Правда, ворон, сидящий на ветке и деловито точащий клюв об кору, чуточку не был похож на привычных Никите иссиня-черных птиц. Больше, что ли? Присмотревшись, парень понял: нет, толще! Потому и не улетел далеко, а лишь приподнялся над сосной и тут же тяжело опустился на прогнувшуюся под его тяжестью ветвь.
В животе Никиты похолодело. Несмотря на молодость, он хорошо знал, отчего посреди зимы вороны обжираются так, что летать лень. Вспомнилась деревня на Смоленской дороге.
Неужели и здесь что-то похожее произошло?
Есть ли где-то место на многострадальной Русской земле, где можно не опасаться врага – когда захватчика чужеземного, а когда и своего? Когда перестанет литься кровь, плакать жены и матери? Или это Господь проверяет народ на крепость и силу духа?
Никита, осторожно ступая, вернулся, глянул на Вилкаса. Литвин, по обыкновению, напевал под нос песенку, бросив поводья на шею пегому.
Быстрым движением парень приложил палец к губам: тихо, мол! А потом поманил друга.
Вилкас, кажется, понял все без слов. Напряглись, а потом расслабились могучие плечи, готовясь к драке. Здоровяк спешился, вытащил из петли тяжелую палицу, которую предпочитал любому другому оружию, сунул кисть в темляк и дальше пошел, ведя коня в поводу и внимательно озираясь.
Никита терпеливо дожидался его, стоя на одном месте и продолжая наблюдать за воронами. Птицы вели себя спокойно, не выказывая страха. Видно, улетели от падали только потому, что ни кусочка больше проглотить не в силах.
Может, там волки лося задрали?
– Что? – одними губами спросил Вилкас.
Его коню, похоже, передалось настроение хозяина. Жмудок не пытался заржать или фыркнуть, только косил большим дымчато-лиловым глазом.
– Сам погляди! – ответил Никита, тыкая пальцем в воронов.
Литвин скривился.
– Я так понял, ты посмотреть хочешь?
– Ага…
– Один раз уже посмотрели.
– Ну посмотрели… Что ж, теперь труса праздновать?
– Я не боюсь! – вспыхнул Вилкас.
– А я тебя и не виню. Это я боюсь. Боюсь, но пойти посмотреть надо. Иначе совесть загрызет потом.
– Совесть? Да уж… Она такая. Поедом съест… Ну идем, друг.
Вилкас кинул повод на кривую ветку.
Вдвоем тихонько пошли, стараясь не тревожить заснеженный лапник, прислушиваясь и держа оружие наготове. Никита мысленно потянулся к домовому, мирно дремлющему у него за пазухой, но «дедушко» молчал. Он вообще перестал разговаривать с парнем после того дня, как они повстречались с Финном и Любославом. И по ночам выбирался из куклы очень редко. Только чтобы проглотить пару крошек хлеба. Или обиделся на что-то, или устал от долгого путешествия. Домовые, они привыкли в тепле жить, за печкой да по сусекам, любят молоко и мед. А тут что? Сухие корки, мороз, ночевки у костра в лесу. Не помер бы… Никите, с одной стороны, было жаль «дедушку», вынужденного скитаться вдалеке от родного очага, а с другой стороны – он уже привык к нему. Да и куда домового денешь? В чужую избу отдать? Так там свой хозяин есть. Это если вдруг наткнешься на людей, новоселье справляющих…
– Кажись, вижу! – шепнул Вилкас.
Он показал пальцем в просвет между раскидистыми елями.
Огненно-рыжий сполох метнулся через поляну. Никита вскинул лук, натягивая тетиву до щеки, и только потом сообразил, что это лисица. Сердце колотилось, как бешеное. Парень опустил оружие, зачерпнул пригоршню снега и обтер лоб и щеки.
– Ты чего? – удивился литвин.
– Сам не знаю… Дерганый стал. Устал, наверное. – Парень вздохнул, поёжился. – Пойдем, посмотрим?
