Они бродили вокруг, внутри, по коридорам, шли через соединяющие разные здания перешейки, но увы – им попадались какие угодно отделения, кроме нужного.
– Смотри, тополя! – Марина схватила Женю за руку, и тут же отдернула, будто обжегшись. После вечера на корабле они по негласной договоренности избегали касаться друг друга – ограничивались только словами, без рук.
За тополями обнаружился пригорок, у подножия которого высилось небольшое трехэтажное здание, которое на поверку и оказалось онкологическим отделением.
Сердце Жени тревожно забилось. Они были близки к цели как никогда. Она осматривалась кругом, пытаясь представить, как жила здесь ее Ленка. Вот по этим аллеям она гуляла, на этих лавочках курила. А в какой-то из этих палат – спала.
– Идем же! – Видимо, Марина тоже почувствовала, что конец поисков близок. Она первая зашла в холл, поискала взглядом кабинет завотделением, и, постучав, решительно вошла внутрь.
Когда запыхавшаяся Женя вошла следом, Марина с пожилой толстой женщиной в белом халате уже листали вместе больничный журнал.
– Са-ви-на, – бормотала заведующая, перебирая фамилии, – да, есть такая. Лежала на третьем этаже, в триста второй палате.
– Как лежала? – Удивилась Женя. – Она не могла здесь лежать.
Марина не дала ей продолжить – схватила за руку, и потащила к выходу из кабинета, на ходу благодаря заведующую.
– Ну ты чего? – Возмущалась она всю дорогу наверх, на третий этаж. – Ей же надо было где-то спать, так? Значит, лежала конечно.
Об этом Женя как-то не подумала. Думалось вообще плохо – мысли отказывались выстраиваться в стройные цепочки, зато чувств было столько, что в груди не помещались.
На третьем этаже в их ноздри пахнул запах больницы – спирта, бинтов и лекарств. Марина пробежалась по коридору, отыскала сестринскую, и шагнула внутрь. Женя последовала за ней.
– Здравствуйте, – сказала Марина, останавливаясь перед заваленным бумагами и папками столом, – мы ищем Лену Савину.
– Леку? – Раздался из-за папок тонкий голос, и от того, что сказал этот голос, и КАК он это сказал, Женя чуть не рухнула в обоморок.
Нашли. Нашли, черт побери все на свете! Нашли!
– Да, Леку, – Маринина рука, вцепившаяся в Женину, дрожала как осиновый лист на ветру, – вы ее знаете?
– Кто ж ее не знает, – индифирентно заметил голос, – только почему вы ее тут ищете? Она у нас давно лежала, уж несколько лет как.
– Понимаете, – включилась в разговор Женя, – мы подумали, что она может сюда приходить, ну, по старой памяти…
– По старой памяти, девочки, на кладбище ходят, а не в больницу. Чего ей тут делать-то?
– На кладбище мы были… – Начала Марина, но Женя перебила:
– Понимаете, когда Саша умерла, это сильно на нее подействовало. И мы подумали – может быть, она ходит на могилку. Но саму могилу найти не смогли. Может быть, у вас сохранились записи, где ее похоронили?
За бумагами раздалось шебуршание, несколько папок упало на пол, и на свет божий появилась маленькая – метр с кепкой, не больше – девушка в белом халате и чепчике. Она посмотрела сначала на Женю, потом на Марину, шмыгнула носом и задала самый неожиданный вопрос, который только можно было себе представить в этой ситуации:
– Какая еще Саша?
Женя почувствовала, как у нее вскипает в голове что-то, путая и без того бессвязные мысли.
– Ну Саша. Александра. Женщина, которая лежала здесь одновременно с Лекой, у нее был рак, и они очень дружили. А потом она умерла, и…
– Вы чего, женщина? – Перебила малышка, покачивая чепчиком. – Лека тут вообще ни с кем не общалась. Какая еще Саша?
