнувшуюся барышню, трех перевязанных раненых (бабка распорядилась с одинаковым милосердием, что с врагами, что с защитником) и труп.
Раненых тут же загребли в свои дрожки полицейские, причем нянька и ее воспитанница насилу смогли втолковать блюстителям порядка, что этот исхудавший парень с перевязанным плечом — не предводитель разбойников, а их поборатель!
Анна Васильевна, преодолев слабость, уже не могла уняться. Она наотрез отказалась возвращаться домой без старой нянюшки и своего беспамятного спасителя.
Отец не посмел ей перечить. Вообще князь Василий Львович был, настолько потрясен бедой, в которую едва не попала дочь, настолько уязвлен угрызениями совести и запоздалым раскаянием (если смотреть в корень, всему виной была его собственная уступчивость сварливой жене, а князь Каразин умел быть честным по отношению к своим промахам!), что готов был на все, лишь бы загладить случившееся.
Драгоценная нянюшка со всем своим немудреным барахлишком воротилась в княжеский дом и, с торжествующей миной на сухоньком, сморщенном личике пройдя мимо остолбенелой княгини Eudoxy, воцарилась в своей старой каморке под лестницей.
По другую сторону той же лестницы, в совершенно такой же каморке, был поселен герой-спаситель по имени Алексей.
Поскольку Прошка в свое время ни словечком не обмолвился бабе Агаше, кого определил к ней на постой (бросил только уклончиво, мол, старинного приятеля, земляка), Алексея в доме Каразиных едва не сочли беглым крепостным.
Особенно настаивала на этом госпожа Eudoxy, с первого мгновения люто невзлюбившая новосела. Прошка и хотел поведать своим господам, что никакой Алексей Сергеевич не крепостной, а наоборот — владелец нескольких десятков душ, однако вовремя прикусил язык.
Ну как было открыть происхождение и положение Уланова, не сообщив при этом, почему молодой помещик дошел до крайней степени истощения и принужден был поселиться у полунищей старухи? Причина же состояла в том, что он считался беглым преступником, и пуще всего Прошка боялся, как бы его “братка” не угодил из огня да в полымя.
“Пусты поживет еще немножко в безвестности, — рассудил Прошка. — Отъестся, отлежится, опамятуется — а там и видно будет!” Жаловаться на уход за раненым героем ни ему самому, ни Прошке не приходилось.
Вся лучшая еда пересылалась Алеше с барского стола, частенько навестить “избавителя” захаживали сам князь с молодой княжной, причем на длинных ресницах Анны Васильевны дрожали слезинки такого пылкого сочувствия, что няня Агаша начинала обеспокоено вздыхать: оно конечно, Алешенька — ангел божий и спаситель, однако кто он и кто барышня?! Да уж, сразу поняла старая нянька, о ком думает молодая княжна, тыча вкривь и вкось тамбурный крючок, которым она вязала шерстяное одеяло, и рассеянно пропуская points [33] на узоре.
Сам Алексей держался, впрочем, скромно, при барышне больше отмалчивался да скромно потуплял очи, и нянька постепенно успокоилась.
Сам Алексей держался, впрочем, скромно, при барышне больше отмалчивался да скромно потуплял очи, и нянька постепенно успокоилась.
В его каморке вечно кто-нибудь толокся, потому что молоденькую госпожу любили все и каждый поспешил выразить благодарность раненому герою. Право, кажется, весь дом перебывал у Алексея — кроме, само собой разумеется, того самого знаменитого одноногого привидения, о котором он как-то слышал.
Привидение, впрочем, оказалось к нему благосклонно: жалея болезного, ногой своей деревянной по ступенькам не топало и спать ему не мешало. А вот Прошка забегал частенько — ночь-полночь и среди дня, как только выпадала свободная минутка.
Подвиг Алексея повлиял и на судьбу его старинного дружка. Прошка был переведен из конюшни в домашнюю прислугу, к уборщикам, а те бывали не впротык заняты лишь ранним утром: у Каразиных наводили порядок в доме, на английский манер, ни свет ни заря, когда господа еще почивать изволили.
