— Здравствуй, Маша.
— Здравствуй…
Выдохнул в панике, не зная, что сказать. А говорить что-то надо, не молчать же. О, как он себя сейчас презирал, даже со стороны видел. Стоит, перекатывается с пятки на носок, тычется взглядом то в землю, то в небо. И не нашел ничего более вразумительного, чем попросить трусливо:
— Маш… Можно, я не буду ничего объяснять? Ты просто прими как факт, целиком.
Еще что-то говорил, мысли не успевали за словами. Наверное, глупость какую-то сморозил. И про развод… Что он сам на развод подаст. Чтобы ей лишний раз не беспокоиться. Дурак… Нашел кому толковать о беспокойстве! Ей, Маше! Которая только и делает всю жизнь, что страшно беспокоится и тревожится по любому поводу! Дурак, дурак!
— Не беспокоиться?! Мне? Ты сказал — не беспокоиться? Да ты… Ты…
Все, нажала «отбой». Ну зачем, зачем она позвонила? Он же не так все хотел. Хотел все потом объяснить, позже, когда у нее первая паника схлынет.
— Са-аш! Саша! Ты где?
Вздрогнул, оглянулся. Валя шла по дорожке в сторону беседки, белый шелковый халат отсвечивал бликами в свете фонаря. Первой мыслью было — шагнуть к калитке, уйти в лес… Вот она, калитка, всего в двух шагах.
И устыдился сам себя. Нет, еще одного приступа трусости он не переживет. И без того на душе тошно. Но ведь не должно быть тошно, не должно. Вот она идет, любимая женщина! Душа должна рваться к ней нараспашку. По крайней мере, благодарна должна быть его душа, что она его любит… То есть любит, как обычная женщина. Он же этого так хотел? Чтобы со смелой любовью жить?
— Я здесь, Валь! — поднял руку, сжимая в ладони телефон.
— Пойдем домой, Саш… Смотри, дождь начинается. Терпеть не могу под дождем стоять, пойдем скорее!
Дождь? И в самом деле дождь. А он и не заметил. И где-то, совсем по краешку сознания, скользнула непрошеная мыслишка — а Маша, наоборот, любит дождь…
Прошел по мокрой траве, ступил на дорожку, вместе быстро пошли к дому.
— А ты с кем сейчас говорил, Саш? Я тебе звонила, было занято. Ты извини, что я спрашиваю, но чего-то вдруг забеспокоилась…
— Мне Вика звонила. Машина подруга.
— И что?
— Да ничего. Мне надо на днях с Машей поговорить.
— Саш, я боюсь, — остановилась вдруг Валя, глядя на него исподлобья.
— Чего ты боишься?
— Не знаю… Я боюсь тебя потерять. Я не смогу без тебя, Саш.
— Ладно, пойдем. Промокнешь.
Он протянул руку, накинул ей на голову капюшон халата. В сумерках, в свете фонарей, перечеркнутом дождевыми струями, Валя в своем белом халате была похожа на привидение. И зачем она этот халат надевает, вовсе ей не идет.
— Пойдем, пойдем! — обнял он ее за плечи, и она послушно прижалась к его боку, натягивая капюшон еще ниже, на самое лицо.
Поднялись на веранду, и дождь за спиной зашумел уже по-настоящему, будто ждал, когда они зайдут в укрытие.
— Чаю горячего хочешь? — заботливо спросила Валя и, не дождавшись ответа, потянулась к кнопке чайника. — Может, чего-нибудь сладкого принести?
— Нет, спасибо. Я ничего не хочу. Правда.
— Ты… на меня сердишься, да?
— За что?
— За Настю… Ты не сердись, Саш, я ее не уволила. Хотя, если бы не ты… И секунды бы думать не стала. Наоборот, меня больше злит, когда сподличают, а потом плакаться начинают, на жалость давить. Знаешь, ненавижу плакальщиков! Наверное, потому, что сама плакать вообще не умею.