– Идем!
При их приближении несколько зверьков молнией метнулись с поляны. Куницы, скорее всего. Четыре ворона лениво перепорхнули подальше, посматривая на людей осоловевшими глазами. Еще с десяток птиц сидело на деревьях.
Никита задумчиво уставился на испещренный следами снег. По всей видимости, здесь перебывали падальщики со всех окрестностей. За исключением волков.
Три пятна от костровищ. Два ряда мертвых тел.
И еще один труп, привязанный к березке.
Он-то и заинтересовал Никиту больше, чем остальные.
Еще издали мертвец показался знакомым. Разворот плеч, ровная борода. Правда, сейчас ее покрывала смерзшаяся сосульками кровь.
– Илья Приснославич… – прошептал парень. – Вот не думал, не гадал свидеться.
– Это тот смоленский воевода, что тверичам повстречался, – сказал Вилкас. И присвистнул. – Ты гляди, чем его!
Но ученик Горазда и сам уже узнал свое любимое оружие – кинжалы-теча.
Он подошел, стараясь не смотреть в залитое потеками крови, кое-где расклеванное лицо Ильи. Взялся за рукоятки, потянул. Сталь намертво заклинилась в древесине. Кинжалы не сдвинулись ни на волосок.
– Дай-ка я! – Литвин уважительно, но настойчиво оттеснил парня плечом, захватил широкими ладонями утонувшие в них рукояти. Крякнул и вырвал.
Никита ожидал, что голова воеводы сейчас безжизненно упадет на грудь, но она не шелохнулась.
«Замерзла!»
– Откуда же они тут? – удивился Вилкас, протягивая теча Никите.
– Да с собой, видать, возил. – Парень принял оружие, обтер клинки снегом и замер, раздумывая, сунуть за пояс или упрятать в мешок.
– Тебя искал, – кивнул литвин.
– Да. Искал меня. А нашел…
– Кого?
– Смерть свою нашел, – вздохнул Никита.
– Это точно… И, похоже, все смоляне с ним. Поглядеть бы, с кем они сцепились. Из-за чего, мы все равно не узнаем.
Они подошли к трупам. Лесное зверье и птицы постарались на славу. Лиц и рук не осталось ни у кого из убитых. А вот одежда и оружие. Татарские куяки и калбаки ни с чем не спутаешь. Почти два десятка ордынцев лежали ровнехонько. Сразу видно – свои укладывали. Хоть нукуры и не смогли похоронить товарищей согласно обычаям предков, но последние почести воздать постарались: мечи, сабли и луки оставили при покойниках, раздевать и разувать не стали. Смолян свалили как попало. Но одежду и обувь тоже не тронули. Скорее всего, татарский отряд не за добычей в полоцкие земли заявился. Зачем обременять себя и коней лишним грузом? Стало быть, никакие другие ордынцы здесь оказаться не могли…
– Это он, – одними губами прошептал Никита.
– Кто – он? – не понял литвин.
– Федот. Татарва его Кара-Кончаром называет. Помнишь, Улан рассказывал?
– Помню. – Вилкас охнул, полез пятерней под мохнатую шапку. – Он же…
– Да. Он моего учителя убил. Который и его учителем тоже был. Он меня хотел убить.
– Я помню.
Никита крутанул течи в пальцах. Как давно он не держал их в руках.
– Знаешь, Волчок, я боюсь.
– Да ладно! – опешил литвин. – Ты? Боишься?
– Боюсь. Дядька Горазд всегда говорил, что Федот лучше моего учился. К моим годам он ему уже мечом работать доверял. А мне только подержать давал. Стойки, равновесие…
– И что?
– У него теперь меч учителя. Посмотри на этих смолян. – Никита указал на одного убитого дружинника, горло которого перечеркивал ровный разрез. – Все сходится… Правду Улан говорил – Федот и учителя только потому убил, что мечом хотел завладеть.
