А может, и впрямь пойти, прогуляться? Конечно, страшновато одной, время уже позднее. Темно. И фонари в их переулке не горят. Если только по двору пройтись, под тополями, по мокрой траве… Подышать, расправить скукоженное в параличе нутро. Или на качелях на детской площадке посидеть… Да, очень под дождь хочется!
Лихорадочно натянула на себя джинсы, майку, сверху накинула легкую куртку-ветровку. В прихожей глянула на себя в зеркало — умыться бы не мешало, под глазами темные разводы туши видны. А с другой стороны — наплевать. Кто на нее будет смотреть в такой час, тем более темно на улице… Все по домам сидят, перед сном очередную порцию сериального мыла под зевок в себя впихивают. Так что залитый дождем двор в этот вечер — ее личное исцеляющее пространство.
Уже выходя из подъезда, вспомнила — зонт забыла. Но возвращаться не хотелось, хотя ударившие по темечку крупные дождевые капли были не такими уж и теплыми, как представлялось из окна. Подняла воротник куртки, сунула руки в карманы, двинулась в глубь двора…
Все-таки у них замечательный двор. Не двор, а маленький заросший парк со своими тайнами. Вот там, в зарослях бузины, есть маленькая скамейка, ее постороннему глазу не видно. А под лопухами в дальнем углу местная молодайка, гуляющая с ребенком, однажды семейство шампиньонов обнаружила. Хотя, может, это обыкновенные городские поганки были? Откуда здесь благородным шампиньонам взяться? Но самая главная достопримечательность их двора — это несколько могучих и гордых лип, заблудившихся среди своры плебеев-тополей. И сейчас стоят, чернеют мокрыми стволами. Ей почему-то все время казалось, что тополя робеют перед ними, шумят скромнее, чем положено. А скоро липы зацветут, запах пойдет в открытые окна фантастический! Бабушка Сима из третьего подъезда выползет с кулечком, начнет липовый цвет обирать…
Кроссовки быстро промокли в сырой траве. Волосы облепили лоб и лезли в глаза, дождевые капли мелко секли по лицу. И все равно было хорошо, свежо, озоново холодно. Наверное, страху тоже холодно стало, свернулся, забрался в свое логово, помалкивает. А дома, в тепле, опять вылезет…
Но лучше не думать об этом, пока хорошо, пока дождь. Присесть на детские качели, оттолкнуться ногами от земли, поднять лицо к темному небу… «Я ведь живу, небо, правда? Несмотря ни на что, живу? Да, любить не умею, дружить не умею, но есть же какое-то оправдание моей жизни?» Или никакого нет оправдания, и Вика права, бросив это обидное «элементаль», которое может существовать, лишь присосавшись к кому-то? Но тогда… Что же тогда делать? Наглотаться таблеток, самой уйти? Страшно.
Качели, скрипнув надрывно, остановились. Последний скрип, как последний крик. Будто эхо разнеслось по всему двору. И замерла, закрыла глаза, прислушалась, будто ожидая спасительного ответа… Хотя — откуда? Не будет никакого ответа. Надо самой решение принимать. Хоть и страшно.
Все, все страшно. Жить одной — страшно. Самой уйти — страшно. Но что же тогда делать?! Может, просто сидеть и ждать, когда Саша вернется? Надеждой жить? Цепляться за нее, как утопающий цепляется за соломинку?
Вдруг что-то ткнулось в ее колени, фыркнуло, заскулило. Открыла глаза, ойкнула громко — собака! Незнакомая какая-то — вроде она всех собак во дворе знает. А эта большая, черная.
— Луша! Луша, ты где? Сюда, Луша! — прилетел издали, от подъездов, мужской голос.
