— Который год я тут, а тебя не замечал, вот ты падла, — сердился или смеялся Горшков, он снова был пьяный, тугие щёки его тряслись. — Кепку надел, падла. Твой, падла, фарт был, что я был сослан в командировку, а то давно бы ты сгнил в болоте у меня! — И Горшков, оглядываясь и оттого спотыкаясь, в очередной раз пересказывал красноармейцу то, что говорил минуту назад. — Эту падлу я всю жизнь помнил! Колчаковская контрразведка, он мне из спины мясо кусками отщипывал! Вот где довелось повстречаться! Как два шара в лузу загнали одним ударом! Не забыл твой Бог про тебя, падла, прикатил колобка куда надо!
Артём сначала вспомнил, что вчера Горшков не раздевался в бане, а потом увидел, что ведут Василия Петровича.
Он был без кепки, которую Горшков зачем-то нёс в руках — видимо, как убедительное доказательство своей нежданной удачи.
— Вы перепутали всё, гражданин начальник чекист, — торопясь и странно гримасничая, говорил Василий Петрович.
Но даже Артём откуда-то знал, что гражданин начальник ничего не перепутал.
* * *Знание, что Василий Петрович занимался тем или почти тем, чем вчера занимались Ткачук или Горшков, не пробило в душе Артёма ещё одной чёрной дыры.
В ту, что имелась, могло теперь многое завалиться и пропасть без остатка.
«…Как же я не замечал его парафиновые глаза», — подумал только безо всякой досады Артём, а дальше думать было нечего.
Лучше было вспоминать про сливочное масло и время от времени принюхиваться к руке: вдруг опять этот вкус проступил.
Артёму неведомо кем заранее было подсказано, что каждый человек носит на дне своём немного ада: пошевелите кочергой — повалит смрадный дым.
Сам он махнул ножом и взрезал, как овце, горло своему отцу. А Василий Петрович драл щипцами Горшкова — ну что ж теперь. Каждый как может, так и зарабатывает Царствие небесное.
…После дневных смен начали возвращаться один за другим наряды двенадцатой роты.
Артём заметил Ксиву и Шафербекова, те тоже, проходя, его увидели.
Артём шмыгнул носом, закусил щеку и стоял дальше в пустом и безмолвном ожидании, что ему предложит жизнь на этот раз.
Блатные вернулись очень скоро, прогулялись мимо ИСО в одну сторону, потом назад.
Захар, узнав гостей, поглядывал на них, зато Артём — нет.
Блатные встали поодаль. Ксива пялился на Артёма, Артём не отворачивался.
Но пришло время ужина, и блатные отбыли ни с чем.
Над двором который раз пролетали две или три недострелянных молодых чайки, искали родителей или кого постарше, писк их был истошен и жалок.
Прибежали озорные красноармейцы, ещё постреляли.
…Галя вновь появилась, когда уже совсем завечерело, в кожаной тужурке, в перчатках.
— Возвращайтесь в свою роту, — сказала она Сивцеву и Захару, сплетая пальцы рук, чтоб перчатки сели покрепче. — Я освободила вас от карцера.
— Дак мы и не знали про те венички, которые… — забубнил неожиданно обрадовавшийся и мелко посмеивающийся Сивцев. — И за чо сидели! А ну и да ладно! За свой грех не всякий раз накажут, можно и за чужой пострадать, видать, очередь дошла!
«Какой он суетливый и напуганный, этот мужик», — тихо удивился Артём.
Он помнил, что Сивцев был не таким ещё в июле, когда их гоняли на кладбище. Ведь он людей убивал на войне, и его могли убить — чего же здесь такое на Соловках, что и Сивцева начало гнуть?
«…Он пришёл сюда со своей правдой, которая целую жизнь его не подводила — и вдруг начала подводить», — нашёл ответ Артём, словно и в этот раз ответ ему был заранее подсказан.
«…И я тоже стал много думать, — выговаривал он сам себе, сразу забыв про Сивцева — что ему Сивцев, когда он и мать целый день не вспоминал. — А думать не надо, потому что так тебя начнёт ломать, и скоро сломает».
Артём не забыл, что совсем недавно, ещё, смешно сказать, вчера, когда перепугался за Галю, он больно корил себя в келье за отсутствие привычки к размышлению — но много ли он надумал тогда? Спас ли его озадаченный рассудок?
Галя молча ждала, когда Сивцев выговорится.
— Идите в свою роту, — повторила она, не дождавшись.
Сивцев замолк, но улыбаться не прекратил и, несколько раз оглянувшись, поспешил вослед не ставшему докучать Захару.
Отчего-то Сивцев захромал на одну ногу — может, перестоял тут за день.