– Пускай подойдет поближе! – Вилкас взмахнул палицей.
– Ты себе представить не можешь, как он опасен. – Парень покачал головой. – Смотри! Этот убит цзянем. И этот, и эти двое… Он, почитай, в одиночку половину смолян положил, если не больше.
– Ничего! Не надо бояться, Никита! Ты с кинжалами. Я с дубиной. А если сзади еще Улан с луком стоять будет? И оборотни… Какой Федот нас напугать может? Федот, да не тот…
Он улыбнулся и хлопнул друга по плечу.
Никита через силу ответил на улыбку.
Потом сунул кинжалы за пояс и отвесил земной поклон мертвому воеводе.
– Прости, Илья Приснославич, что убили тебя, выходит, из-за меня. Извини, что меня рядом не было. Я за тебя отомщу. Пускай я еще не дружинник, а отрок. И возрастом, и умением. Но я стану дружинником и за землю Русскую еще поборюсь.
Развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Знал, что Вилкас не отстанет.
«Как Василисе сказать, что убили воеводу Люта? – вдруг подумалось. – Да… Это если доведется свидеться».
Выходили к костру, разведенному оборотнями, молча. Каждый думал о своем. Никита не знал, что ощущает Вилкас. Сам же он чувствовал страх. Парень прекрасно отдавал себе отчет – против Федота он не боец. По словам Горазда, хотя старик и не очень любил вспоминать о сбежавшем ученике, тот схватывал движения быстрее Никиты и учился прилежнее, изнуряя себя упражнениями. И не стоит забывать, что после ухода от учителя Федот много лет посвятил сражениям и войнам, оттачивая мастерство не в потешной схватке, а в смертельном противостоянии.
Теперь отряд, возглавляемый этим беспощадным и умелым бойцом, бродит где-то рядом. Улан говорил, что из улуса Ялвач-нойона с Федотом отправились две с половиной дюжины нукуров. Сколько их лежало сегодня под березками? Меньше, ой как меньше. И какие бы слова утешения ни говорил Вилкас, Никита боялся.
Хлопотавший у костра Улан сразу заподозрил неладное.
Хлопотавший у костра Улан сразу заподозрил неладное.
– Что случилось, Никита-баатур?
Парень только рукой махнул. Сел у огня, уставился в пляшущие по сухому хворосту язычки пламени.
Татарчонок не отставал. Зудел и зудел над ухом, как назойливый овод. Никиту начала разбирать злость, и он едва не сорвался. Мог накричать на ордынца, обидеть, а за что, спрашивается? За свой страх и нерешительность?
Одернул Улана Финн. Мудрый старик, возможно, и не догадывался, что творится в душе у парня, зато лучше молодых знал, когда туда стоит лезть, а когда лучше помолчать. Он приказал татарину успокоиться и заняться делом. Скажем, пойти хвороста наломать, а то этого до утра не хватит. Сын нойона что-то пробурчал в ответ невразумительное, надулся, как мышь на крупу, но перечить не посмел.
Когда он вернулся, Никита уже остыл и успокоился.
Вытащил из-за пояса течи и положил их на снег перед собой. Так, чтобы все видели.
– Ну и что это за игрушки? – негромко проговорил старый оборотень.
– Это оружие, бабай! – воскликнул Улан и тут же смутился, потупился. Видно, подумал, что вновь получит выговор.
– Эти клинки – оружие, – поддержал ордынца Вилкас. – В умелых руках – смертоносное.
– И где же ты их взял, Никита? Не в лесу нашел ведь, в конце концов? – Старик разгладил бороду. – И чьи они?
– Мои, – ответил парень. Вздохнул и рассказал все без утайки. О том, как, убегая из смоленского поруба, бросил оружие, о том, как нашел Илью Приснославича мертвого, умершего мученической смертью, о том, что следует им теперь ждать встречи с Федотом – очень умелым и очень жестоким бойцом, который теперь бродит где-то рядом с отрядом матерых нукуров.