Поэтому у Прошки было время навещать приятеля… и вот однажды он вбежал в каморку к выздоравливающему с круглыми, возбужденными глазами и поскорее запер за собою дверь. Видно было что произошло нечто, повергшее добродушного парня в сильнейшее возмущение, однако далеко не сразу решился он заговорить. Дело и в самом деле огласки не терпело…
Связано оно было с новой должностью Прошки, которая состояла в ежедневном обметании пыли с картин, которыми в изобилии были увешаны все залы и коридоры господского дома. Теперь ежеутренне Прошка мотался по дому с метелочкой из перьев и стремянкою: некоторые картины висели так высоко, что просто так не достать. Ну а дважды в неделю предписано было ему протирать особым составом золоченые рамы.
И вот как-то раз наш уборщик покачнулся на своей стремянке и, чтобы не упасть (утопающие, как известно, за соломинку хватаются, а падающие — за воздух!), надавил рукой на одно из полотен, висевшее в самом темном углу коридора. Тотчас с картины отвис маленький кусочек холста, на котором была изображена полная луна, повисшая над какими-то романтическими развалинами.
Перепуганный до смерти Прошка попытался приладить на место лоскуток, однако, вглядевшись в “обратную сторону луны”, обнаружил, что картиной прикрыто маленькое отверстие в стене, называемое “глазок”. Поскольку ни от кого из прислуги Прошка ранее ни о каких секретных отверстиях не слыхал, выходило, что даже это вездесущее племя ни о чем таком знать не знало и ведать не ведало. Конечно, пронырливый парень не упустил случая в “глазок” сей поглядеть и увидал такое…
— Да что ж ты увидал-то?! — наконец воскликнул Алексей, выведенный из терпения Прошкиными гримасами и недомолвками, но получил ответ не тотчас, а лишь после того, как приятель с жутким выражением огляделся и прошептал, задыхаясь:
— Видал отца Флориана в покоях княгини! Поскольку Алексей у Каразиных уже несколько обжился, он знал, что отцом Флорианом кличут того самого пригожего французского аббатика, который повадился беседовать с княгиней Eudoxy о канонах католической веры. К его ежедневным визитам в доме не то что привыкли, но воспринимали как неизбежное зло: чем бы злонравная княгиня ни тешилась, лишь бы не лютовала. Однако у Прошки было такое лицо, словно он видел самого Вельзевула со всею адскою свитою.
— Ну и что? — пожал плечами Алексей.
— Как что?! — шепотом возопил Прошка. — Мессу они там служили! И это средь бела дня!
— Сколь мне ведомо, мессы и служат средь бела дня, такое бывает, а теперь парень спохватился — и на попятный. Как бы проверить? Да очень-просто!
— Вот что, дружище, — решительно сказал Алексей. — Ты прав: не холопье это дело — в господские дрязги встревать. Однако же позволить нашего князя дурачить какому-то шаркуну латинскому [34] мы тоже позволить не можем. Кажется, я придумал, как ему глаза открыть, только сначала я сам, своими глазами должен сие непотребство увидать.
Расчет был прост: если Прошка наплел про свою ненавистную барыню семь верст до небес, он непременно сыщет предлог отказать Алексею. И наш герой был приятно удивлен, когда “братка” вдруг отчаянно махнул рукой:
— Лады! Только Флориашка на порог — я тебе дам знать. Поймешь, что я не вру. А там — там уж ты сам решай, как и что сказать барину и говорить ли вообще. Только я тебе в сем деле не помощник. А то знаешь, как хохлы говорят: паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Так что хотите — деритесь, хотите — миритесь, а мое дело — сторона!
На том и порешили.
Январь 1801 года.
Французы чрезвычайно болезненно относились к тому, что их влияние в Индии уменьшалось пропорционально тому, как росло там, влияние англичан. Бонапарт давно помышлял о мощной захватнической экспедиции на юг, и лучшего союзника, чем. Россия, для этого трудно было сыскать.
Однако даже Первый консул с его склонностью к мгновенным решениям понимал, что дело требует тщательной подготовки.