— Ногтев наложил запрет на использование лодок, — сказала Галя безо всякой интонации, не глядя на Артёма. — Но аресты прекратились, все чекисты по домам ушли, один Горшков с твоим Василием Петровичем никак не наговорится. Можно немного успокоиться… — Она тряхнула головой. — Подожди до завтра, — добавила Галя на самое мелкое деление градусника теплее, чем всё прежде сказанное, и тоже, не прощаясь, ушла.
Надо было б если не пожалеть, то хоть вспомнить о Василии Петровиче — мучают ли его сейчас, жгут ли, режут ли на части, — но Артём не хотел, не хотел, не хотел.
«Завтра, завтра, завтра», — то ли без смысла повторял, то ли молитвенно просил Артём, глядя вслед этой женщине, которая носила в себе его спасение. И там же, в близком соседстве с его правом на жизнь, хранилась оставленная на потом смерть.
Истово веря в свою удачу, Артём хлопнул себя по карманам и поймался, как на крючок, на собственную, острую и больную, мысль: он потерял пропуск — допускавший на работу в лисьем питомнике.
«Завтра Гале придётся новый выписывать, — думал он суматошно и огорчённо и тут же стремился себя, не без злорадства, успокоить: — Прекрати истерику! Вот Бурцеву уже не нужны никакие пропуска. Тебе что, хуже, чем ему? — Но даже это действовало слабо. — На пропуск ставят печать — и делает это начальник ИСО — значит, Гале придётся к нему идти: зачем это ей? — спрашивал себя Артём. — А если Галю спросят, что ей вдруг стало за дело до Лисьего острова? А если к тому же такие пропуска больше не подписывают? Как нелепо! Как же всё нелепо получается!»
Первой догадкой было, что он забыл пропуск в штанах, которые оставил на стирку в лазарете, — но нет, он отлично помнил, что вывернул оба кармана брюк — и только после этого, очень довольный, что не забыл ничего — потому что у него оказались при себе деньги, — сдал одежду. О пропуске его бессонная голова тогда и не вспомнила: нализался масла и ошалел.
Артём достал из кармана новых, с неведомого лазаретного покойника снятых штанов сложенную вдвое пачку денег — может, пропуск замешался в соловецких купюрах, — хотя сам заранее знал, что его там нет.
И его там не было.
Он стоял, как то самое пианино с прогоревшей крышкой и осипшими струнами, и кривил лицо от презрения к себе.
Надо было идти в келью — искать там, вдруг бумага выпала во сне, — но и здесь Артём знал, что ни разу за все те полтора часа, пока спал, не шевельнулся, и выпасть ничего не могло, и нет там никакого пропуска.
«…И ты ещё издевался над Троянским, который месяц с лишним носил булавку в кармане, — с мучительной досадой указывал себе Артём. — Ты бы сам булавкой приколол себе пропуск к самой коже, и носил, идиот».
«…И в бане я не мог его потерять, и возле бани не мог», — вновь проворачивал в голове вчерашний день Артём, готовый ходить за своей тенью по всему двору, до самого рва и назад… и тут наконец вспомнил: пропуск он мог уронить, когда прятался в дровне и лазил по карманам в поисках платка, которого у него никогда не было.
Артём пошёл к дровне, торопясь и боясь спугнуть свою удачу и своё, такое явное, хоть в ладони спрячь, как монету, предчувствие.
Оглядевшись и никого не увидев, Артём присел на корточки и полез в ту сторону, где таился вчера.
Испуг его был глубокий, резкий, но недолгий: на том же самом месте сидел другой человек, в студенческой фуражке, и таращил глаза.
Артём первым взял себя в руки: он узнал Митю Щелкачова.
— Ты чего здесь? — спросил Артём негромко, поймав себя на снисхождении, которое испытывал сейчас к молодому человеку — как будто сам тут вчера не был.
Митя наконец-то признал Артёма, но всё равно не успокоился.
— Четыреста человек расстреляли, — сказал Щелкачов, у него зуб на зуб не попадал.
— Тридцать шесть, — сказал Артём.
— А? — не понял Щелкачов. — Меня ищут.
— Вылезай, — сказал Артём. — Все чекисты спят. Никто тебя не ищет. Кому ты нужен.
— А? — снова не услышал Щелкачов, хотя разговаривали они лицом к лицу.
Митю трясло.
— Подвинься, — попросил Артём и толкнул Щелкачова в лоб: всё равно тот ничего не соображал.
Щелкачов неловко передвинулся назад, верно, ожидая, что Артём хочет забраться к нему.
Артём повозил рукой там, где сидел Митя, — ну, так и есть. Вот пропуск.
На всякий случай Артём поднёс бумагу к самым глазам.
Он вздохнул так легко, так спокойно, так благодарно, словно это было не право на проезд до Лисьего острова, а постановление о полной амнистии.
