– Да постой ты! – прервал его парень. – Что за мадьяр, я тебя спрашиваю?!
– Ты это, малец, рта на старших не открывай… Зеленый еще… – набычился Паленый.
– Ответь ему, – мягко посоветовал Любослав, выкладывая на столешницу кулаки размером с кружку. – Тебя же человек добром спрашивает.
– Добром? Да вы, я погляжу, все тут одним миром мазаны! Разбойники! Управы на вас нет!
Услышав о лесных молодцах, оборотень сник и даже ссутулился, как показалось Никите. Он сильно стыдился своего прошлого.
Положение спас Вилкас. Порывшись в кошеле, он выудил еще одну монетку – старую, с обкусанными краями, затертую до невозможности, зато серебряную. Положил ее на стол.
– Ты, мил-человек, ответь на наши вопросы. Пожалуйста. Чего тебе стоит?
– А что вам за дело до купцов проезжих? – скорее по привычке ерепенился Паленый, но глаза его неотрывно следили за плоским кусочком серебра, будто мышь за гадючьим жалом.
– Может, у нас торговый интерес? Почем ты знаешь? – веско проговорил Финн. – Ты уж расскажи, а мы подумаем, чем тебя отблагодарить. Нам, торговым людям, за удачей и прибылью гоняться нужно, как охотнику за белкой.
Хозяин постоялого двора обвел присутствующих затравленным взглядом. Выбор несложен: или хоть чего-то подзаработать, или по шее накостыляют. И кому потом жаловаться? Полоцкому князю? Рижскому архиепископу? К Витеню в Новогрудок челобитную везти? Делать нечего, надо рассказывать…
– Да заехал тут третьего дня один, надутый, что петух. С охраной, со слугами…
– Это мы уже слышали. Ты поведай нам, почтенный, – вкрадчиво прервал его оборотень, – как звать гостя торгового, из каких он земель, чем хвастался…
– А то он со мной беседы беседовал! Нужен я ему! Он тут с рыцарем за столом сидел и лясы точил.
– С каким рыцарем? С тевтоном?
– Да непонятно, с каким…
– Откуда же ты прознал, что рыцарь? Или он тебе как представился по-особому?
– Ну, гости дорогие… Совсем вы мне голову заморочили. Кто же так с мечом управляется, коль не рыцарь?
– Да мало ли у князей славных дружинников? – пожал плечами Вилкас. – Или оскудела земля Русская добрыми бойцами?
– Ну, это само собой… А только не русский он. Говорит вроде как по-нашему, а все едино слышно – не русский.
– А ты как думаешь, уважаемый, из каких он земель? – Литвин встал на след, как хороший охотничий пес.
– Да откуда мне знать? Он со мной мало говорил. Пришел пешком, седмицы две тому назад. Сказал, что конь его пал верстах в двух на дороге. Хотел к кому-то из проезжающих прибиться, да только снегопады начались – не приведи Господь! – Паленый истово перекрестился. – Вот он у меня и просидел… Все на заднем дворе мечом махал. И в стужу, и в метель.
– А не Жоффреем де Тиссэ его звали? – будто невзначай осведомился Вилкас.
– Да леший его упомнит! – отмахнулся хозяин. – Молился на латинском, как немцы… И еще, что ни скажи ему, что ни подай, нос воротит и бурчит: «Мёр саваж, мёр саваж…»[130] Тьфу ты! Хоть язык полощи!
Парни переглянулись.
– Он, – шепнул литвин. – Он самый. Он так завсегда бранился, ежели грязь видел или избу курную. Дикарями русских людей звал за то, что избы и терема из дерева строим, а не из камня, как у них принято. А уж как о бане отзывался – я смеялся, чуть кишки не порвал. Говорит, они там в дыму, в чаду, словно черти в преисподней, инферно, по-ихнему. Дикари, говорит, а сам раз в полгода в лохани ополоснется…
– Неужто так свезло? – не в силах поверить, пробормотал Никита. – Чует мое сердце, не зря рыцарь Жоффрей тогда сбежал от смолян. Человек с чистой совестью среди ночи не побежит, да еще с колдовством…
– С каким еще колдовством? – немедленно встрепенулся Ванька Паленый. – Ты мне бросай тут ведовство разводить!
