Мы жили в богатстве и в показной взаимной любви. Но его подозрения душили все наши, даже самые благие, намерения. Я начала бояться мужа так же, как в раннем детстве боялась скандальную Женьку. Боялась не за себя – тогда мне казалось, что Сименс любит меня по-прежнему, – а за маленькую Бесси. Девочка еще не могла говорить, когда я заметила, что и у нее он вызывает страх: Бесси боялась оставаться с ним и жалостно цеплялась за меня, когда мне приходилось куда-либо уйти. Я просила нянек следить за Диком и удивлялась, видя, как он молниеносно увольнял всех тех, с кем мне удавалось наладить взаимопонимание. Конечно, тут уж мне стало не до карьеры. Как и предвидели репортеры. Теперь я, представляясь молодой и счастливой матерью, давала интервью о том, что предпочитаю карьере модели спокойную, размеренную семейную жизнь. Если бы вы знали, как далека эта жизнь была от спокойствия и размеренности!
Однажды я на день отлучилась в Лондон – подписать отказ от договора с компанией «Макс Мара». Я собиралась переночевать в гостинице, но беспокойство за дочку погнало меня назад, в Оксфорд. Приехала я совсем поздно. Муж лежал пьяный в индийской спальне на первом этаже, няня была отпущена на всю ночь, а малютка исходила криком на балконе второго этажа, мокрая и холодная. И это в дождливую погоду!
В другой раз Дики потерял ее в супермаркете. В третий… Ладно, просто нет сил перечислять!
Разумеется, чаще всего я сидела с Бесси дома. И присмотрелась за это время к подлинному лицу так радушно вначале встретившей меня родины мужа.
Было такое впечатление, что с самого дня нашей свадьбы дождь лил беспрерывно. Причем слякотная зима ничем, кроме температуры, не отличалась от мокрого лета. Бесси беспрерывно болела, муж занудно читал мне нотации о стоимости лекарств и врачей. Он довольно заметно охладел ко мне.
Терзающая его мысль о моем предательстве заставляла Ричарда временами просто ненавидеть нас обеих. Правда, мне и не требовалось его любви. Но с годами Дики стал скуповат, и мне не раз приходила мысль о дополнительном заработке. О возвращении домой я боялась даже думать, чтобы не разрушить дорого доставшегося хрупкого душевного равновесия.
Дочь оставалась единственным чудом, сбывшимся в моей жизни. Дочь и надежда когда-нибудь познакомить ее с тобой, Кир.
Мне не хотелось загадывать, как Бесси пойдет в школу. Но когда ей исполнилось семь лет, Сименс, от которого мы все больше и больше зависели и которого все больше боялись, настоял на такой же закрытой частной школе, в какой учился сам. Дескать, неизвестно еще, как пригодятся девочке знания и какие будут у нее планы на будущее, а это все-таки прямая дорога в Оксфорд.
Ради Бесси я, конечно, скрепила себя. Но первого сентября, когда школьный автобус отъехал от нашего дома, в котором меня уже все раздражало, я поднялась на второй этаж и разрыдалась.
Сименс вошел за мной и некоторое время молча наблюдал мою истерику. Затем так же молча протянул таблетки и стакан с водой. Я решила, что, если он хочет отравить меня, противиться не буду – отправлюсь в рай, Бесс получит наследство, а уж он пусть разбирается как знает! Но таблетки оказали совсем иное действие.
Глава 17 Игра со смертью
Ребята, помните еще одно стихотворение из стихов, найденных нами на кухне у Кирилла? Чьи они, эти строчки, так некстати звучащие у меня в памяти все последнее время?
А ты помнишь, чьи это стихи, Кир?
Мне было тридцать лет, когда родилась Бесси. А через каких-то семь лет моя любовь, радость, достаток, все мои заоблачные карьерные планы и впрямь оказались разменной монетой, и за нее не купить было даже элементарную безопасность для моей дочери.
А таблетки, конечно, помогли. Первое время я особо не чувствовала их действия, но Дик убедил, что эффект наступит не раньше чем через месяц. Почему я пошла на это, позволила втянуть себя? Очень просто – мне нужна была какая-то анестезия от горькой английской действительности, иначе я просто сбежала бы оттуда. Разве это не было заметно еще тогда, в 88-м, когда мы приезжали в Москву и виделись с тобой, Вайтмастэнг? Впрочем, тебе, видно, было не до меня, ты недавно женился, и твоя Маринка постаралась максимально сократить время нашей встречи. А тетке, обомлевшей при виде импозантного мистера Сименса, было, как всегда, наплевать на меня.