— У всякого разные бывают обстоятельства, Валь… И для жалости должно быть в душе местечко. Вот эта девочка, например… Она же ребенка накормить хотела. Ну, взяла… Ее поступок вполне объясним, так мне кажется. А твоя жестокость по меньшей мере была неуместна. Снисходительность — да, это еще понятно…
— А я, Саш, давно уже не отличаю одно от другого. Для меня что жестокость, что снисходительность — один хрен. Когда вся твоя жизнь подчинена законам бизнеса, глаз на такие вещи замыливается, Саш. Разучилась я понимать и прощать, и что такое снисходительность, я тоже не понимаю. Да и нельзя мне. От этого разлюбезного хозяйства раскиселиваешься и слепнешь, а слепнуть мне нельзя, мне надо быть ох какой глазастой! Иначе — пропаду. То есть теперь уже мы — пропадем. Ой, я опять, наверное, не то говорю.
— Да ладно, понял я. Ты не хотела меня обидеть. Да и не обидела, чего уж там. В общем, бачили очи, шо куповалы… Я ж сознательно и сразу признал тот факт, что в наших отношениях ты — поводырь. Хотя… Есть один нюанс, Валь, прости. Признать-то признал, да только не понял, куда идем…
— В смысле?
— Ну… Куда ведешь-то меня, Иван Сусанин?
— И все равно не поняла твоей мысли, Саш! Как это — куда идем? К счастливой жизни идем, куда ж еще!
— Это в смысле, чтобы у нас все было? Дом, квартира, машина, счет в банке? Но ведь все это уже есть, Валь. А если есть, зачем тебе еще напрягаться, жилы рвать? Подчинять свою жизнь законам бизнеса, как ты говоришь? Жизнь — она ведь одна всего, другой не будет! И у нее другие законы должны быть. Чего ж ее этим жестоким законам зазря подчинять-то? Всю, без остатка?
— Ты… Ты это серьезно?!
— Ну да, вполне. Нет, ну в самом деле, я не понимаю… Конечно, нехорошо твои доходы считать, но я попробую втиснуться в шкуру этого нехорошего, уж черт с ним, а ты меня послушай. Ради себя, не ради меня, просто послушай, и все. Скажи, ведь тебе… Ну, то есть нам, конечно… Ведь нам того, что есть, до конца жизни хватит? Может, пора ослабить плечи, Валь? Просто жить, просто любить…
— Ты что, предлагаешь мне выйти из бизнеса? — глянула она на него с ужасом и отстранилась.
— Да нет! Нет, конечно. Нет, я предлагаю тебе доминанту снизить, не гнать из последних сил. Остановиться, притормозить немного. О душе вспомнить, научиться заново многим вещам, о которых ты напрочь забыла. Книги читать, например, музыку хорошую слушать… Не шансон по пути на работу, а настоящую музыку, Валь. Хочешь, я тебе в этом деле поводырем буду? Я не знаток, конечно, но кое в чем разбираюсь.
Валя вдруг то ли всхлипнула, то ли икнула от смеха. Он замолчал, удивленно глянул ей в лицо. Да, выражение на нем и впрямь странноватое образовалось — в глазах туманом слезы стоят, а губы перекосила скептическая улыбка. Вот сморгнула слезный туман, глаза прояснились, глядят с досадой и разочарованием. И дробный смешок через слезы:
— Ну, рассмешил, надо же… О чем ты толкуешь, любимый мой, ты сам-то себя слышишь? Какие книги, какая музыка? Какое там — плечи ослабить? Это пусть твоя бывшая книжки читает, а мне… Да ты хоть знаешь, как я жила, из какого я дерьма на белый свет выползла? И как мне все это досталось, знаешь? Как меня унижали, как отбирали все, как били мордой об стол… Нет, Сашенька, нет. То, что я могу заработать, все мое будет. Зубами вгрызусь в лишнюю копейку, а на музыку и книжки не променяю. И ничего не сделаешь, придется тебе меня именно такой принимать, Сашенька, идеалист ты мой разлюбезный. И запомни, пожалуйста, на будущее! Никогда не учи меня жить. Я всегда знаю, что я делаю, понял? И вообще, не лезь под руку… Да, грубо звучит, прости. Я и в самом деле очень люблю тебя, поэтому еще раз прости. Ладно, пойдем спать… Завтра вставать рано.