– Это мы тут ведовство разводим?! – воскликнул литвин и грозно сдвинул брови. – А кто чародея поил-кормил, а?! Этот рыцарь – колдун! По приказу смоленского князя, Александра Глебовича, его следует немедленно изловить, связать и княжьим дружинникам передать! На то и грамотка припасена! – Он похлопал себя по груди.
– А пособников чародея, – подхватил его игру Любослав, – бить плетьми и продать в холопы!
Лицо хозяина побелело, а шрам стал синюшным. Ванька проворно сполз с лавки, бухаясь в ноги Финну.
– Не погуби, батюшка! Не по злому умыслу, а только по глупости и темноте беспросветной! Не дай в обиду! Век буду Бога за тебя молить! Ноги мыть и воду пить…
Выкрикивая неожиданно визгливым голосом, он непрестанно ударялся лбом об пол, да так искренне и старательно, что Никита всерьез испугался – не разобьет ли?
– Или убьется, или покалечится… – еле слышно прошептал Вилкас.
Вместе с клубами чада и копоти в зал ворвалась Ванькина жена. Очень быстро сообразив, что к чему, она рухнула на колени рядом с мужем и завыла тоненько и противно:
– Сми-и-илуйся, боярин… Не погуби-и-и души безви-и-инные…
– А ну тихо! – рявкнул Любослав, ударяя кулаком по столу. Ножки, казалось, слегка подогнулись, а столешница опасно заскрипела. – Устроили тут, понимаешь!
Паленый замер, не донеся полвершка голову к полу. Подобострастным взглядом побитой собаки воззрился снизу на Финна.
– Прощу вас, так и быть… – проворчал старый оборотень. – Но только потому, что недосуг мне в Смоленск вас волочить, к Александру Глебовичу. Грех отмаливать будете. Три года и три дня даю вам поста и молитв. Уразумели?
– Уразумели, батюшка, уразумели…
– Но в благодарность вы мне быстро и без утайки поведаете, что за мадьярский купец тут был. И во всех подробностях. Глядите у меня!
Финн поднялся, вытянувшись во весь свой немалый рост, и вроде бы достал макушкой до грязных балок.
Ванька пополз к нему, будто огромный жук, норовя поцеловать онучи.
– Стой!
Хозяин послушно замер.
– Поднимись и говори! Да смотри у меня – узнаю, что наврал!
Распрямив спину, но оставшись на коленях, Паленый зачастил, стремясь выложить все, что знал, изо всех сил борясь с желанием приукрасить хоть чуть-чуть, для большей весомости, свои признания.
Третьего дня, по его словам, рыцарь-франк завтракал после ежедневного утреннего упражнения с мечом. От всего рожу воротил – то ложка ему грязная, то яичница подгорела, то хлеб не такой… Вдруг на дороге зашумело, загремело. Кони ржут, люди ругаются не по-нашенски. Вошел боярин – дородный весь из себя, в шубе богатой, шапка с пером птицы заморской, усы… В общем, все как полагается именитому боярину. Но назвался купцом. С ним охранники с именами чудными.
– Дьёрдь, Лайош… – подсказал Никита.
– Да кто их запоминал? – беспечно отмахнулся Паленый.
И продолжал увлекательный рассказ.
Мадьяр много было. Дюжины две, если со слугами и с конюхами. Груз везли на санях, а отдельно – балок закрытый. Вот купец Андраш – услышав это имя, Никита встрепенулся и обвел взглядом друзей – перво-наперво потребовал комнату отдельную, да чтобы чистую и теплую. И чтобы запиралась к тому же на засов. Он-то, Иван то есть, бегом бабу погнал готовить все по требованию богатея, а сам тут крутился. Слышал, как мадьяр подсел к рыцарю, поздоровался вежливо и долгий разговор завел.
– О чем говорили-то?
– Комната ему зачем? – в один голос спросили Вилкас и Никита.