На всякий случай Артём поднёс бумагу к самым глазам.
Он вздохнул так легко, так спокойно, так благодарно, словно это было не право на проезд до Лисьего острова, а постановление о полной амнистии.
Не прощаясь с Щелкачовым — сидит себе и сидит, — Артём полез обратно. Было тесно и неудобно, но он всё равно улыбался, пока полз, и не перестал улыбаться, когда выпрямился в полный рост и боковым зрением увидел стоящих поодаль Ксиву и Шафербекова, выследивших его, потом, наверное, потерявших и сейчас опять заметивших.
— Вот тебе ещё один пропуск сейчас выпишут, — сказал Артём вслух; не глядя, зацепил верхнее в крайнем ряду дровни полено, прижал его стоймя к груди — как ребёнка-переростка — и так, вида не подавая, пошёл в сторону своего корпуса.
Нижний край полена закрывал пах, верхний тёрся о висок.
Вокруг была темнота, свет монастырских фонарей едва доходил сюда, и стоило двигаться аккуратно, чтоб не упасть.
Артём старался идти быстро, но не настолько, чтоб шумом своих шагов и стуком ухающего сердца заглушить топот догоняющих его людей.
У него хватило выдержки — или усталой отупелости последних двух суток — не торопиться. В последнее мгновенье он ослабил руки — полено юркнуло вниз — Артём поймал его за самый конец и с разворота ударил в голову того, кто его нагонял.
Это был Ксива, который, сделав два, ещё с прежнего разгона, шага куда-то вбок, завалился на колено и помешал Шафербекову, полетевшему через него кувырком.
В руке Шафербекова был нож — нож выпал и прокатился по булыжнику.
Артём, сразу после удара выронивший своё полено и по инерции отступавший назад, всё видел — и Шафербекова, и нож, но ему уже недоставало бешенства и мужества на то, чтоб устроить здесь резню.
Он ударил по ножу ногой так, чтоб тот отскочил куда подальше, и, развернувшись, побежал.
За ним никто не гнался.
— Битый фраер! — шептал Артём. — Я битый фраер! Битый фраер двух небитых блатных перебьёт!
Его разбирал отчаянный смех.
Неподалёку от корпуса он перешёл на шаг и снова потрогал пропуск: здесь, нет? Не выпал?
Да на месте, на месте, иди уже прочь со двора.
* * *Утром, сразу после гудка, чуть ли не привычный уже Артёму, явился за ним красноармеец: опять в ИСО.
«Как посыльного гоняют за мной», — посмеялся он, раздумывая, стоит ли чего брать на Лисий или оставить всё здесь. Посылку у матери так и не взял. Ну, Галя потом привезёт.
— Поторопись, — сказал красноармеец.
«Я тебе потороплюсь сейчас, остолоп», — мысленно ответил Артём. Мог бы и вслух сказать, но зачем.
Он выспался. Жизнь, хоть кривая на лицо и стыдно пахнущая, настырно возвращала свои права. Он не желал ни за что отвечать. Бегущие с острова и готовящие смерть другим знают, что взамен им могут предложить их собственную смерть. Режущие других на части помнят, что их тоже могут разрезать и засолить в соловецком море. Артём же больше всего на свете хотел прибирать за лисами.
Кормушки на Лисьем острове были с крышками, и крышки надо было непременно закрывать, потому что лисы имели дурное обыкновение гадить туда, откуда ели.
Знания о кормушках и лисьем характере Артёму было вполне достаточно для продолжения жизни. Других знаний ему не требовалось.
В келью вошло сразу несколько человек: дневальный, командир роты, двое лагерников с кешерами — заселялись, наверное.
— Тебе чего тут надо, шакал? — с порога заорал командир второй роты на Артёма.
«Озверели, что ли, с самого утра», — подумал Артём, мелко моргая, словно его одолела мошкара.
— Ходит сюда второй день как к себе домой — я ж не знал, что его перевели, — приговаривал дневальный подобострастно, одновременно косясь бешеным собачьим глазом на Артёма. — Я ж его помню, а что перевели его — он не сказал, идёт в роту, как на свою квартеру.
— Твоё место где, шакал? В зверинце! — ротный сделал шаг к Артёму, чтоб зазвездить ему кулаком промеж глаз, но тут стоял красноармеец, который неизвестно с чем пришёл и мешал свершиться скорому суду. — Постоялый двор себе нашёл? Выметайся отсюда пулей!
Артём и так выметался.
Заметил, что, судя по отчуждённому выражению лиц, заселявшиеся лагерники не чувствовали никакого сочувствия к нему — но, напротив, душевно поддержали бы ротного, если б Артёма бросили на пол и потоптали.
— Как в норе спал, шакалья морда, — вослед уже рычал ротный: он сорвал с кровати присыпанную землёй простынь и бросил Артёму вслед.