— Это ты, наверное, Луша, да? — заискивающе обратилась она к собаке, трусливо поджимая ноги. — Ну, и чего ты сюда прибежала? Слышишь, хозяин зовет? Иди давай, иди отсюда… Это мое место, я здесь гуляю… Иди, Луша, я тебя боюсь! Ну, пожалуйста…
Собака и не думала уходить. Стояла, махала хвостом и, как ей показалось, улыбалась. Чего хочет-то? Чтобы она ее погладила? А вдруг укусит? Может, это и не собачья улыбка вовсе, а оскал такой? Да и не хочется ее гладить, мокрой рукой по мокрой шерсти, фу…
Она никому никогда не признавалась, но, если сказать по правде, не терпела рядом с собой всякой живности — ни собак, ни кошек, ни хомячков, ни канареек в клетках. Не признавалась, потому что боялась прослыть жестокосердной. Это ведь общепринятое мнение, никуда от него не денешься — если человек не любит живности, значит, у него душа грубая и жестокая. И получается, что удобнее помалкивать благоразумно, не озвучивать своих неприятий. А если, бывало, где-нибудь в гостях вскакивала на колени хозяйская кошка и начинала мурлыкать утробно, сжималась вся от болезненной оторопи, вызывающей душевную аллергию. А что, бывает же… У других бывает аллергия на кошачью шерсть, а у нее — на утробное мырчание. Мурашки по коже бежали, и спина болезненно напрягалась. Саша всегда, помнится, шутил на эту тему. Говорил, что в прошлой жизни она была кошкой. А кошки с кошками никогда не дружат, каждая свое пространство бережет.
— Луша! Луша! Ко мне! — снова прилетел на детскую площадку усталый мужской голос.
— Иди, хозяин зовет… Если ты не придешь, он сердиться станет! — попробовала она увещевать собаку, но та лишь наклонила голову набок и поскулила коротко, вывалив наружу язык. Переступив лапами, снова сделала навстречу ей короткий шажок и уселась на траву, преданно глядя в глаза.
— Вот, здрасте, приехали. Ты чего, Луша, совсем ополоумела? Не буду я с тобой дружить, не нужна ты мне вовсе… Иди, иди отсюда.
Обернулась на шорох шагов по мокрой траве — за липовыми ветками мелькнул чей-то силуэт.
— Ну? И чего ты к человеку пристала? Что у тебя за манера такая взялась в последнее время, а? Эх ты, Луша… — Из-за дерева вышел высокий худой мужчина.
Подойдя поближе, спросил тем же тоном, каким только что разговаривал с собакой:
— Она не напугала вас, нет? Вообще-то она не кусается. Ни разу в жизни никого не укусила. Но напугать может, конечно. Видите, какая с виду зверюга.
— Это лабрадор, да? Вообще-то я в породах не разбираюсь…
— Ну, может, папаня и был у нее лабрадор, кто знает. Или маманя. Нам ее щеночком подкинули, давно это было. А вы в этом доме живете, да?
— В этом.
— А в каком подъезде?
— В первом.
— О! Что ж, соседи, значит! А на каком вы этаже?
— На втором.
— А я на первом этаже недавно поселился, в третьей квартире.
— А… Так вы что, у Никитиных квартиру купили? Однушку, да?
— Нет, не купил. Снял просто. Мы со Славой Никитиным когда-то вместе на флоте служили… А теперь он мне удружил, в пустую квартиру пожить пустил. Вместе с Лушей. Ненадолго.
Она вдруг вспомнила его. Именно в этот момент и вспомнила, когда он произнес это свое «ненадолго». Может, оттого, что слишком уж грустно произнес, безысходно как-то. Подняла голову, глянула ему в лицо. Точно, он. Тот самый, с которым давеча глазами в окне встретилась. Да, он с собакой был.
— По-моему, Луша вас полюбила! — улыбнувшись, наклонился мужчина к собачьей морде. — Смотрите, как в глаза заглядывает! Она у меня девушка такая, немного легкомысленная. Если уж влюбится в кого — все, пиши пропало. Придется вам ее изредка косточкой угощать. По-соседски. Не побрезгуете?
— Да нет, отчего же. А откуда такое странное имя взялось — Луша? Оно ведь человеческое, не собачье, если я не ошибаюсь? Даже где-то в классике было, на слуху… Кажется, у Шолохова?