У Жени закружилась голова. Что за черт? Что за черт побери? Что за хрень, в конце концов, тут происходит?
Она сопротивлялась, но Марина все равно за руку вытащила ее из кабинета.
– Жень, пошли, Жень, – приговаривала она, спускаясь по лестнице, – пошли на улицу.
– Да какая улица? – Бормотала ничего не понимающая Женька. – Что за хрень происходит? Что она несет? Как это она ни с кем не общалась? Куда ты меня ведешь, мы же не распросили толком!
Но Марина не слушалась – силком вытолкала Женю на улицу, прижала к стене, и срывающимся от волнения голосом, сказала:
– Я все поняла, Жень. Я все поняла.
– Да что ты поняла? – Сорвалась на крик. – Что?
Правда – страшная, ужасная, дикая, уже стучалась в краешек ее сознания, но она не могла, не хотела ее впускать.
На глазах Марины выступили слезы. Она до крови впилась ногтями в Женину руку.
– Не было никакой Саши, – сказала, – понимаешь? Не было.
И распахнулась дверь, и правда потоком хлынула внутрь.
Женю откинуло назад, к небрежно оштукатуренной кирпичной стене. Она прижалась к ней спиной, задышала тяжело и часто, а в голове, перед глазами, в глубине зрачков закрутились, связываясь в единое целое, картинки и события.
Значит, не было. Не было Саши, больной раком. Не было долгих бесед о смысле жизни. Не было великой Ленкиной любви. Но как же так? Как?
– Она была здесь совсем одна, – с ужасом прошептала Марина, и мозаика сложилась окончательно.
Это все она. Она – ее маленькое чудовище, маленькая глупая Ленка. Глупая и запутавшаяся, не сумевшая полюбить себя целиком и потому выделившая часть себя в другого, другого, другого человека – такого, какого она смогла бы полюбить. Отдавшая этому человеку все самое хорошее, что было в ней самой, и чего она не могла в себе принять – верность, веру, преданность, сочувствие, понимание…
– Боже мой… – шептало где-то рядом. – Боже мой…
Маленькая одинокая Ленка – совсем одна в этом суровом мире, не умеющая просить о помощи, выдумала себе друга. Выдумала себе того, кто принял ее целиком и полностью, кто поддерживал и помогал среди долгих месяцев борьбы…
Женя едва успела отвернуться и наклонить голову. Ее рвало – спазмами, судорожными толчками.
Это у Ленки был рак. Это ОНА лежала здесь, совсем одна, совсем одна ходила среди тополей и искала смысл. Смысл, который позволил бы ей захотеть жить дальше, захотеть бороться.
И она нашла его – сильное, сильное и сумасшедшее чудовище. С какими муками родился в ней этот смысл, и как много пришлось заплатить, чтобы он появился на свет. Умертвив образ, умертвив Сашу, она похоронила все самое хорошее, что в ней было, для того, чтобы возглавить крестовый поход памяти этому хорошему.
Боже мой…
Теперь она рыдала. Сжалась в комок, отталкивая Маринины руки, и не давая ей приблизиться.
Леночка, Леночка… Ленка…
И никого из них не было рядом. Через весь этот ад она проходила сама. А они? Что они? Кивали головами, рассказывали ей, как надо жить, как правильно поступать и как обращаться с людьми. Покачивая умными головами, поблескивая умными глазами, порицали, наказывали, давали направление.
И, черт возьми, никого из них не было с ней рядом!
Она задыхалась от боли, разрывающей изнутри. Она видела Леку, лежащую одну в палате – кривящуюся от боли, вычесывающую выпадающие волосы, морщащуюся от яркого света в окно, которое некому, некому зашторить!
Она видела Леку, в одиночестве бродящую среди деревьев, бормочущую что-то себе под нос, вырезающую символы на скамейках, едва передвигающую ноги.