Артём поймал её и, не зная, куда деть, накрутил на руку.
«Никто меня, битого фраера, ударить не смеет, — посмеивался Артём. — Вот, даже простынку отдали…»
Развернув её и чуть перетряхнув, Артём накинул простынь на плечо и пошёл, как в белом, пусть и грязном, плаще.
Красноармейцу было всё равно, да и в монастырском дворе никто внимания не обращал — на Соловках и не так ходят… может, парень всё своё имущество носит на себе.
«…Это у меня носовой платок такой, — дурачился Артём. — Пусть Крапин обзавидуется».
В ИСО шедший первым красноармеец направился не вверх по лестнице, а в другую сторону, по нижнему этажу, и Артём остался его дожидаться: может, служивому надо к товарищу разжиться махорочкой.
Хотя сердцем он всё уже понял.
Понял даже, когда ещё дурачился с простынёй.
— Чего встал? — гаркнул красноармеец, бегом вернулся к Артёму, схватил за шею и толкнул впереди себя и кулаком ещё добавил промеж лопаток.
Они спустились по древним каменным ступеням вниз, в подвальные помещения, красноармеец постучал в железную дверь кулаком, оттуда спросили: «Кто?». «Горяинова привёл», — ответил красноармеец, ни одной буквы в его фамилии не перепутав.
Его заперли тут же, у железных дверей в тёмном, без окон, пропахшем влагой помещении.
Артём стоял при входе, привыкая к темноте и вслушиваясь: нет ли здесь ещё кого-то. Судя по звуку, какой дала захлопнувшаяся за спиной Артёма дверь, помещение было небольшим.
И пустым.
Располагайся — живи.
— Да проснулся он уже, веди, — громко сказали в коридоре.
Дверь снова открыли, и Артёму велели выйти.
— А я только начал обвыкаться, — сказал Артём.
Красноармеец не отвечал, а только подкапливал злобу для следующего удара.
Они пошли обратно тем же путём.
«Сейчас вернут меня в келью и скажут: „Ложись, досыпай, парень, извини, что потревожили! Скоро лодку за тобой пришлём… Прямо в монастырский двор. Тебе моторную или под парусом?…“» — рассказывал себе, как сказку на ночь, Артём.
В кабинете на втором этаже сидел Горшков, выглядевший погано, малоспавший, тугие щёки обвяли, но в приподнятом настроении, даже с лукавинкой в глазах.
«Всё не пыточная», — попытался обрадовать себя Артём.
На стенах в нескольких местах была выщерблена извёстка.
«А это Бурцева кабинет, — легко догадался Артём. — Вот теперь тут кто поселился».
В комнате был плохо прибранный бардак: ящики шкафов явно вынимали, а то и выламывали целиком, потом кое-как загоняли обратно, несколько бумаг, затоптанных, так и лежало на полу, кипа папок была свалена в левом углу за спиной Горшкова.
— Он и с простынкой уже, — сказал Горшков, но словно не Горяинову, а кому-то ещё, незримому. — Зубы в неё будет собирать!
«С Бурцевым он, что ли, разговаривает, мразь полоумная», — подумал Артём.
Новый хозяин кабинета кивнул на табуретку возле стола.
Артём сел, сложив скомканную простыню на коленях.
— Фамилия?
Он назвал себя. Статью. Срок.
— Вершилин Василий Петрович — знаете такого? — спросил Горшков, вздохнув чуть устало, но с тем чувством, когда человеку ставят вторую, а то и третью тарелку супа, которую придётся осилить.
— Василия Петровича? — переспросил Артём. — Как же не знать: мы в одной роте с ним были. И спали рядом.
— Мезерницкого Сергея Юрьевича? — Горшков иногда что-то помечал в своих бумагах.
— Мезерницкого? — нарочно переспрашивал Артём, чтоб подумать, хотя едва ли тут можно было что-то особенное надумать. — Видел.
— До заключения в СЛОН с ним встречались?
— С Мезерницким? Нет, конечно. Только в лагере его видел.
— Сколько раз?
— Пару раз.
— При каких обстоятельствах?
— При каких… Сначала живого, потом мёртвого.
Горшков собрал губы куриной гузкой, не столько раздумывая, сколько отдыхая. До шуток Горяинова ему не было никакого дела.
— Бурцева Мстислава Аркадьевича, — спустя немного времени не без удовольствия произнёс Горшков: было ощущение, что он, называя каждую фамилию, строит из кубиков стенку, — …знал?
Артём откашлялся, хотя кашлять не хотел.
— Бурцев тоже был в нашей роте, — сказал он. — Как Василий Петрович.
— Я спрашиваю: знал его лично? — повторил Горшков, вперив в Артёма свои маленькие глаза.