Комната ему для боярышни именитой, которая с ним путешествует, пояснил Паленый. Ее после из балка вывели и с большущим почтением наверх проводили. Чтоб отдохнула с дороги.
– Баба моя ей после два ведра воды горячей отнесла да лохань. А купец еще ругался, что не торопимся мы…
– Девица хороша собой, слов нету… – вмешалась хозяйка. – Токмо злая! Так глазами и зыркала по сторонам. Попал бы ножик под руку, точно всадила бы купцу в брюхо.
– За ней два охранника приглядывали, а после у дверей сторожили, да один с заднего двора за окном следил. А тот Андраш прямо млел, когда на нее смотрел. Все говорил «инштар»[131] да «лекем»[132]. И глаза закатывал…
– А конь с ними был? – воскликнул Улан-мэрген.
– Какой конь? А, конь… Было много коней.
– Да нет, ты не понял! Красавец конь, будто из золота отлитый, был?
– Не знаю, не глядел я…
– А что ж ты делал?
– Слушал, – хитро прищурился Ванька.
– А зачем тебе? – удивился Финн.
– Да незачем, – растерянно пробормотал хозяин. – Дай, думаю, послушаю. Вдруг кому из добрых людей пригодится, они серебришка подкинут…
– Ох, ушлый ты мужик! – хохотнул Любослав. – Только врешь все. Любопытства ради слушал да подглядывал. Верно?
– Верно, – сокрушенно вздохнул Паленый.
– Вот видишь, как приятно правду говорить, – улыбнулся Финн. – Продолжай, добрый человек, продолжай сказывать, а мы послушаем.
И Ванька, рад стараться, поведал, что боярин, сказавшийся купцом Андрашем из Пожоня, ожидал здесь доверенного человека от Фридриха фон Штайна – крестоносца из Ливонского ландмайстерства, который всеми делами сейчас заправляет в Полоцке. А рыцари, враждовавшие с архиепископом рижским, сперва продали право княжить в городе за триста марок серебра Витеню из Новогрудка, а после одумались и в Полоцк вернулись, хотя денег литвину обратно не отдали. Так что быть войне, каждая кошка скажет. У франка тоже какой-то интерес к фон Штайну был. На том они и спелись. Вместе дождались гонца. Вместе уехали. И девица с ними. Вот и все…
Поблагодарив хозяина, Финн отпустил его, добавив к монетке Вилкаса еще свою – чуть побольше и не такую корявую.
– Ну что, вьюноши? Теперь уж точно знаем, что в Полоцк нам надо?
– Точно, – кивнул литвин. – И знаем, что Чак к немцам едет. А то догадывались только.
– Хорошо бы в дороге их догнать… – вздохнул ордынец.
– Не догоним, – покачал головой Вилкас. – Они завтра, если не сегодня, за стенами будут. Надо что-то выдумывать. Так, Никита?
Парень кивнул. Вытащить Василису из города посложнее, чем просто напасть на обоз Андраша в лесу. Да если он еще с ливонцами спелся… Но деваться некуда – назвался груздем, полезай в кузов.
– Вот что… В город я пойду один, – начал он.
– Ну уж нет! – сразу возмутился Улан.
– Это еще почему один? – поддержал татарчонка литвин.
Никита понял, что предстоит долгий спор, но отступать от своих слов не собирался.
Глава семнадцатая
3 февраля 1308 года от Р. Х Заброшенная дорога, Баварский лес[133]
Перегородившую дорогу рогатку первым заметил брат Жиль.
А ведь они думали, что оторвались от любой погони и достаточно углубились в малообжитые места. На протяжении двух недель, пока отряд медленно преодолевал лигу за лигой в левобережье Дуная, все дальше забираясь в леса между Баварским герцогством и Богемией, они не встретили ни одного человека. Ни охотников, ни пастухов, ни лесорубов. А тут сразу два десятка. Причем настроены весьма недоброжелательно.