– Неужто он лучше бьется, чем ты? – почесал затылок Любослав.
– Да я ему в подметки не гожусь, – честно ответил Никита.
– Ишь ты… – Бывший главарь разбойников уважительно покачал головой, потер лоб, очевидно вспоминая удар, погрузивший его в беспамятство.
– Да не выстоит он против нас всех разом! – горячо вмешался Вилкас. – Не терзай себя, дружище! Поодиночке – да, перебьет. А вместе мы – сила!
– Да как же… – начал было парень, но рассудительный голос Финна его остановил:
– Не стоит кликать беду раньше, чем она сама к тебе в гости соберется. Будь готовым встретить врага, но не позволяй себе думать о нем непрестанно. Иначе руки опустятся сами. – Оборотень вздохнул. – Но и беспечным быть не надо. Если что, мы поможем, но будь готов схлестнуться со своим врагом, даже если нас поблизости не окажется.
– Да я…
– Мне Любослав сказывал, ты тоже кое-что умеешь. Верить в себя нужно! Обрадовало бы учителя, если бы ты без боя сдался?
– Нет! – Никита мотнул головой.
– А князя Ивана Даниловича?
– Не думаю, – уже увереннее ответил парень.
– Вот и постарайся их не разочаровывать, – Финн вздохнул. – Знавал я одного ворлока, из этих же земель. Заклинания не всегда получались у него, и часто хотел он наколдовать одно, а выходило другое. Но он искренне хотел помочь людям, которые ему доверились. И у него все получилось. Нашел он свой Аваллон…
– Чего-чего он нашел? – удивился Никита.
– Да это неважно, вьюноша. Остров такой… Викинги зовут его Свальбардом[129]. Греки – Гипербореей. Мои соплеменники – Калевалой. Твои раньше звали Иреем. Да чего попусту рассуждать – названий много, а место одно. Его каждый человек найти хочет, но не всякий находит. Иного Аваллон манит-манит, а в руки не дается. Как радуга… Не пытался в детстве отыскать, где конец радуги в землю упирается?
– Пытался. Дед мой говорил, что коль найду, то там Ирей и будет.
– Мудрый у тебя дед. Но и ты – парень не промах. Найдешь еще. А пока борись по мере сил. Главное, чтобы тебе за свои поступки стыдно не было. А остальное само получится.
Слушая речь седобородого Финна, ребята волей-неволей притихли. Даже порывистый Улан-мэрген.
Никита кивнул и надолго задумался. Сговорились они, что ли? И домовой, и оборотень. Поют в один голос – сам думай, сам поступки оценивай. А ведь как тяжело без наставника. Нужен человек, который бы тебя подтолкнул легонько, просто направил бы в нужную сторону, а после сказал, где ты ошибся, а когда правильно поступил. Но со смертью Горазда, видно, и в самом деле придется все решать за себя самому.
Снежень 6815 года от Сотворения мира Постоялый двор Ваньки Паленого, Полоцкая земля, Русь
В соломе шуршали обнаглевшие с бескормицы мыши. Тусклый свет с трудом пробивался сквозь бычий пузырь, затягивающий крошечное окошко. Его хватало ровно настолько, чтобы не споткнуться на скрипучей лестнице и не сверзиться вниз, свернув шею, ну и ложкой мимо рта не промахиваться. А все потому, что хозяин, Ванька Паленый, наотрез отказывался разжигать свечи и лучины.
Здешний хозяин, костлявый мужик с набитой соломой нечесаной бородой и розовым следом от старого ожога на правой щеке, принял постояльцев без радости. Даже серебряная монета не прогнала с его лица навечно приклеившееся недовольное выражение. Вначале Никита думал, что виной тому не вполне чистый русский выговор Улана и Вилкаса, но оказалось, что это вполне обычное состояние духа угрюмого полочанина. Сюда, на постоялый двор вдали от торного тракта с Витебска на Полоцк, друзья завернули, чтобы пополнить запас харчей и хоть немного подкормить пегого жмудка, вконец отощавшего на лесных тропах. Конь – не олень и не лось, кору есть не будет, а травы в хвойных лесах не найдешь, хоть весь снег сгреби.