— Ну, так получилось, что же делать. Надеюсь, Шолохов нас простит, если ненароком сплагиатили. Конечно, в детстве и в девичестве ее по-другому звали, довольно экстравагантно — Лулу… Но согласитесь, для старушки звучит слишком нескромно. Даже, я бы сказал, неуважительно к возрасту. Вот она и стала — Лушей. Почти без претензий, простенько и со вкусом.
— А она что, очень старая?
— По собачьим годам, в общем, да. Но выглядит хорошо, молодо. Как ей это удается — не знаю. Наверное, решила своей собачьей обманчивой молодостью старуху с косой обмануть.
— Какую старуху?
— Ту самую, которая за всеми в свое время приходит, и за людьми, и за собаками. Ее, сволочь такую, не просят, а она все равно приходит. А впрочем, что это я… Нашел о чем с соседкой говорить! Кстати, давайте знакомиться. Меня Павлом зовут, а вас как?
— Меня — Машей.
— Что ж, очень приятно. Хорошее имя, Маша.
— Тоже простенько и со вкусом, да? И к возрасту уважительно звучит?
— К чьему возрасту? К вашему?
Новый знакомый поднял брови, глянул на нее с интересом. А она вдруг испугалась — не дай бог, еще и за кокетство ее слова примет! Хотя, если уж честно, что это было с ее стороны? Кокетство и было! Пусть нечаянное, неосознанное, но кокетство! Глянь, мол, на меня, как я молодо выгляжу! Ведь правда? Мне ведь еще жить да жить в женщинах, а не в старухах? Да и вообще — жить? Рано ведь мне умирать, правда?
Вот уж воистину — женская природа неистребима в любых обстоятельствах. Требует подтверждения права на женскую жизнь любым способом, силой вырывая себе комплимент, пусть и у первого встречного! Да уж, сама от себя такого не ожидала. Теперь выходи из неловкого положения, как хочешь! Видишь, растерялся мужчина, не знает, как на твое нечаянное кокетство реагировать?
Вот уж воистину — женская природа неистребима в любых обстоятельствах. Требует подтверждения права на женскую жизнь любым способом, силой вырывая себе комплимент, пусть и у первого встречного! Да уж, сама от себя такого не ожидала. Теперь выходи из неловкого положения, как хочешь! Видишь, растерялся мужчина, не знает, как на твое нечаянное кокетство реагировать?
— Ну, мне пора… — опустив глаза она, неловко поднялась с качелей. — Холодно, замерзла под дождем. Еще и промокла вся. До свидания, Павел. Пока, Луша!
— Так и мы с Лушей уже нагулялись, собственно, — пошел рядом с ней Павел, пристраиваясь к быстрому шагу. Луша семенила сбоку, виляя хвостом.
— Маша, а вы каждый вечер так гуляете, да? В это же самое время?
— Нет. Только сегодня. Просто именно сегодня захотелось выйти под дождь.
— А без дождя, значит, уже никак?
— А почему вы спрашиваете, Павел?
— Так я ж объясняю — Луша в вас влюбилась. Она ж тосковать будет, я ее знаю. Ночей не спать.
— Ну уж…
— Да честное слово! Вы уж выходите завтра гулять, хорошо? Если даже дождя не будет. Луша, скажи Маше, чтобы завтра выходила гулять.
Луша заскулила, сделала попытку сунуться ей мордой в колени, а когда она испуганно шарахнулась, тявкнула обиженно, нервно присев на задние лапы.
— Ну, вот, пожалуйста… Что я говорил? Не надо ее обижать, она старенькая. И вы на нее тоже за любовь не обижайтесь. Любовь, она штука такая, объяснению не поддающаяся. А еще говорят — любовью оскорбить нельзя. Так что придется вам терпеть, Маша, ничего не поделаешь.
— Кого терпеть? — уточнила она зачем-то, старательно отводя глаза в сторону.
— Как это — кого? Лушу терпеть. А заодно и меня. Так идем завтра гулять, да?