Впереди собравшейся у рогатки толпы стоял рыцарь. Ну, может быть, конечно, и не рыцарь, но его доспехи существенно отличались от остальных. На голове хундсгугель[134], украшенный черным плюмажем. Кольчуга усилена наплечниками и налокотниками. На груди – зерцало[135] с какой-то гравировкой. Правда, из трех перьев, венчавших шлем, два сломаны и свисали, словно хвост побитой собаки. Наплечники покрывали рыжие разводы ржавчины, а рисунок на зерцале вряд ли кто-то смог бы прочитать, настолько он зарос грязью. Зато опирался рыцарь на устрашающего вида моргенштерн, а его пояс оттягивали сразу два широких кинжала в деревянных ножнах.
Рядом с ним толпилась дружина, а может, и наспех вооруженная челядь. Кожаные куртки, безрукавки из овчины мехом наружу. На головах войлочные колпаки, и лишь у двоих или троих брат-рыцарь разглядел помятые шапели[136], неухоженные настолько, что в Париже, Меце или Страсбурге их постеснялся бы надеть самый нерадивый городской стражник.
– Halt! Wer sind?[137] – прогудел, словно в бочку, голос из-под забрала.
Жиль положил ладонь на рукоять меча. Так хорошо начинался день… После январских снегопадов солнце наконец-то озарило заросшие лесом пологие склоны гор. Вдалеке, неограненным бриллиантом сверкая в ультрамариновом небе, горела вершина Айнёдригель. Перевалив горы, храмовники намеревались выйти к истокам Влатвы, а там, наняв проводника из местных, пробираться к Будейовицам. Казалось, столь негостеприимная Бавария, стоившая жизни брату Рене и едва не похоронившая под снежными заносами весь отряд, закончилась. Скоро весна и Богемия. Почему-то брату Жилю от самого слова «Богемия» веяло теплом, распускающейся листвой и полевыми цветами.
И вот на тебе – раубриттер. О том, что многие обедневшие рыцари не гнушаются поправлять благосостояние самым обычным разбоем, молодой человек знал давно. Хватало их и во Франции, и в Бургундии с Фландрией, и, конечно же, в Священной Римской империи. Вот только сталкиваться лицом к лицу не доводилось.
Антуан де Грие откашлялся в кулак.
– Мы – мирные путешественники. Смиренные братья.
– Французы? – недоверчиво произнес немецкий рыцарь.
Челядинцы его заволновались. Не стесняясь, показывали пальцами на мечи путешественников. Девять воинов. Не чета с бору по сосенке надерганному деревенскому сброду. Похоже, раньше они считали полтора десятка человек при дюжине коней легкой добычей. Но теперь резко изменили мнение.
«Может быть, удастся разогнать их без драки», – подумал Жиль.
– Я – Лютгард фон Шварцербэр. – Немец приподнял забрало. Теперь его голос звучал не так глухо. И уверенности в нем не уменьшилось. – Вы идете по моей земле.
– Здесь нет никаких знаков, – ответил брат Антуан. – Не было застав.
– Застава здесь! – Немец стукнул моргенштерном в мерзлую землю. – Хотите идти дальше – платите! Не хотите платить – убирайтесь, откуда пришли.
– Нам нельзя возвращаться, – прошептал д’Орильяк. – Силы людей и коней на пределе.
– Мы – люди небогатые, – громко сказал де Грие. – Странствуем во исполнение обета.
– И далеко путь держите?
– В Силезию.
– Странную дорогу вы выбрали.
– Мы немножко заблудились в горах. Если господин фон Шварцербэр будет столь любезен, что даст нам проводника… Само собой, мы оплатим, по мере возможности, эту услугу.
Раубриттер задумался.
– Десять марок серебра.
– Сколько? – опешил брат Антуан.
– Сколько слышал, француз.
– У нас нет столько денег. Повторяю, мы бедные путешественники.
– У вас хорошее оружие…
– Und die Pferde sind nicht schlecht, – громким шепотом проговорил один из немецких дружинников в более-менее исправных доспехах – бригантине с бронзовыми бляхами. – Nur eine sehr dunne…[138]
– Тогда отдавай коней и товары.
– У нас нет товаров. – Брат Антуан говорил терпеливо, но в его голосе уже прорезались нотки тщательно скрываемого гнева. – Мы – не купцы.
– Но кони ведь есть? И вьюки полные. Отдавай коней, француз, или мне придется забрать их силой.