Он долго не мог уснуть в эту ночь. За окном шелестел дождь, рядом похрапывала Валя. Надсадно похрапывала, через носоглотку, с задержкой дыхания. Он протянул было руку, чтобы погладить ее по плечу… И вдруг убрал. Возникло вдруг странное чувство, похожее на стыдливую неприкаянность. Такое, наверное, случается с добропорядочной женщиной, обнаружившей себя поутру в чужой постели. С вечера было шампанское, бубенцы на тройках и залихватское «будь что будет», а на рассвете проснувшись, в лицо самой себе плюнуть хочется.
* * *Весь день у нее всплывал в памяти образ нового знакомого. И голос его звучал, насмешливый, но с легкой философской грустинкой: «…Не надо Лушу обижать, она старенькая, любовью оскорбить нельзя… Придется нас терпеть, ничего не поделаешь…»
По крайней мере, думать о вчерашнем знакомстве было приятнее, чем изнывать в тоскливом недоумении от жизненных перемен. И после работы домой веселее шагалось. Как-никак, а вечер обещал что-то, можно не сидеть дома наедине с приятельницами — старой тревогой и свеженькой безнадегой. Даже в супермаркет по пути заскочила с мыслью прикупить косточку для Луши и долго приставала к продавщице в мясном отделе, выясняя, подойдет ли для этих целей обыкновенный суповой набор. И какой лучше, свиной или говяжий. Продавщица смотрела на нее, как на душевнобольную, и где-то по большому счету была права…
Нет, вовсе она не возлюбила большую черную собаку Лушу, еще чего. Но думать о том, как Луша заскулит при виде сахарной косточки, почему-то было приятно. Да и погладить ее тоже можно, рука не отвалится. И за ухом почесать. Или собак за ушами не чешут? Ну, в общем, почесать там, где по правилам полагается.
А во дворе, на виду у всех, можно и не гулять. Можно в парк пойти или на набережную. В уличном кафе посидеть, чаю попить. Правда, к тому времени кафе уже закроется… Да, и надеть надо что-то поприличнее, не джинсы и ветровку, а рубашку с брюками, например. Можно ту самую рубашку, мягкую, хлопковую, которую в дорогущем бутике в Испании купила. На вид она простая, но очень стильная! Озорная такая, в крупную клетку.
В общем, шла домой, сама себя подхваливала — эка она лихо с тоской-бедой справляется! И со страхами! И с пугающим одиночеством! А то навалились, понимаешь… Ну, ушел муж к другой, с кем не бывает. И впрямь, не ляжешь ведь, не умрешь по заказу. Наверное, правду знающие люди говорят — когда одна дверь закрывается, обязательно должна открыться другая. Только надо ее вовремя разглядеть, чтобы мимо не пройти. Может, черная собака Луша вчера эту дверь и открыла, ткнувшись ей носом в колени? Надо бы с ней подружиться на всякий случай. А может, и полюбить, если получится. Но кто его знает, как оно вообще все получится? Очень волнительно на душе, как перед отъездом из дома.
Как ни странно, Луша сидела у подъезда, беспокойно перебирала передними лапами. Почему-то одна, без хозяина. Она подошла, спросила вполне серьезно, будто рассчитывала на ответ:
— Луша, а ты почему одна? Где твой хозяин?
Собака глянула на нее с тоской, отвернулась досадливо — отстань, мол, и без тебя тошно. Вот вам и вся любовь, которой оскорбить нельзя! Потом подскочила, подошла к железной двери, тявкнула требовательно — открывай, чего стоишь!
И проскользнула в образовавшуюся щель тенью, села у двери третьей квартиры, заскулила. Она медленно прошла вслед за собакой на площадку, встала невдалеке. Что это? Почему она одна? Хозяин ее одну выпускает гулять? Или его дома нет?
Наверное, и впрямь, нет его. Тишина за дверью. Тогда почему Луша оказалась одна на улице? Убежала, заблудилась, потом сама дом нашла? А он, наверное, бегает, ищет ее? И что теперь делать?
— Луша… Может, пойдем на улицу, хозяина поищем? — робко обратилась она к собаке.