Малороссияне сказали бы: “Це треба розжуваты”. Но русский император не желал ничего “жуваты”. Искать логику в его решениях было бессмысленно. Вчера он фанатично ненавидел Наполеона — сегодня воспылал к нему фанатичной привязанностью. И готов был на все, чтобы эту привязанность доказать! В Париже в конце февраля Бонапарт еще будет собирать сведения, справляться с картами, производить расчеты; в Петербурге 12 января Павел уже отправил атаману войска Донского генералу от кавалерии Орлову два рескрипта.
Никто ничего не знал, ни с кем дело не обсуждалось. Только граф Христофор Ливен, двадцатипятилетний военный министр, лично писал под царскую диктовку приказы, от которых у него самого волосы вставали на голове дыбом. Курьер в самом кабинете государя получил запечатанные конверты для отвоза на Дон, и Павел строго-настрого, под страхом смерти, запретил Ливену кому-либо сообщать о сделанных через него распоряжениях. Даже вездесущий Пален ничего не знал.
На другой день после отправки рескриптов Ливен слег. Генерал-майор Талызин, командир Преображенского полка, явился навестить своего старинного приятеля и нашел его в горячке. Подобно огненным письменам “мене, текел, фарес”, явившимся Валтасару, в бреду Христофору Александровичу виделись бредовые слова рескриптов:
“Англичане приготовляются сделать нападение флотом и войском на меня и на союзников моих — шведов и датчан. Я и готов их принять, но нужно их самих атаковать, и там, где удар им может быть чувствительнее и где они меньше ожидают. Заведения их в Индии самое лучшее для сего. От нас ходу до Индии от Оренбурга месяца три, а всего месяца четыре. Поручаю всю эту экспедицию вам и войску вашему, Василий Петрович [35]. Соберитесь вы с оным и выступите в поход к Оренбургу, откуда любой из трех дорог или всеми пойдите, и с артиллерией, прямо через Бухарин) и Хиву на реку Индус и на заведения английские, по ней Лежащие.
Войска, того края их такого же рода, как ваши, и так, имея артиллерию, вы имеете полный авантаж. Приготовьте все к походу. Пошлите своих лазутчиков приготовить и осмотреть дороги; все богатства Индии будут нам за сию экспедицию наградою. Соберите войско к задним станицам и тогда уведомьте меня, ожидайте повеления идти к Оренбургу, куда пришел, опять ожидайте другого — идти далее. Таково предприятие увенчает вас всех славою, заслужит, по мере заслуги, мое особое благоволение, приобретет богатство и Торговлю и поразит неприятеля в его сердце. Здесь прилагаю карты, сколько у меня их есть. Бог вас благослови. Есмь ваш благосклонный Павел.
Карты мои идут только до Хивы и, до Амударьи-реки, а далее ваше уже дело достать сведения до заведений английских и других народов, им подвластных”.
Юная, пятнадцатилетняя жена военного министра Дарья, в девичестве фон Бенкендорф, впервые видела своего сдержанного мужа таким. Казалось, ничто не может поколебать человека, взращенного самой Шарлоттой Карловной Ливен, фрейлиной Екатерины, назначенною ею воспитательницей к сыновьям и дочерям цесаревича Павла. Однако Христофор Александрович глотал слезы, словно ребенок, и бормотал, сжимая тонкую руку жены:
— Дашенька, знаешь, что было написано во втором рескрипте? “Индия, куда вы назначаетесь, управляется одним главным владелицей и многими малыми. Англичане "Имеют у них свои заведения торговые, приобретенные или деньгами, или оружием, то и цель — все сие разорить и угнетенных владельцев освободить и ласкою привесть России в ту же зависимость, в какой они у англичан, и торг обратить к нам”. Ласкою, понимаешь? А коли не захотят? Тогда как? Вступать в сражения, надо полагать? Не имея подвоза продовольствия и боевых припасов, во враждебной стране, будучи изнуренными долгим и трудным походом… У нас ведь нет толковых карт. Мы даже не ведаем местности, по которой предстоит пройти войску!
Его молоденькая жена, до смерти испуганная, наивно пыталась возражать: