Лиза подняла голову, лихорадочно принялась рыться в сумке, ища телефон. Найдя в его памяти нужный номер, нетерпеливо стала слушать длинные гудки вызова.
– Рейчел, добрый день, это Лиза…
– Элизабет, господи, ну наконец-то! Куда ты пропала? Я со вчерашнего вечера звоню, звоню… – торопливо затараторила ей в ухо американка своей английской фуфукающей речью, будто горячая картофелина перекатывалась у нее во рту. – Мне не терпится все узнать поподробнее! Ты привезла из Москвы судебное решение? Мы можем на него посмотреть?
– Да нет, сразу на руки решение у нас никто не дает. Оно будет готово только дней через десять. Ну, минимум пять… Да не волнуйся, теперь уже никто и ничего не изменит! Подожди еще немного.
– Лиз, тебе Дейл передает огромное спасибо! Он тут рядом! А когда мы сможем увидеться?
– Так я потому и звоню! Знаешь, мне бы хотелось с тобой поговорить. Вернее, посоветоваться.
– А что такое? У нас еще какие-то проблемы? – забеспокоилась американка.
– Нет у вас больше никаких проблем. Это у меня теперь проблемы.
– А что случилось? Я могу тебе помочь? Ты говори, не стесняйся. Я все сделаю. То есть мы с Дейлом, конечно, сделаем все, что в наших силах.
– Слушай, а ты можешь сегодня вечером ко мне приехать? Помнишь, где мой дом? Найдешь?
– Да. Конечно же, Лиз. Я приеду. Обязательно помогу, чем смогу. Мы теперь твои должники.
– Тогда до вечера? Я тебя жду! И вкусным борщом накормлю. Настоящим. Таких в вашей Америке и не варят. Только, если можно, без Дейла. Мне с тобой по-женски одну интимную вещь обсудить надо. Очень нужна твоя помощь. Вернее, не помощь, а конкретный совет.
Часть 2 Алина
8
Алина лежала, вытянувшись стрункой на узкой больничной кровати, и старательно смотрела в потолок, выкрашенный в мутно-серый больничный цвет. Если бы кто знал, как он ей надоел вместе со своей жалкой люстрочкой в виде тюльпана такого же цвета. Но вот странное дело – пока взглядом упираешься в него, вроде и не страшно. Даже дышать можно, и жить, и о чем-то думать. Такое чувство, что он на одном только ее взгляде и держится, как на подпорке. А стоит глаза скосить – и страшно становится. Ну не рухнет же он, в самом деле! Не придавит грудь, как в страшном сне, который видится ей с самого детства.
Эк ее на этот раз прихватило. Ни разу еще так плохо не было. Вернее, было один раз, но давно, еще до Бориса и Глеба. И тоже вот так в больнице оказалась. Но тогда-то понятно почему. После того что случилось с ней, и у здоровой девчонки может сердце разорваться в одночасье, а не то что у нее, с детства сердечно-порочной доходяги. В этот раз ничего такого сверхстрашного не случилось, а все наоборот, и ей бы, по всему выходит, от счастья вроде как приплясывать надо, а она тут залегла, потолок глазами давит. Хорошо, хоть дети дома не одни, а с Лёней. Куда б она их дела? А может, потому сердце и выдало такую смертельно-болезненную круговерть, что расслабилось до неприличия? Раньше оно не могло себе подобные капризы позволить, а раз мальчишки в надежных руках, то теперь можно? Интересно, как он там один с ними справляется? Когда приходит, говорит, что нормально. Но он же воспитанный очень, жаловаться не будет.
Вообще, она и не думала, что Лёня к ней так придет, сразу и насовсем. Думала, болтает попусту, и не ждала. Потому что кто она и кто он? Их рядом даже поставить нельзя, сплошная дисгармония получается. Он – словно только что с глянцевой журнальной обложки сошедший, такой красивый, весь модно-ухоженный, и она – маленькая и хлипенькая, с вечно серым цветом лица и синюшными губами сердечницы, с порядочным за спиной горестным стажем своего трагически-врожденного заболевания. Ну какой мужик на такую позарится? Смешно подумать. Да она, собственно, и не хотела этого. Как говорится, не приведи господи, потому что давно молодых-красивых мужиков за людей не считала. Все остальные люди, а молодые здоровые мужики – нет. Будь ее воля, она бы их всех отселила от остальных людей куда подальше, на остров какой-нибудь океанский необитаемый вместе с их дурными головами и другими мерзкими частями тела, которыми они так по-глупому гордятся и с которыми носятся, как с геройскими орденами-медалями. Только с Лёней исключение из правил вышло! Не люди они для нее, и точка. С тех пор такими стали, когда отчим, такой же молодой-красивый, изнасиловал ее, пятнадцатилетнюю больную дурочку-сердечницу. А интересно все же, почему отчимы так часто насилуют своих падчериц? Или просто падчерицам вообще так в жизни не везет? Судьба, что ли, у них такая?