Та лишь заскулила в ответ жалобно. Что ж, понятно, никто никуда не идет. Ну и как тогда поступить? Стоять здесь, караулить ее?
Вдруг Луша забеспокоилась, прыгнула передними лапами на дверь, тявкнула гулко. Она вздрогнула, отступила на шаг назад. Дверь открылась, явив ей лицо вчерашнего знакомого…
О боже. Он что, пьян? Хотя нет, не похоже. Лицо не пьяное, скорее, болью скованное, глаза, кажется, не видят ничего. Глянул на нее, как на пустое место, не поздоровался даже. Луша шмыгнула в глубь квартиры, а он стоит изваянием, плещет болью из глаз. Той самой, черной, невыносимой.
— Павел, что с вами? Вы больны? Может, «Скорую» вызвать? Чем я могу вам помочь, Павел? — закудахтала она испуганно, прижав руки к груди.
Павел мотнул слегка головой, будто вслушиваясь в то, что она лепечет. Свел брови в судороге, с трудом сфокусировал на ней взгляд. И вдруг произнес резко:
— Уколы ставить умеешь?
— Нет… Совсем не умею.
— Заходи, я научу. Заходи быстрее, мне стоять трудно.
Отлепился плечом от косяка, с трудом побрел в глубь квартиры. Она робко переступила порог, прикрыв за собой дверь. Но рычажок замка поворачивать не стала, струсила. Мало ли что…
Прошла через узкий коридор, застыла в проеме двери. Она знала эту квартиру, бывала здесь по-соседски. В принципе ничего не изменилось, все то же самое… Допотопная мебель, ковер на стене, продавленный диван. Соседи давно здесь не жили, квартира долго стояла пустой, и запах обосновался особенный, затхлый, сиротский. Павел, пока она осматривалась, успел лечь на диван, слабо отмахивался от Луши, которая беспокойно толклась рядом и норовила сунуться мордой в лицо хозяину.
— Уйди! Мешаешь! На кухню уйди! — прорычал Павел тихо, и Луша отпрыгнула, и впрямь потрусила мимо нее на кухню. Легла под стол, издавая странные звуки, будто всхлипывала, как человек.
— Подойди к письменному столу, открой ящик, там ампулы… — скомандовал Павел. — Рядом упаковка одноразовых шприцев. Оберни чем-нибудь стеклянный конец ампулы, отломи…
— Нет, Павел, что вы, у меня не получится! — запричитала она почти истерически, дернувшись назад, как лань. — Я даже смотреть не могу, как иголку в живое тело втыкают, сразу в обморочное состояние впадаю! Нет, что вы!
— Я прошу тебя, пожалуйста… — повернул он голову со стоном. — Ну, давай же… Я бы и сам, но рук не чувствую… Ни ладоней, ни пальцев не чувствую, все болью скрутило…
Он задышал тяжело, резко, бледный лоб заблестел обильной испариной. А на нее вдруг снизошло объяснение происходящего, обидное в своей заурядности. Как же она сразу не догадалась?
— Павел… Вы наркоман, да?
— Тьфу ты, зараза… — отдышавшись, тихо ругнулся он в ее сторону. И добавил, будто отмахнулся: — Ладно, иди, черт с тобой…
Она неловко затопталась в дверях, не зная, как поступить. Еще и Луша добавила напряжения, тихо заскулив на кухне. Конечно, удрать легче всего. Но как человека оставишь, а вдруг он умрет? Может, самой «Скорую» вызвать? Но в городе вечерние пробки, машина будет ехать часа полтора, не меньше.
Нет, все-таки надо вызвать. Телефон в прихожей, в сумке. Развернулась, шагнула за порог.
— Постойте… — ткнулся ей в спину сиплый, дрожащий болью голос Павла. — Постойте, как вас там…
Обернулась. Павел приподнялся на локтях, посмотрел на нее с тоской и страхом. Как на незнакомого человека посмотрел. Глаза-провалы, зияющие страданием, волосы прилипли к мокрому лбу. Наверное, он ее и не видел даже…
— Простите… Как вас зовут? Вы кто?