– Кто я? Ты лучше всех можешь ответить на этот вопрос. Кто я? Зачем я живу?
Она видела Леку, рыдающую от непонимания и невозможности, разговаривающую с собой, с деревьями, с небом – потому что, черт бы побрал все на свете, больше было не с кем!
И боль – ударами в виски, и чувство вины набатом. Леночка, Леночка, Леночка…
– Мне боль застилает глаза! Ты что, не понимаешь? Мне хочется орать, скрежетать зубами и кого-нибудь убить! Прямо сейчас! Я готова отнять жизнь у другого человека, чтобы спасти твою! Я готова отдать свою жизнь ради того, чтобы ты жила!
Она видела Леку, отчаявшуюся. День за днем убивающую в себе все хорошее, что только можно было там найти. Добро, свет – к черту. К дьяволу. Пусть провалится сквозь землю. Растворится.
Иначе, если это останется, если не уйдет… Зачем тогда ей будет жить?
Леночка моя…
Она видела, как Лека выдирала это из себя с кровью, с криками, ведь это непросто – взять и уничтожить то, из чего ты состоишь, что отрицаешь, но в глубине души без чего не можешь жить.
Леночка…
Я хочу всего лишь сказать, что я люблю тебя! Я буду тебя ждать. Ждать столько, сколько понадобится. И я объясню всем этим людям, где истина! Они увидят, поймут, слышишь? Я сделаю то, чего не смогла сделать ты. Я изменю этот мир! Я покажу им правду! И к черту истину, к черту ложки, я объясню так, что они поверят!
Моя Леночка…
Женя не помнила потом, сколько еще лежала вот так – скрючившись у стены больницы. Не помнила, как везла ее Марина в гостиницу, как приходил врач, как ее снова рвало, и как лились безостановочно из глаз слезы.
Все еще существо, все ее сознание было пронизано болью.
Сегодня она умирала вместе с Лекой.
Глава 25.
– Я еду домой.
Марина ожидала этих слов, но почему-то они все же застали ее врасплох. Она не знала, что сказать, и что сделать. Все рухнуло в один момент и непонятно было, как собирать, да и стоит ли.
Женя курила, сидя прямо в кровати. Финальный визит доктора, сообщившего, что ее здоровье вне опасности, но «никаких потрясений больше», закончился меньше минуты назад, и вот теперь она заявила, что собирается домой.
– Котенок… – Начала Марина и осеклась. Женин взгляд – потухший, больной, не дал ей продолжить.
– Не надо, – сказала она, – просто не надо, ладно? Я хочу домой.
Это означало только одно – Марине придется продолжить поиски самой. Но где? Как? Единственная зацепка, которая вызывала так много надежд, оказалась пустышкой. Все оказалось пустышкой и… неправдой.
Впрочем, сомнения все же были. Марина не рискнула сказать вслух, но что-то было в этой истории, что не давало ей окончательно поверить в Лекино помешательство. Не складывалось это с ее характером. Она могла придумывать, могла, конечно, но настолько?
– Я совсем ее не знала, – вырвалось из Марининых губ, – похоже, я просто ее не знала.
И неожиданно именно эти простые слова нашли отклик в Женином сердце. Она закурила новую сигарету и тяжело вздохнула.
– Да. Похоже, что мы обе ее просто не знали.
Марина присела рядом на кровать. Женька – бледная, растрепанная, в своей дурацкой футболке с микки-маусом, сидящая по-турецки поверх одеяла, вызывала сейчас столько нежности и тепла, что очень хотелось уложить ее голову к себе на колени, запустить руки в волосы и гладить, гладить, успокаивая и прогоняя боль.
Эти страшные дни, когда Женя металась в своей горячке, когда ее то тошнило, то выкидывало в беспамятство, они были близки как никогда. Марина чувствовала, что словно отдает какой-то старый долг, вытирая Жене губы и обнимая ее трясущееся тело. Это не было расплатой, но глубже извинений невозможно было бы себе представить. То, что однажды разделило их, сблизило их снова.