– Приготовьтесь, – шепнул брат Жиль сержантам.
Д’Орильяк забормотал себе под нос скороговоркой, выделывая пальцами странные пассы.
– Záuberer!!![139] – истошно заорал совсем молодой парнишка с веснушчатым носом и перепачканными сажей щеками, вскидывая арбалет.
Щелкнула тетива.
Брат Эжен сгорбился, медленно, будто в страшном сне, заваливаясь вперед.
– Angegriffen! – взревел раубриттер, с грохотом захлопывая забрало. – Alle tоten![140]
Разномастная толпа хлынула на дорогу.
Кровь прихлынула Жилю к вискам.
– Босеан!!! – заорал он, срывая горло, и выхватил меч.
Рядом сверкнул клинок брата Антуана.
– Non nobis Domine![141] – выкрикнул храмовник, раскручивая меч над головой.
– Non nobis, – откликнулись сержанты. – Sed nomini Tuo da gloriam!!![142]
Первого дружинника Жиль свалил коротким ударом между шеей и ключицей, используя силу размаха, крутанулся пируэтом, вклиниваясь между новыми двумя, ощутимо воняющими гнилой овчиной. Левого резанул поперек живота, правого ударил локтем в лицо, почувствовав, как лопаются губы, а зубы рассыпаются в крошево.
Краем глаза он увидел, что ошибочно оценил силы нападавших в два десятка. Из леса, близко подступившего к обочине дороги, выскочило еще с полдюжины грязных, оборванных баварцев, раскручивая над головами ременные петли.
Град камней забарабанил по вьючным лошадям и слугам, тщетно пытающимся сдержать перепуганных животных. Брат Бертольд упал на четвереньки и полз, стараясь прикрывать голову рукой. Полз к обочине прямо сквозь мешанину копыт, взрывающих снег.
Здоровенный мужик в кожаной куртке с нашитыми обрывками кольчуги вырос перед Жилем, замахиваясь топором на длинной рукояти. Рыцарь полоснул его по пальцам и кончиком клинка чиркнул по горлу. Горячие капли брызнули веером, пятная щеки и лоб храмовника.
– Босеан! – оскалившись, выкрикнул он в лицо следующим двум врагам.
Дружинники раубриттера попятились, вскидывая оружие скорее для защиты, а не для нападения. Один сжимал двумя руками изъеденный ржавчиной меч. Держал неумело, будто сковороду. Второй размахивал палицей.
Позади щелкали арбалеты.
Кто-то кричал со смертной мукой в голосе.
– Non nobis Domine! – звенел голос брата Антуана.
Жиль прыгнул вперед, сокращая расстояние с врагами. Меч он держал высоко – крестовина на уровне глаз.
Баварец с мечом неловко отпрянул в сторону, оступился и упал навзничь, теряя оружие. Зато его товарищ попытался палицей ударить тамплиера в голову. Рыцарь легко уклонился, будто танцуя. Размах увлек дружинника, и ему пришлось широко шагнуть, чтобы удержаться на ногах, а Жиль обрушил клинок на его затылок, разрубая основание черепа.
Потерявший меч германец, поскуливая, пятился по снегу на заднице, отталкиваясь пятками. В его глазах читался безграничный ужас, губы тряслись.
Убивать его Жилю расхотелось, поэтому он просто от души пнул сапогом прямо в редкую бороденку и развернулся навстречу следующему врагу.
На этот раз против него стоял сам Лютгард фон Шварцербэр.
Моргенштерн порхал в руках раубриттера, словно хворостинка. Из-под хундсгугеля доносился глухой рык.
Жиль сделал обманное движение, уклонился от свистнувшего над самой макушкой шипастого железного шара и ударил наискось. Сталь заскрежетала по оплечью. Фон Шварцербэр дернулся, отшагнул и обрушил моргенштерн на голову храмовника. Вернее, мог бы обрушить, если бы рыцарь ждал его, стоя на одном месте. Но Жиль приставным шагом уже заходил за спину врага. Коротко ткнул мечом под колено, а потом выпадом попытался достать подмышку.