— Я Маша! Мы вчера с вами познакомились, забыли, наверное! Вчера, когда дождь был, вы с Лушей гуляли! — напомнила она с отчаянием, так и не сумев убрать обиженные нотки из голоса.
— Маша… Да, Маша. Послушай, Маша. Помоги мне сейчас, пожалуйста. Я болен. Четвертая стадия рака. Я… Я по времени не рассчитал немного. Не готов оказался. Я не думал, что это так быстро начнется. Врачи сказали — месяца два-три… Не так резко…
Он стрелял в нее короткими фразами, будто автоматной очередью. Она стояла, прижав ладони к груди, чуть ниже горла, крест-накрест. Она всегда прижимала ладони к груди, когда чего-то сильно боялась. Казалось, так надежнее. А еще казалось — там, за ладонями, прячется испуганная душа, и она ее защищает, как может. Чтобы не дрожала сильно.
— …Мне очень нужен укол, Маша. Мне больно нестерпимо. Может, ты все-таки… Попробуешь…
Она кивнула, сглотнула с трудом. Потом сообразила — кивнула, значит, согласилась. Значит, так надо… Надо, и все. Надо переступить через страх, через безволие, через обморок.
И пошла изнутри дрожь — тело не желало впускать в себя энергию внутреннего усилия. Оно привыкло ее не впускать, привыкло посылать импульс неприятия, когда перед глазами возникала картинка — руки медсестры со шприцем в ладони, игла входит в живое тело… Даже когда в кино такую картинку видела, глаза закрывались сами, автоматически. И дыхание пресекалось, и тошнота подкатывала. Ну такая она, что делать, извините! Трусость, невроз, астенический синдром! Не может она, не может!
А внутреннее усилие будто стояло рядом, глядело в глаза, усмехалось — давай, мол, расскажи человеку, молящему тебя о помощи, про свои трогательно-трусливые синдромы. Ну что же ты, давай! Вместо того чтобы сделать шаг, пересилить себя! Соберись, тряпка, потом стыдно вспоминать будет. Зачем тебе еще один стыд? Мало тебе, да? Хоть раз в жизни — соберись! Не бойся, я рядом. Я тебе не враг, я всего лишь внутреннее усилие.
Если бы кто-то объяснил ей, что это ее состояние длилось несчастные три секунды, она бы не поверила. Слишком тяжело далось. Будто вагон с углем разгрузила. Но далось же! Сделала вдох, выдох, шагнула из дверного проема к письменному столу. Оглянулась на Павла, спросила сухо, делово:
— Где, говорите, ампулы и шприцы? В котором ящике?
— Там, в самом низу, справа… Увидела?
— Да… А дальше что? Вы говорили, надо конец ампулы отломить? Да, поняла… Потом втянуть содержимое в шприц… Да, и чтоб воздуха не осталось…
Конечно, руки дрожали. Зато зубы сжимала так, что заныл болью верхний коренной, с которым давно собиралась идти к стоматологу. И в голове происходило что-то. Ужас был в голове — дошло наконец до сознания Павлом сказанное… Четвертая стадия рака. Боли. Умирает человек. Может сейчас, на глазах, умереть. С тех пор как умерла мама, смерть ни разу, хоть и случайно, так близко не подходила.
— Так… Куда ставить? — подошла к дивану, держа в пальцах наполненный шприц.
Павел повозился неловко, пытаясь стянуть вниз резинку спортивных штанов. Она отпрянула чуть назад, проблеяла испуганно:
— Ой, в ягодицу, что ли?
— Да. В руку труднее, не справишься, если не умеешь. Помоги, черт… Пальцы свело…
И пришлось самой дернуть вниз резинку штанов. Обнажилась худая, но крепкая ягодица. В первую секунду она отвела взгляд стыдливо…
— Слышишь, крест начерти! — глухо скомандовал Павел.
— Какой… крест? Где? — совсем растерялась, утирая со лба капли нервной испарины.
— Возьми ватный тампон, там есть… Намочи йодом, нарисуй сбоку на ягодице крест. Потом в середину креста и втыкай иглу, поняла? Так нерв не заденешь.