Седобородый улыбнулся. Остановился, придержав за рукав Любослава. Кивнул.
– Я вижу, ты нашел своих друзей, вьюноша?
– Нашел!
Вилкас говорил твердо, но Никита заметил, что его друг поежился под взглядом серо-голубых глаз старика.
– Тогда нам есть о чем поговорить, – седобородый поправил куколь. – Разведем костерок, посидим?
Глава пятнадцатая
Студень 6815 года от Сотворения мира Лесная дорога под Витебском, Полоцкая земля, Русь
Небольшой костерок развели в ста шагах от дороги. Отсюда случайный прохожий не заметит отсветов между деревьев. Никита был бы рад и подальше отойти, чтобы запах дыма до тракта не долетал, а то мало ли… Стражники и дружинники встречаются ой какие дотошные. Вроде бы витебчане излишне ретивые на княжеской службе им пока не попадались, а кто его знает? Повстречается воевода, хоть чуточку похожий на Илью Приснославича, что по прозвищу Лют, и наведаются к стоянке. Так, мол, и так, православные, почему среди ночи в лесу дремучем скучаете? Почему в город, под защиту стен крепостных и оружия княжеского, не торопитесь? Аль недоброго чего замыслили? Начнутся разговоры, выяснения… А оно надо?
Огонь развели очень быстро. Вилкас нащепил ножом сухих веток, наломал тонкого хвороста. Любослав приволок, выкопав из-под снега, две валежины, уложил их по обе стороны от пламени. Дровосеки, бортники, охотники – люди, промышляющие в лесу, – называют такой костер нодьей. Бревна можно потихоньку подвигать и греться от ровного жара всю ночь.
Финн отлучился ненадолго – не говоря ни слова, скрылся за деревьями. Никита сперва подумал, старик по естественной надобности в чащу отправился, но седобородый вернулся с двумя тушками зайцев в руках. Матерые зайчины – побольше, пожалуй, чем четверть пуда каждый. Улыбнулся и отдал дичь Улан-мэргену. Татарчонку объяснять не пришлось – ободрал и выпотрошил в мгновение ока, распял на еловых рогульках и закрепил над огнем.
От Никиты не укрылся косой взгляд литвина, брошенный на старика. С чего бы это?
– Это от моих друзей вам подарочек, – улыбнулся Финн, усаживаясь на свернутую епанчу и протягивая ладони над костром.
Вилкас только головой покачал, а старик, увидев недоумение на лице Никиты, пояснил:
– Мне стая волков местных помогает. Не побрезгуете, вьюноши?
– Каких волков? – охнул парень. А сам подумал: «После хлеба да воды, которым меня в порубе витебчане потчевали, я от мяса отказываться не собираюсь. Не на таковского напал…»
– Шутишь, почтеннейший? – Улан поправил одну тушку, которую языки пламени слишком уж облизывали. – Скажешь тоже – волки!
– Да какие уж там шутки, – вместо Финна ответил литвин. Почесал затылок, горестно вздохнул. – Вы уж простите, други, я вам раньше все обсказать должен был. Выходит, моя вина…
– Какая вина? – Никита завертел головой, не понимая теперь уже совсем ничего. – Вы уж объясните все по порядку.
– А вот как раз и присядем рядком, поговорим ладком, – усмехнулся старик. – Так у вас на Руси говорят?
– Ну давай, уважаемый. – Парень присел, как учил Горазд: вроде как на колени стал, но задницей на пятки. Незнакомому с чиньской борьбой человеку кажется: сидит, выказывая уважение старшему. Но Никита знал наверняка, что в любой миг взлетит в прыжке, подобно птице, перемахнув, не задумываясь, не только костер, но и головы присевших напротив людей.
Финн не торопился начинать разговор, хоть и сам предложил. Сидел, поглядывал цепким и не по-стариковски живым взглядом на парней. Будто изучал, хотел навсегда запомнить их лица.