Ей вот, можно сказать, до пятнадцати лет очень везло. Жила себе со старенькой бабушкой в маленькой однокомнатной квартирке на рабочей окраине, и никто ее не трогал. Бедно они, конечно, жили, но она даже и не подозревала об этом. Думала, все так живут – от пенсии до пенсии. Ни игрушек не было, ни нарядов девчачьих, ни утренников-праздников в детском саду. Одно только – постараться с тихого замедленного ритма не сбиться и ходить плавненько, тихонечко-осторожненько, резких движений не делать, не уставать, спать по утрам как можно дольше. Так и жила, не замечая ничего вокруг, словно плавала в розово-вязком тумане. Это врачи бабушку научили. Говорили, если доживет до пятнадцати лет – операцию сделаем. Вот она и хотела дожить. И бабушка тоже хотела до ее операции дожить. Все время только и повторяла: «Только из-за тебя господь меня к себе и не пускает, Алиночка. Живу ради тебя. Устала уже, а все живу и живу…»
– А как это – устала, бабушка? – спрашивала внучка с интересом. – Разве можно устать жить?
– Можно, внученька, – вздыхала горестно бабушка. – Когда всех своих деток переживешь, то можно и устать.
– А твои детки – это кто? Моя мама?
– Нет, Алиночка. Твой папа, младший сынок Митенька. А ты, стало быть, Алина Дмитриевна у нас.
– А мама моя кто?
– А ее я не знаю, деточка. Не успела с ней познакомиться. Оставила она тебя в роддоме да сбежала оттудова. Нет, ты не думай про мать плохого чего. Она от тебя не отказывалась, за собой записала, в метрике твоей отец да мать числятся, все как положено. Только, стало быть, не заладилось у нее чего-то с Митькой, вот и сбежала. Характер-то у него был шибко буянистый. А папа твой, стало быть, тебя забрал да мне принес. А сам помер вскорости. Да вон же, на стенке фотокарточка висит! Это твой папа и есть. Подойди, посмотри. Главное – тихонько, Алиночка. Нельзя тебе быстро-то.
Она и сама знала, что нельзя. Вернее, чувствовала. И боялась накатывающих приступов удушья, когда чья-то железная рука хватала ее за тонкое горло и начинала сжиматься медленно и верно, и ее маленькое синюшное тело покрывалось холодным потом и обмякало, как горячий пластилин. Она уже тогда знала, чья это рука – рука смерти. А по ночам на нее часто обрушивался потолок: упадет и давит на грудь, и никакого продыху от него нет.
Она и в школу пошла только к девяти годам, раньше не отдавали. Все равно была маленькой, портфель по земле волочился. И с учительницей бабушка договорилась, чтоб та почаще на нее, болезную, взглядывала. Как, мол, пойдет синюшность по губам да подбородку, так вы ее сразу домой отправляйте. Ей, мол, больше лежать надо.
Придя в школу, она поначалу со страхом разглядывала резвых мальчиков и девочек и удивлялась потихоньку – зачем они так бегают-скачут, ведь нельзя же! И не боятся ничего, главное. Это потом, уже позже, догадалась, что они в самом деле ничего такого не боятся. И еще поняла, что такое счастье. Так в школьном сочинении на эту дурацкую, в общем-то, тему, как ни странно, во все времена учителями-словесниками любимую, и определила одной строчкой: «Счастье – это когда ты не боишься каждый день умереть…» И долго потом удивлялась, почему красивая учительница, усмехаясь, рассказывает всему классу про то, как «…нашей Алине Баевой, ребята, очень захотелось повторить роль мальчика из кинофильма «Доживем до понедельника». Она тоже понятие счастья определила одной строчкой». И все, глядя на нее, смеялись. А она и не поняла даже, что та имеет в виду. Она в кино-то два раза всего ходила, а телевизора у них с бабушкой в доме не было.
Так они и жили. И неплохо, в общем. Даже дотянули до Алининых пятнадцати лет, когда можно было операцию сделать. Бабушка сразу ее в больницу к врачам привела. И с облегчением и гордостью вручила, будто похвалы какой ожидая – молодец, мол, старушка, протянула еще долгих пятнадцать лет, внучке не дала помереть. Только никто ее не похвалил. Нет, кардиологи их приняли, конечно, и внимательно изучили от первой до последней странички пухлую Алинину карточку из районной детской поликлиники, даже операцию в конце концов согласились делать, даже срок определили. И денежную сумму, которую надо было за все удовольствие заплатить, объявили.