Она лишь хмыкнула, не зная, что ответить. Хотелось бы тоже какой-нибудь шуткой, но ничего путного в голову не пришло. Да и все равно бы не успела — как раз до двери подъезда дошли. Лампочка под козырьком на миг ярко осветила лицо Павла.
Какое странное у него лицо. Изможденное будто. И в то же время очень красивое, одухотворенное, будто подсвеченное изнутри. Даже несмотря на то, что в глазах — боль неизбывная. Опять ее пронзила насквозь эта боль, как тогда, в окне.
— Спокойной ночи, Маша, — проводил он ее взглядом, впуская в подъезд. — Приятных вам снов!
— И вам того же! — обернулась она назад, уже поднимаясь по лестнице. — Ладно, уговорили, выйду я завтра гулять. Примерно в это же время.
— А мы с Лушей и не сомневались. До завтра, Маша!
Приняв душ, легла в постель, укрылась с головой одеялом. Странное спокойствие ощущалось внутри, как приятная усталость. Надо уснуть быстрее, пока не ушло.
И уснула неожиданно крепко, без мучительных снов и шевелящихся внутри страхов, и спала до утра как убитая, пока будильник не запел свою бодрую утреннюю песенку.
* * *— Дождем пахнет. Слышишь, Саш?
Валя шумно втянула в себя воздух, откинулась на спинку кресла. Огладив себя по затылку, поморщилась:
— Не люблю я дождь. Сразу голова болеть начинает. Еще и плотно поужинала зачем-то. А тебе как, ужин понравился? Вроде я не ошиблась насчет новенькой домработницы, хорошо готовит. У той, которая до нее была, к этому делу вообще никаких талантов не было. Я ее уволила, как-никак мужик в доме появился.
— Не понял… Какая связь?
— Да обыкновенна связь. Мужика надо вкусно кормить, только и всего. Ой, смотри, какой закат красивый, Саш!.. К ночи точно дождь будет.
Они сидели на веранде после сытного ужина, потягивали вино из высоких бокалов. Закат действительно был шикарный, цвета бледного пламени с редкими мазками бирюзового. Сиял приглушенно, ненавязчиво глазу, будто через вуаль… И воздух вечерний был вкусный, отдавал пряными запахами растений, вобравших в себя дневное солнце. И сумерки осторожно ступали по траве, подкрадываясь ближе, ближе.
Валя протянула руку, оплела пальцами его ладонь:
— Как хорошо, Саш, правда?
— Да, хорошо.
— О чем ты думаешь, Саш?
Он не успел ответить — за их спинами послышалось робкое покашливание, и вслед за ним прозвенел голосок домработницы Насти:
— Извините, я на секундочку. Можно, я пойду, Валентина Ивановна?
— Иди! — досадливо промолвила Валя, дернув плечом.
Видимо, досада одним подергиванием плеча не исчерпалась, и Валя добавила сердито:
— Насть, что у тебя за манера такая — в разговор вклиниваться? Не видишь, люди сидят, интимно беседуют? Кто тебя воспитывал вообще?
— Так бабушка, — робко ответила молодая женщина, вызвав своим ответом саркастическую ухмылку на лице хозяйки. — Я ж в деревне выросла, Валентина Ивановна, извините.
— То-то и видно, что в деревне. Ладно, иди. Погоди… А что это у тебя в руках?
— Так сумка…
— А почему она такая пухлая? А ну, раскрой, покажи.
— Валь, перестань… — тихо попросил Саша, глядя, как Валя тяжело поднимается из низкого кресла.
Валя его не услышала. Поднявшись на ноги, подошла к застывшей соляным столбом Насте, почти вырвала у нее из рук матерчатую сумку-кошелку. Расстегнув «молнию», брезгливо заглянула в нутро, принялась выкладывать на журнальный столик аккуратные пластиковые контейнеры.