Тихий и угрюмый Любослав, которого Никита запомнил совсем другим – нагловатым, отчаянным, задорным, в отличие от своего спутника, глаза отводил. Пялился на еловые лапы, согнувшиеся под снеговыми «коржами». Кусал губы, сопел недовольно. Точнее, как догадался парень, не недовольно, а смущенно.
«А ведь он же стыдится своего поступка на дороге, – вспыхнула внезапная догадка. – Не думал и не гадал, что повстречается со мной и с Уланом. Хотя ордынца он и не запомнил-то, пожалуй, а вот меня стесняется. Удивительно!»
Скажи еще вчера кто Никите, что повстречается он с лихим атаманом лесных разбойников, парень готовился бы к драке, ибо счел бы, что Любослав пожелает отомстить, утвердить свое превосходство. А тут такое преображение… Как это Финну удалось так быстро перевоспитать атамана? Видать, и вправду, не прост старикан, ох не прост.
– Оно, может, и к лучшему, вьюноши, что Вилкас вам ничего не рассказывал, – нарушил порядком затянувшееся молчание старик. – По опыту своему знаю, люди, когда узнают, кто я такой есть, с большой опаской ко мне относиться начинают. С большей, чем я того заслуживаю.
Никита слушал не перебивая. Только искоса поглядывал на не в меру горячего Улан-мэргена – не вспыхнул бы тот, как сухая солома, не наговорил бы дерзостей. Но, видно, в Орде, так же как и на Руси, с малолетства вколачивали почтение к старшим по возрасту. Нравится тебе человек или не нравится, боишься ты его или нет, ненавидишь или любишь пуще отца родного, слушать надобно не перебивая. А иначе и быть не может. Если уважение к старикам в молодых сердцах исчезнет, в одночасье весь мир обрушиться может.
– Значит, Никита – это ты? – глянули прямо в душу отражающие пламя костра глаза Финна.
– Я.
– Парень с куклой, я так и представлял тебя. Или почти так. Котел много не кажет…
– Это не я! – скороговоркой зачастил Вилкас. – Это не я рассказал. Он сам знает. Он многое про нас знает.
– Чаровник, что ли? – удивился Никита.
– Ну вот, и ты туда же, – усмехнулся в седую бороду Финн. – Не чаровник я. И не колдун. Чтобы тебе понятнее было, можешь меня знахарем считать. Знахарь – в любой земле человек уважаемый.
– Zynys, – подсказал литвин.
– Можно и так говорить. Смотрю я на вас, вьюноши, и сердце радуется. Сыновья трех разных народов, а подружились. Помогаете друг дружке, готовы в сражении спины прикрыть.
– Эх, кабы так по всей Руси было, – вздохнул Никита. – Может, мир и достаток наступили бы? А то князья знай грызутся…
– А у нас чубы трещат, – кивнул Вилкас.
– Может, когда-то и настанет такое время, – поразмыслив мгновение, сказал Финн. – Только, как ни вспоминаю я историю держав и народов, никак не могу вспомнить, чтобы благолепие хоть немного продержалось бы… А я долго живу.
– И сколько тебе годков, бабай[124]? – не удержался-таки Улан.
– Ой, много, улым[125], – в тон ему ответил старик. – Ты себе и представить не можешь.
– А я попробую.
– Темучин еще зеленым юнцом чужих овец пас, а у меня полная борода седых волос была.
– Ой-е… – присвистнул ордынец. Уставился на Финна с недоверием.
Никита тоже усомнился в словах нового знакомца. Как такое быть может? Триста лет ему, что ли? И после этого заявлять, что не чароплет?