Теперь, впрочем, сбежать без Бесси я уже не имела права. А разве могла я оторвать ее от английского образования и благополучного и внешне любящего отца? Тогда я не сумела ответить себе на этот вопрос. А потом – стало уже поздно.
Итак, фэнтези. Конечно, я знала название и отчасти состав этих таблеток. Как знала и то, на чем строится главное благосостояние Ричарда. Знала еще с тех пор, когда, привезя его в 88-м в Москву знакомить с родственниками, впервые увидела отчетливо и резко его лицо. Из главного героя индийских фильмов, из Раджа Капура, Сименс на эти несколько дней превратился буквально в карикатурного героя – акулу-капиталиста. Все его время было распределено на деловые встречи и переговоры. Меня он почти не замечал, даже в театре с нами встречались какие-то нужные для его бизнеса люди. Но я не располагала еще должным опытом, еще не развеялась моя легкая симпатия к нему, и мне хотелось думать, что Сименс так озабочен и так самоотверженно трудится над созданием материального благополучия нашей семьи. А подобное даже у меня после комнат на Бакунинской вызывало некоторое уважение. Так что вернулись в Оксфорд мы еще дружнее, чем когда-либо. Тем более что довольный результатом переговоров жених преподнес мне такое бриллиантовое колье, какого никогда не было даже в мечтах ни у одной девушки из нашей модельной группы.
Да, оставшись одна, без Бесси, я сознательно и полностью «испытала» таблетки. И мне понравилось. Где-то через неделю всего две таблетки в день стали надолго придавать мне бодрость в теле и душевное веселье. Острые проблемы как-то незаметно сглаживались, горькие мысли, как и следует при анестезии, притуплялись, все вопросы казались несложными и вполне разрешимыми.
И вместо того чтобы бездельно мотаться по комнатам и предаваться опустошающей грусти, а то и – чем черт не шутит? – просто и примитивно сдружиться с бутылкой, я потихоньку нашла себя еще в одном занятии – стала писать стихи и рассказы. Стихи о Средневековье, о путешественниках и монахах, коротенькие смешные четверостишия. Никогда не думала, что живая вязь родного языка так податлива, а слова так гармоничны и совместимы, как цветные стеклышки в калейдоскопе.
Словом, тоска моя ушла, я стала даже давать небольшие приемы, куда охотно стекались семьи преподавательского состава. Я блистала на файв-о-клоках и писала ободряющие письма Бесси, уверяя ее, что после школы мы вместе уедем куда-нибудь. У меня даже завелись поклонники, пенявшие мистеру Сименсу, что тот скрывает красавицу жену за семью запорами.
А Сименс тоже блистал перед гостями живостью и остроумием, а оставаясь со мной, прятал мои стихи и с грустью наблюдал, как я радостно навожу порядок в индийской коллекции Лакшми-рани. И скоро я научилась читать в его глазах и вспоминала одну лишь досадную малость: все прекрасно, жизнь солнечна и полна чудесных планов, но… только при одном условии – уверенности в наличии двух таблеток наутро. В том, что это условие непременно и обязательно, я однажды имела случай убедиться.
Вечером под Рождество Сименс как-то пришел домой без сил и буквально рухнул на банкетку у двери. Я впервые увидела его таким. Лицо его было даже не бледным, а каким-то серым, глаза покраснели, а руки мелко и непрерывно дрожали. Меня стесняться ему было нечего, а прислуга в праздник всегда имела отгул.
– Мэй, дорогая, – заговорил муж каким-то глухим дребезжащим голосом, – срочно пошли телеграмму в школу, чтобы Бесс задержали на Рождество. Хотя бы на два-три дня! Я очень болен и раньше не выкарабкаюсь.
Я встревожилась. Конечно, я сделала, как он просил. Вслед за телеграммой, не выдержав, сама позвонила в школу и подозвала Бесс к телефону. Пробовала утешить ее. Услышав, как горестно дочь плачет в ответ, я потеряла терпение и напустилась на мужа, требуя объяснить, что происходит! И тогда впервые Сименс четко и ясно рассказал мне, что поставки «товара», как он называл фэнтэзи, прерваны, возможно, на неделю и что на это время нам лучше обоим остаться одним – он знал, как мучительно проходят такие дни.
В тот раз я ему не поверила. Поставки задержали всего на три дня. Но с тех пор я стала тщательно следить за наличием запасов фэнтези в доме. Вы хотите узнать, что с нами было?