— Ишь, как воровать культурно научилась, смотри-ка… Все по баночкам разложила, крышечками прикрыла. Так, так, интересно… Посмотрим, что прихватила… Так, здесь отбивные. А здесь бутерброды с икрой. А здесь, стало быть, салатик с крабами. Молодец, губа не дура. А чего колбаски сырокопченой не взяла, а? Или рыбки? А коньячку из бара почему в баночку не отлила? Постеснялась, да?
— Я ребенку хотела, Валентина Ивановна… Я ж немного… Он растет, все время вкусненького просит. Я обещала, что принесу. Я немного, только ребенку.
— Насть! Тебе не стыдно, а? Я что, мало тебе плачу? Нет, тебе и впрямь не стыдно, а?
— Но… Но это же все равно на выброс числилось, Валентина Ивановна! Это же от сегодняшнего ужина осталось, и салат, и мясо! Жалко же выбрасывать, а мой Ванька съел бы… Я с тарелочек аккуратненько собрала…
— Да мне продуктов не жалко, Насть. Мне сам факт противен, что ты воруешь. Принципиально противно, понимаешь? В общем, все, инцидент на этом считаю исчерпанным. Ты уволена, Настя. Иди, завтра вечером за расчетом придешь. Я бы и сегодня рассчиталась, да налички нет, надо с карточки снимать. Все, иди…
— Валентина Ивановна-а-а-а… — тоненько зарыдала Настя, прижав стиснутые в кулаки ладони к груди. — Не надо, прошу вас… Ну, пожалуйста, умоляю… Я ж быстро не смогу другое место найти… Я же ребенка от бабушки сюда перевезла, квартиру сняла, он осенью в школу должен пойти.
— Это твои проблемы, Настя! Не надо меня жалобить, бесполезно!
— Ну пожалуйста, Валентина Ивановна! Пожалуйста, умоляю…
Настя сделала порывистое движение вперед, и Саше показалось, что она сейчас бухнется на колени. Выбравшись из кресла, он встал к Вале лицом, загородив спиной дрожащую Настю, произнес тихо:
— Валь, пожалуйста… Ну, прояви снисхождение, нельзя же так.
Но Валю, видимо, уже несло. Глянула слепо, будто и не увидела его лица. Будто и не лицо это было, а раздражающее препятствие на пути праведного хозяйского гнева. Ее гнева, личного, Валиного.
— Это мои дела, Саш! Не вмешивайся, я сама разберусь. И вообще, тебе лучше уйти отсюда.
— А… Ну, извини, — произнес он тихо, с обидой. Быстро спустился вниз по боковой лестнице, пошел по газону, сунув руки в карманы брюк.
А вот на обиженный голос Валя среагировала. Потому что полетело ему в спину испуганно извинительное:
— Да погоди, Саш, куда ты! Ну, прости меня, грубо ответила. Погоди, Саш!
Он пошел в сторону забора, где, знал, была кованая калитка. А за калиткой — лес. Надо пройтись, успокоиться немного, мысли в порядок привести. Потому что пребывали в некой обескураженности — особенно после таких Валиных гневливых вспышек. Иногда она казалась ему простой и понятной, а иногда… Наверное, надо к ней всякой привыкать. И учиться принимать всякую. Потому что не бывает все просто в отношениях мужчины и женщины. Всякое случается. Особенно когда они в начале совместного пути.
Нет, как ни уговаривал себя, а обескураженность оставалась. Еще и мобильник запел в кармане рубашки. Выудил его рассеянно, глянул на дисплей. Вика. Ох, как некстати. Но ответить надо. Может, там… С Машей случилось что?
— Да, Вика, слушаю, говори…
Шелест какой-то непонятный. Тишина. И вдруг — знакомый до боли, слегка сипловатый от напряжения Машин голос:
— Это не Вика… Это я, Саш…
У-ф-ф… Да. Как же это ему в голову не пришло. Все просто — позвонить с Викиного телефона. Застать врасплох. Да только не готов он сейчас, не готов. Да, трусит, позорно и не по-мужски. Конспектик объясняющих аргументов еще не подготовил, для Маши более-менее оптимистических. Думал, позже.
— Здравствуй, Маша.