И Женька больше не шарахалась от прикосновений – вот и сейчас она доверчиво прислонилась щекой к Марининому плечу и затихла со своей сигаретой, подавленная и растерянная.
– Ты больше не хочешь ее видеть? – Спросила Марина тихонько.
– Кого – ее? – Марина скорее догадалась об ответе, чем услышала его – настолько тихо он прозвучал.
– Леку.
– А кто это – Лека? – В ее голосе больше не было злости, но столько обиды в нем Марина не слышала никогда. – Кого мне искать, Мариш? Что из того, что я знаю о ней – правда? Что из того, что я чувствую, я чувствую к ней, а что – к фантазиям? Своим, ее, общим? Я больше не знаю, где истина. И кажется, не хочу знать.
– Хочешь, котенок, – ладонь Марины мягко прошлась по Жениной спине, – конечно, хочешь. Иначе тебе бы не было сейчас так больно.
Она смотрела сверху вниз на Женину макушку и чувствовала такую грусть и тоску, что хоть вешайся. Больше не было запретов – можно было делать все, что хочешь, и говорить, что хочешь. Вот только «хочешь» больше не было.
– Я не буду настаивать, – сказала она, – это твое решение, и я понимаю, как сильно тебе хочется домой, к любимым людям, к дочери. Я продолжу поиски одна.
– Зачем тебе это? – Женя вскинула голову и близко-близко заглянула Марине в лицо. Ту даже отшатнуло немного от этого порыва. – Зачем? Ты знаешь теперь, что все это было неправдой. Ты знаешь, что она совсем, совсем другая. Зачем тебе искать ее?
– Для того, чтобы узнать правду, – ответ вырвался сам собой, Марина не успела остановить его, не успела сомкнуть губы, и вот теперь он разливался между ними лужицей, разделяющей снова.
– Тебе недостаточно той правды, что мы уже узнали? – Женины глаза сузились. Злится. Ох как злится, но пока еще старается не показать виду.
– Недостаточно. Я хочу узнать ЕЕ правду. Я хочу узнать, зачем она это делала, что ее заставило, почему она поступила именно так. И потом, котенок, ты забываешь одну важную деталь – МНЕ она никогда не лгала.
Вот так. И она своими руками забила последний гвоздь в крышку отчуждения. Она знала, что Жене будет больно это слышать. Но это была правда.
Женя кивнула, глядя в пол, отодвинулась и, спрыгнув с кровати, достала из шкафа сумку. Марина смотрела на ее спину, сильные ноги, на свалявшиеся на затылке волосы.
Она понимала – время уходит, последние минуты, после которых уже невозможно будет ничего изменить, и ничего сказать. Она чувствовала себя так, будто это «последний день моей жизни», в который хочется так много успеть сделать и сказать.
– Вы очень похожи, – проговорила она Жениной спине, – ты даже не представляешь себе, насколько.
– В чем? – Женя даже не обернулась, продолжая запихивать в сумку вещи.
– Прямо сейчас – в трусости, котенок. Ты такая же трусишка, как и она.
И вот тут она обернулась, вот тут ее проняло! Глаза загорелись возмущением, и даже пальцы затряслись.
– Что?!
– Ну конечно, котенок. Конечно, такая же. Ты осуждаешь Леку за то, что она постоянно бегает, а сама делаешь ровно то же самое. Ты осуждаешь еще за ложь, а сама бежишь от правды.
– Я встретилась с правдой. Теперь я ее знаю! Что тебе еще? – Заорала Женя. Ее лицо раскраснелось, и Марина вдруг испугалась. «Никаких потрясений» – вспомнила она.
– Тшш, – успокаивающе улыбнулась она, – я не нападаю. Все хорошо.
– Отвечай.