– Вижу, вьюноши, что заронил я в души ваши зерно сомнения, – покачал головой Финн. – Это нехорошо. Надо исправлять. Слушайте меня…
И он неторопливо повел рассказ, часть которого Вилкас уже слышал раньше, но за хлопотами и насущными заботами так и не удосужился поведать друзьям. Может быть, через пару дней пути, у ночного костра, припомнил бы и пересказал, чтобы скрасить скуку. Но теперь парень даже радовался, что Никита и Улан услышат невообразимую историю оборотня из первых уст. А то еще на смех подняли бы, чего доброго…
Финн говорил неторопливо, подбирая простые и понятные слова, понимая, что сидят напротив него не мужи ученые, а отроки, совсем недавно вступившие во взрослую жизнь. Он рассказывал об оборотнях, испокон веков живших во всех землях, рождавшихся среди всех народностей – и у славян, и у франков, и у германцев, и у латинян с греками. Об их нелегкой жизни. Легко ли приходится, когда все вокруг считают тебя кровожадным чудовищем и так и норовят вилы в бок всадить? О том, как появляются истинные оборотни, получившие искру дара – или проклятия? – от далеких предков. Прародителем всех, кто может в звериную шкуру переодеваться, Финн назвал то ли человека, то ли бога языческого, некогда жившего на берегу теплого моря, неподалеку от Царьграда. Звали его Протеем. Любил он плавать в море тюленем или дельфином, а на берегу отдыхать в образе человека. Что это за звери такие чудные, Никита мог только догадываться, но Вилкас сказал, будто видел похожих, когда к Варяжскому морю путешествовал.
По словам Финна выходило, что часть людей, хотят они того или не хотят, несут в себе способности к оборотничеству. И узнают об этом в довольно зрелые годы. Хотя кое-кто может научиться перекидываться зверем еще в детстве.
– Взрослый, ежели первый раз обернуться надумает, мучается после, – покачал головой старик. – Огневица с лихорадкою вцепиться могут, что когтями. Не позавидуешь. Иной и помереть может, если не найдется под боком знахаря, что сумел бы помочь. А иной душу бессмертную таким грехом покрывает, что уже не отмоешь и не отмолишься.
Любослав, услышав речи спутника, поежился и втянул голову в плечи.
– Счастье, когда не успевают они покалечить или убить слишком уж много народу. Лучше, конечно, вперед поспеть, упредить беду… Ну да не всегда это удается.
– Погоди, почтенный Финн, – выдохнул Никита. – Я что-то не пойму. Это что, выходит, оборотни от оборотней же людей защищают?
– Да. Не все оборотни. Только самые… как бы это тебе сказать… правильные, что ли? Мы давно договорились помогать друг другу, не давать лишнему злу в мире множиться.
– Мы?
– А ты разве еще не догадался? Да. Я – оборотень. И Любослав тоже.
Волей-неволей Никита поежился. Ладонь скользнула к поясу, где висел чухонский нож с тяжелым широким лезвием.
– Да ты не бойся. Или у вас на Руси в сказках и былинах оборотни такие уж исчадия ада кровожадные? Насколько я знаю, они у вас героями представляются.
– Это кто же? – опешил парень. – Не пойму я тебя, почтенный Финн.
– Этот, как его, – подсказал литвин. – Вольга Всеславьевич.
– Ну да… – кивнул старик. – Был у вас такой герой. – Он прищурился и прочитал по памяти: – Ратников-дружину кормить-поить надо, кормить-поить, обувать, одевать. Дружина спит, а Вольга не спит. Обернулся ночью серым волком. Бегал-рыскал по темным лесам, по чащобам, бил оленей, лосей, спуску медведям не давал, бил барсов, соболей, да и зайцами, лисицами не брезговал. Он кормил, поил свою дружину хоробрую, обувал, одевал добрых молодцев. Слышал когда-нибудь?
– Что-то слышал. Краем уха… В детстве, может, кто-то рассказывал. А у Горазда мы не часто русские былины вспоминали.