По этому случаю Любослав и Финн перекинулись людьми. Старик расчесал бороду, приосанился и вполне мог сойти за путешествующего купца. Не всякий же из их братии идет из города в город с обозом. Кто-то, случается, просто с тугой мошной едет, а там уж закупает товар и нанимает сани. А чтобы не ограбили по дороге, нужно иметь при себе охранников. Четверо – это еще и не очень много, только-только, чтобы убедить недоверчивого человека. Любослав изображал старшего над телохранителями, а ребята – его помощников. Ванька Паленый сперва нахмурился, глядя на их молодые, безбородые еще лица, но потом тугой степняцкий лук и палица литвина, видимо, произвели должное впечатление. Никиту он, скорее всего, счел мальчиком на побегушках.
Хозяин вежливо, хотя и хмуро, поздоровался. Отвел Пегаша на конюшню, где девять стойл из десяти пустовали, а в последнем неспешно хрустела сеном мохнатая к зиме и гривастая кобыла. Чтобы избежать расспросов, Финн сразу заявил, что остальных лошадей они потеряли из-за волков. И ухмыльнулся в усы. Стая, в самом деле, их сопровождала, но ни одному зверю и в голову не пришло бы напасть. Но Паленый нисколько не удивился, проворчал, что совсем-де обнаглели серые, и посочувствовал – как, мол, теперь до Полоцка будете добираться?
– Два дня ходу, – беспечно ответил старый оборотень. – Уж как-нибудь доплетемся. Тише едешь, дальше будешь.
– Только тот не опаздывает, кто никуда не спешит, – добавил Вилкас, подмигнув друзьям.
Они зашли в темный, закопченный и холодный харчевный зал. Грязная солома на полу лежала, пожалуй, еще с осени, столы никто и не думал скоблить, в углах космами свисала паутина. Никита сперва подумал, что хозяин постоялого двора вдовый и уже давно, но тут появилась его жена – худющая, длинноносая баба с таким же, как и у мужа, недовольным прищуром блеклых глаз.
Финн заказал яичницу на всех. Хозяйка глянула неласково и ушла. То ли готовить, то ли просто решила, что недосуг ей глупости всякие выслушивать.
Ванька же остался с гостями. Но вовсе не потому, что думал чем-то услужить или стосковался в глухомани по людскому обществу. Похоже, он решил приглядеть за ними – вдруг что-то сопрут…
Никита едва сдерживал рвущийся из горла смех. Что у него воровать? Липкую грязную лавку на спине унести? Или соломы с пола нагрести?
Нищета и убожество угнетали. Да еще Паленый умел повернуть разговор, заставляя гостей чувствовать вину, что дела у него идут из рук вон плохо. И вообще, мешали ему все: купцы, предпочитавшие идти по широкому тракту чуть севернее; полоцкий князь Константин Брячиславич, прозванный Безруким, что на старости лет совсем умом тронулся и начал немецких рыцарей привечать; сами крестоносцы из Ливонского Ордена, морочащие честным людям головы верой своей латинской; литовский князь Витень, который с немцами грызется, а из-за этого торговля страдает; польский король, галицкие князья, мадьяры всякие проезжие, обещающие заплатить как следует, а потом в благодарность – плетью поперек спины…
– Кто-кто? – встрепенулся Никита, не в силах поверить в подобную удачу.
– Да был тут один… Дать бы ему пинка хорошего. Да где уж мне, простому мужику! У него и слуги, и охрана, и у самого морда – в двери не пролазит. Не зарабатывал потом и мозолями куска хлеба, поди.
– Да постой ты! – прервал его парень. – Что за мадьяр, я тебя спрашиваю?!