Женины черты лица будто заострились. Она стояла, и ее поза – воинствующая, сжатая, так смешно не соответствовала футболке с мышонком, что Марине стоило больного труда сдержать улыбку.
– Просто ты говоришь одно, а делаешь другое, котенок. Пятнадцать лет вы были врозь, и ты говоришь, что мечтала о том, чтобы снова с ней встретиться. А сама уже не первый год делаешь все для того, чтобы встреча не произошла.
Она видела, как меняется Женино лицо – глаза дернулись влево и вниз, губы судорожно вдохнули воздух.
– Да, мы что-то о ней узнали. Да, она не всегда была честна с тобой. Ну и что? Разве это важнее твоих чувств, твоего стремления к ней? Разве эти пятнадцать лет, за которые ты не смогла ее забыть, не стоят того, чтобы увидеть ее снова, посмотреть ей в глаза и сказать, как сильно ты по ней скучала? Ты говоришь, что не знаешь ее больше. Убегая, ты лишаешь себя возможности узнать.
– Да я не хочу ее знать больше! – Голос Жени снова сорвался на крик. – Я не хочу ее видеть, слышать и что-либо иметь с ней общее! Стоит ей появиться в моей жизни – хоть напрямую, хоть косвенно, и все начинает идти наперекосяк!
– Да потому что ее появление возвращает тебя настоящую, – мягко парировала Марина, – как ты не понимаешь? Ну сидела ты в своем Таганроге, в болоте по уши. Чего ты добилась? Телевизор купила? На дачу ездить стала? И это – твоя жизнь? Не смеши меня, котенок. Пусть я Леку совсем не знаю, но тебя-то я знаю очень хорошо. Эта домашняя глупая жизнь – не про тебя! Твоя жизнь – это взлеты, это прыжки, это падения, после которых ты поднимаешься, и идешь дальше! Это – ты.
– Есть падения, после которых невозможно подняться.
– Чушь. Невозможно подняться – это про смерть, котенок. От всего остального подняться можно – и это твой выбор, подниматься или нет. Когда умерла Олеся, ты упала очень сильно и очень больно. И почему-то выбрала остаться лежать.
– Я пыталась!
– Значит, плохо пыталась! – Марина не заметила, как тоже начала повышать голос. – Придумала себе, что жизнь на этом кончена, поселилась в каких-то дурацких фантазиях, и жила в них не один год. Может быть, хватит? Может быть, пора наконец повзрослеть?
– Да что ты знаешь о моей жизни? – Женя схватила Марину за плечи и тряхнула. – Что?
– Достаточно! – Теперь они кричали друг другу в лицо. – Ты трус, Женя! Самый настоящий трус! Ни одной минуты в этой жизни ты не боролась за то, что тебе дорого! Шла на поводу у обстоятельств, свешивала лапки и говорила – ну ладно, значит, такая судьба. Но судьба есть только у тех, кто в нее верит! А остальные люди – сами себе судьба, ясно? Ты все эти дни в бреду повторяла ее имя. Все эти дни я слушала, как тебе жаль и как ты ее любишь. Так выпусти это на свободу, твою мать! Позволь себе сделать то, чего ты по-настоящему хочешь! Забудь об ограничениях – нет никаких ограничений, нет никаких обстоятельств, есть только ты и твоя жизнь!
Женя смотрела на Марину и чувствовала, как теряет контроль. Что-то огромное и сильное внутри нее разрослось до такой степени, что грозило вырваться наружу. Все горами сдерживаемое и скрываемое забурлило, закипело, затряслось.
Все несделанное, несказанное, недолюбленное, недопрожитое свелось в единый ком чувств и желаний.
– Да пошла ты знаешь куда! – Заорала Женя, и ком вырвался на свободу.
Она запустила ладонь в Маринины волосы, намотала их на кулак и дернула к себе. Ударилась носом о скулу, издала невообразимый звук, больше похожий на рык, и впилась поцелуем в горячие губы.