– Ну, коли хоть краем уха, и то помнить должен. Там еще такие слова были. Тут сам Вольга Всеславьевич обернулся гнедым туром – золотые рога, и побежал он ко царству басурманскому. Первый скок на версту скочил, а другой поскок вдесятеро больше первого. Видишь, он не в одного зверя мог оборачиваться. Хотя в той же былине сказывали про муравья и про сокола. Так это, скажу вам, вьюноши, полная выдумка. Ни птица, ни гад, ни мошка ползучая нам не под силу. Только зверь. Вот Любослав пока что только медведем может оборачиваться…
– А Любослав тоже… – охнул Никита. – Прости, почтенный Финн, что перебил. Я просто хотел…
– Не надо извиняться. Я бы на твоем месте уже засыпал бы нас вопросами. А ты – ничего. Молодцом держишься. Отвечу: да, Любослав – тоже оборотень. Причем истинный. Хочешь спросить, что за истинные оборотни и чем они от прочих отличаются?
– Хочу. Но попробую угадать. Истинные – те, кто с этим родился. Так ведь?
– И снова ты молодец. Правильно понял старика.
– А есть еще и другие?
– Да. Есть. Иногда это свойство не врожденным проявляется, а накатывает, будто хворь. Обычно все беды именно от таких оборотней. Они же словно юродивые – за себя не отвечают. Тебе с такими уже довелось столкнуться.
– На Смоленском тракте?
– Точно.
– Там не один и не два, а вроде как все село. Неужто и такое случается?
– Случается, случается… Тебя же не удивляет, если говорят, что мор село захватил, смердов погубил? Тут ничем не лучше. Дикое оборотничество похуже мора бывает.
– Ну ладно. – Никита потер лоб. – Тяжко мне, но вроде бы понимаю. И с оборотнями истинными. И с дикими. Хотя, если бы своими глазами не видел, то не поверил бы ни за что. Что они творили. Ну, ровно звери дикие. Да куда там зверям? Волк и медведь убивают для еды, а этим нравилось. Радость в глазах. И безумие. Если ты, почтенный Финн, думаешь, что жалею я о них, то ошибся ты. Еще раз довелось бы схватиться, снова убивал бы. Не должны, как я мыслю, эти твари жить на белом свете. Зло они несут. Кровь, смерть, боль.
– И прав ты, и не прав, – ровно проговорил Финн. – Прав, что жизнь свою и друзей своих оборонял без тени сомнения. Руки кверху задирать – не годится для мужчины и воина. Но ты и не прав, коль пожалеть их отказываешься. Да, бешеную собаку убивать надо. Но если бы нашлось снадобье от бешенства, неужто какой-то хозяин отказался бы любимого пса на ноги поставить?
– Нет.
– Вот то-то и оно. Они не по своей воле в зверей диких оборачиваются. После того как заболел человек, он долго сопротивляться не может. Месяц в небе ползет от новолуния к полнолунию, а у них душу переворачивает. Вначале просто в лесу бегать хочется да мясо сырое грызть. А потом, как хворь в силу войдет, бросаться начинают на скотину домашнюю, на людей пришлых. Только своих не трогают. Таких же, как и они. Чуют кровное братство.
– А тебя тронут? Или Любослава? – встрял Улан-мэрген.
– Тронут.
– Так что ж ты, убыр[126] Финн, их защищаешь?
– Ишь, как заговорил! – сварливо протянул старик. – Совсем недавно бабаем звал!
Улан потупился, но от своих слов не отступил.
– Зачем тебе их защищать, если они и твои враги тоже?
– Жалко. Они не виноваты ни в чем. Их не убивать надобно, а лечить. Это раз.
– А что будет «два»?
– А два будет, что по ним всех детей Протея равняют.
– Детей Протея? – удивился Никита.
– Ну да. Мы себя так называем. Истинные оборотни, решившие, что друг другу помогать надо. Сами себе не поможем, кто нам поможет? Мы давно уже сговорились. Во всех державах и землях живем, но, если с кем-то из своих беда приключилась, все бросаем и на помощь спешим. Так и мне помогал сакс Вульфер. И Будрыс – он в землях земгалов живет. И… Да что мне вам перечислять имена, коль вы этих людей никогда не знали, да и не узнаете, пожалуй.