Трудно объяснить. В первый день мы с ним непрерывно ездили в машине по небольшому Оксфорду. Кругом переливалась рождественская иллюминация, сновали увешанные свертками и пакетами приличные граждане. А нам – я знала, что и ему тоже – казалось, что все затянуто липким черным смогом, сдавившим легкие. Праздничные лица и краски вызывали отвращение, в сердце царили уныние и безнадежность, хотелось как-то двигаться, хотелось зевать, чтобы не стучать зубами, и подпрыгивать на ухабах, чтобы дома не биться головой об стенку.
Дома мы распили рождественское шампанское – с таким же отвращением, не допив и половины бокала. А ночью лежали без сна, ощущая, как холодная судорога ползет от кончиков пальцев по всему телу. Ни аспирин, ни болеутоляющие, ни горячая ванна не помогали. К концу третьего дня мы дошли до предела терпения, за эти дни я ни разу не вспомнила о дочке – так плохо было самой! – и наконец появился долгожданный курьер. Муж еще мог сдержанно принять его, я же подслушивала под дверью, нетерпеливо дожидаясь, когда он уйдет. А выпроводив курьера, мы уже не могли ждать действия таблеток и ввели препарат друг другу в вену…
И до самого утра я была с вами, мушкетеры. Мы вырезали наши инициалы на скамье под густыми елями, окруженной плотным пахучим ковром хвои. Мы плавали на автомобильной камере по речке Пехорке, и, выбираясь на мелководье, я с визгом отдирала от щиколоток толстых черных пиявок. Мы воровали у коменданта кроликов и обустраивали их жилище в чаще дачного леса. Сидели вечером в клубе на киносеансе, где однажды мы с Киром чуть не поцеловались в темноте, но лишь ощутили россыпь колючих иголочек по всему телу. И до утра оставалось со мной свободное, независимое, необозримое наше счастье – тогдашнее, возле железнодорожного полотна в Малаховке…
Утром мы приняли свою обычную дозу и стали прежними – веселыми, гостеприимными, своими в среде оксфордских чопорных англичан. И Бесси, наконец-то взятая на рождественские каникулы, не заметила в нас ничего особенного.
Новым же в наших отношениях стало одно: я попала в зависимость от Сименса, и это придало ему спокойствие и уверенность. А моя жизнь теперь длилась от дозы и до дозы, и я не думала ни о чем, кроме этого.
Год назад, когда дочка была уже в старшем классе, я впервые решилась оставить Бесс и Сименса одних и приехать на открытие Венькиного реабилитационного центра. Сименс не возражал и даже дал мне поручение к Стасу. Все «свое» у меня было с собой, так что, думаю, вы ничего особенного во мне и не заметили. Вообще внешне, даже на собственный придирчивый взгляд, я изменилась мало.
А вот самочувствие ухудшилось кардинально. В дороге даже пришлось увеличить дозу. В аэропорту и в самолете на меня накатывали приступы тошноты и жажды, жар приливал к голове, струйками полз по спине пот, и горело лицо и тело. А порой меня колотил озноб и непроизвольная дрожь. Так что всю поездку вместо приятных впечатлений меня преследовали слабость и перемежающаяся лихорадка.
И только в нашем Краскове ко мне вернулись силы. И все мы, наши верные сердца «четырех», нашли друг друга похорошевшими, возмужавшими и уверенными в себе. А Венькин Центр и вовсе был великолепен. Правда, роскоши, мягких ковров, диванов и витрин с дипломами и достижениями было, на взгляд некоторых чинуш, явно маловато. Зато, на наш более глубокий взгляд, получилось главное. Господину Ерохину, как с некоторых пор стали называть скромнейшего Веньку, удалось сохранить неизменной трудноуловимую, живую и теплую ауру этого места – нашей «Звездочки», всегда наполненной детским смехом и беззаботными звонкими голосами. Домики центра реабилитации предстали перед нами без прикрас – легкие, открытые, без привычных, еще советских дверей под замками и устрашающих санитаров наготове. Здесь наркотик и алкоголь были врагами, с которыми боролись всем миром, в согласии с целительной силой природы и очевидной, непоказной заботой персонала. А держать насильно тех, кто сам еще не пришел к борьбе с этим врагом не на жизнь, а на смерть, – противоречило Венькиной программе. Здесь лечащий персонал был всегда готов прийти на помощь, но врачи не подменяли своей волей волю пациента. Ведь именно при такой подмене, как считал Ерохин, и становятся возможными, а где-то и неизбежными, последующие срывы. А Центр реабилитации в Краскове и заслужил государственную поддержку именно за результаты своей работы. Сюда приходили добровольно, а выйдя отсюда, в клиники уже не обращались.