– А почему не узнаем, почтенный? – насторожился Вилкас.
– Да потому что у вас свой путь, а у нас свой. Если бы в ком-то из вас искра была, как в Любославе, я бы почуял. Но вы – простые люди. Славные вьюноши. Честные, отважные, добрые. Вам больше с людьми дело иметь, а мне – с оборотнями.
Над полянкой повисла тишина, которую нарушали только фырканье пегого жмудка да потрескивание жира, капельками срывающегося с заячьих тушек. Ордынец кончиком ножа потрогал одну из них. Облизнулся.
– Скоро там уже? – сглотнув слюну, спросил Вилкас.
– Еще самую малость.
– Да? А может, пора уже? Горячее сырым не бывает…
Никита едва не расхохотался. Не у него одного живот от голода к хребту прилип. Хотя литвин всегда был не прочь хорошенько поесть – с его-то ростом и шириной плеч. Парень неуклюже прикрыл улыбку ладонью, но было поздно. Чужой смех заразителен, а уж смех друга и подавно. Прыснул в кулак Улан-мэрген. Захохотал, запрокидывая голову, Вилкас. Глядя на них, не выдержал и грустный, словно ослопом пришибленный Любослав. Покачал головой и усмехнулся в седые усы Финн.
– Давай, дели уже, сын Великой Степи, – махнул рукой старик.
Осторожно принимая из рук татарина горячую, сочащуюся жиром заячью ляжку, Никита поинтересовался, как бы невзначай:
– Я когда на княжьем суде стоял, так Ярослав Васильевич сказывал, мол, мертвеца нашли в Витебске. Горло разорванное, будто его медведь заел… Ничего пояснить не хочешь, почтенный Финн?
Старик мигом посерьезнел. Коротко кивнул на бывшего лесного атамана.
– Любослав пояснит.
Тот засопел носом, набычился, будто бы собрался оборачиваться «гнедым туром, золотые рога». Но заговорил ровно:
– Виноват я. Каюсь и у Господа просить прощения за свои грехи буду. Я и раньше праведником не был. Случалось убивать, как же без этого, ежели разбоем живешь? Только я старался все же честь блюсти и понятия разбойничьи соблюдать. Последнего не отбирал, вдов-сирот не грабил, а что купцов богатых на тракте останавливал, так тоже не обдирал как липку. По-хорошему просил поделиться. Если делились, миром отпускал, еще и своих молодцев давал в провожатые, чтобы кто другой не обидел. Убил-то всего пару раз. Охранников чересчур ретивых – они за топоры схватились, еще не выслушав, что мы им предложим. И по пьяни раз в кабаке… Силы не рассчитал. Я его кулаком, а он головой об угол стола… Ну так это давно было, когда я еще… – Он не договорил, махнул рукой, но Никита догадался: Любослав, прежде чем подался озоровать на большую дорогу, занимался полезным делом – может быть, даже князю какому-нибудь служил, а вылетел из дружины по глупости. – Но не об этом я. Когда ты, Никита, меня побил на Смоленском тракте, я сильно обиделся. Будто всколыхнулось все в душе, света белого невзвидел. И такая злость разобрала… Только не сразу, а уже когда нас с Ермолаем связанными в конюшне бросили. Представь себе только: холодно, руки-ноги затекли, в голове не пойми что творится…
– А не надо было грабить купцов! – звонко воскликнул Улан.
– Ой, кто бы уже говорил… – отмахнулся от него, как от назойливой мухи, силач. – Знаю я ваше племя…
– Мы с боя берем! – вскинул подбородок ордынец.
– Успокойся, Улан, – осадил его Никита, отлично знавший, как иногда страшны бывают татары, дорвавшиеся до беззащитных селян. Парнишка замолчал, хоть и насупился, как мышь на крупу.
– У Ермолая ножичек засапожный был, – продолжал Любослав.
«Не углядели охраннички Андрашевы? – с досадой подумал Никита. – А туда же…»