Лечили в Краскове в основном молодежь – тех, у кого было будущее. Все «выпускники» Центра устраивались на работу или учебу, вели здоровый образ жизни, а кто-то стал известен тем, что поддерживал Центр, не афишируя своей благотворительности. В прессе потом много и восторженно – благо это не считалось рекламой – писали о Центре. А я думаю, что и вы тоже: успех Центра еще и в том, что он расположен в нашей «Звездочке», осенен нашей дружбой.
А тогда, в ту нашу неудачную встречу, я знаю, только мы (и только поодиночке) добрались до того неприметного флигеля – как раз на месте «звездочкиного» клуба! – где содержались самые тяжелые пациенты. Не то чтобы Венька сознательно скрывал этот флигель – видимо, просто получил соответствующие инструкции. Гостей водили всей стайкой по намеченному маршруту, а мы с вами, ребята, знали здесь каждый уголок.
Скольких обитателей «палаты № 6» повидали вы – не знаю. Я зашла всего в одну…
Да, в отличие от чистеньких и уютных комнаток выздоравливающих, здесь меня встретила хоть и маленькая – всего на одного человека, – но настоящая медицинская палата. От нее веяло казенностью, сверкающей стерильностью и – точно среди лета в зиму – мертвенным холодом обстановки.
Белье на постели здесь уже не отличалось чистотой. Наволочки и простыня в пятнах крови и пота и изгрызенный зубами (я-то знала, как это бывает!) пододеяльник у самого подбородка. Мальчик, прикованный к кровати. Когда я вошла, мальчик спал, и я довольно долго смотрела ему в лицо. Тонкая линия рта, строгие черты лица в сочетании с белизной кожи и черными длинными ресницами, бровями и слегка кудрявыми волосами. И даже во сне лицо его хранило следы такого нечеловеческого страдания, которое не понять, не пережив его…
Неожиданно мальчик проснулся. Я даже не поняла, какого цвета у него глаза, – так обжег меня его взгляд! Медленно, неотвратимо, от кончиков пальцев по телу под одеялом поползла тяжелая судорога. Я знала, как это бывает. Через минуту мальчик уже казался стариком: лицо посерело, одновременно как-то и сморщилось, и обтянулось, будто пергаментом, застучали зубы, гортань так свело, что он не мог вымолвить ни слова.
Я не могла этого видеть. Я освободила мальчику руки, но лучше ему не стало: он попытался сесть в кровати, захватить ртом воздух. Мне вдруг показалось, что сердце его остановится, с таким характерным хрипом стало тело заваливаться назад. В испуге я кинулась к нему, взглянула в глаза – и не смогла отказать. Я сама приготовила на медицинском столике раствор и ввела ему в вену. И перед тем, как уже спокойно заснуть, мальчик получил в подарок весь мой запас фэнтези и, улыбаясь мне, как ангелу-хранителю, коротко и сбивчиво рассказал о себе, о своем решении бороться и выжить и даже довольно церемонно представился: «я ведь сын самого богатого бизнесмена Москвы – если он узнает, наверняка поможет!».
Так я познакомилась с Колей Долбиным. После этого флигеля и Коли я просто не могла никого видеть. Да и времени было в обрез. Я знала, на какой срок рассчитана доза фэнтези и что меня ждет впереди! Пришлось, не прощаясь, срочно вернуться в аэропорт и поменять билет, даже не известив моих провожатых. И все равно, ближайшим оказался только ночной рейс. В Оксфорде я буду только к вечеру следующего дня – не дай бог, если не в лучшем виде!»
Тут несколько строк были точно выжжены непонятным составом. До конца осталось пять страниц…
«Ну что ж, вот я и дома. Позвонила на мобильный Сименсу, он встретил меня на автомобиле с затемненными стеклами. Я едва добралась до дома и больше, кроме боли и страха, ничего не помню. Только раздирающую рвоту, опоясывающую боль в почках, жжение и резь в глазах. Мне показалось, что все сосуды в них полопались. Помню одну мысль – что я, как и тот мальчик, на глазах мужа превращаюсь в старуху, что у меня дочь, что нужно бороться, – а потом боль отключила мозг, и мне стало все равно…
Сейчас я лежу в постели – боли нет… Слабость и страшная усталость, как никогда раньше при уколах… Шприц с новой дозой лежит рядом, на блюдечке у кровати. В комнате никого нет. Я гляжу на потолок – и его углы начинают сужаться, пространство преломляется… Как было тяжело сегодня. Хочу, чтобы больше так никогда не было… Чтобы больше ничего не было… Я, кажется, снова в Малаховке, у железнодорожного полотна. Стас прыгает с обрыва, Кирилл качается на качелях рядом с дочерью. А я… Я проезжаю мимо в поезде и машу им сквозь затуманенное окно, а огни все дальше… Все дальше…»