Бабушка потом всю дорогу домой эту сумму вслух произносила, как проклятие какое. Или заклинание. Потому что сроду у нее таких деньжищ не водилось. Да и в голову раньше не могло прийти, что за Алинину жизнь надо огромные средства выложить. Откуда? С пенсии ее крохотной, что ли? Врачи сказали – у родственников возьмите. А где ж она найдет этих родственников? Они ж на дороге все-таки не валяются.
Так они и жили. И неплохо, в общем. Даже дотянули до Алининых пятнадцати лет, когда можно было операцию сделать. Бабушка сразу ее в больницу к врачам привела. И с облегчением и гордостью вручила, будто похвалы какой ожидая – молодец, мол, старушка, протянула еще долгих пятнадцать лет, внучке не дала помереть. Только никто ее не похвалил. Нет, кардиологи их приняли, конечно, и внимательно изучили от первой до последней странички пухлую Алинину карточку из районной детской поликлиники, даже операцию в конце концов согласились делать, даже срок определили. И денежную сумму, которую надо было за все удовольствие заплатить, объявили.
Бабушка потом всю дорогу домой эту сумму вслух произносила, как проклятие какое. Или заклинание. Потому что сроду у нее таких деньжищ не водилось. Да и в голову раньше не могло прийти, что за Алинину жизнь надо огромные средства выложить. Откуда? С пенсии ее крохотной, что ли? Врачи сказали – у родственников возьмите. А где ж она найдет этих родственников? Они ж на дороге все-таки не валяются.
Так, Алина помнит, они и дошли до дому под горестные причитания. А потом бабушка отдохнуть прилегла на минутку. И умерла. Алина долго к ней не подходила, думала, спит. Потом начала будить, да так и не добудилась. Разрешил, видно, бабушкин господь наконец ей прийти. А что? Обещание-то она перед ним выполнила, получается. До пятнадцати внучкиных лет таки дожила.
А с Алиной потом долго не знали, как и поступить. То ли в детдом отправить, то ли опекунов каких найти. Пока мать не объявилась. Как прослышала, что в сибирском родном городе квартира после несостоявшейся свекровки освободилась, так и осталось неизвестным. И не одна была, а с мужем гражданским, если попросту – с сожителем. Алина сначала так обрадовалась – мать все-таки! Да и то, чего ей скитаться где-то по свету без жилья да крова, если всем вместе в бабушкиной квартире жить можно? Поначалу мама очень Алине понравилась. Вся такая легкая, как ветер, болтливая, веселая. Настоящий праздник. И муж ее поначалу тоже ничего показался – добрый такой. Сразу Алину на коленки к себе усадил.
Она и не поняла поначалу, что собирается он с ней сотворить, когда мать однажды утром ушла в магазин за очередной порцией спиртного – вот уже две недели новоявленные родители никак не могли оправиться от затянувшегося празднования «воссоединения семьи». Думала, он шутит так, балуется с нею, как с малым ребенком. А когда поняла, испугалась – жуть. Не за себя, а за сердце, которое от ужаса происходящего вдруг начало выпрыгивать и рваться из груди вслед за отчаянными попытками сопротивления и застревать больно где-то в горле, и совсем уж было перекрыло ей дыхание, но тут она взяла себя в руки, то есть приказала не двигаться, а как-то перетерпеть весь этот ужас, не тратя сил на бесполезную борьбу. Нельзя было резких движений допускать. Ни в коем случае. Очень уж умирать страшно. Так она в течение всей этой мучительной муки и уговаривала взбунтовавшееся сердце успокоиться и не останавливаться впопыхах, обещала ему всяческие потом послабления в виде нужных лекарств-таблеток, если оно наберется терпения и героически вытерпит все с ней так вероломно случившееся.
А мать, как вернулась из магазина, сразу поняла, что в ее отсутствие произошло-свершилось. И закатила дочери жуткий скандал, называя такими словами, значения которых Алина толком и не понимала тогда. Еще оплеуху отвесила, смачную такую, и рука у нее, на удивление, вовсе не легкой оказалась. И за дверь выставила – девочка до таблеток своих даже не успела добраться. Только и хватило сил, чтобы позвонить в соседскую дверь да сползти тихонечко по стеночке, оставляя за собой необычный кровавый след. Старушка-соседка, бывшая бабушкина приятельница, только ахнула и застыла в изумлении, разглядывая лежащую на полу растерзанную Алиночку, на которую и ветру-то дунуть, казалось, страшно было, не то что человеческой рукой замахнуться. Не сразу и сообразила, что нужно как можно быстрее «Скорую» вызвать. Вот тогда она и оказалась в больнице, так же долго подпирала взглядом серый потолок, а потом еще и на занудно-противные вопросы молодого милиционера отвечала – откуда появились да куда смылись новоявленные родственники, и как их искать на просторах нашей необъятной родины. Не могла Алина с ним долго разговаривать. Потому что был молодой, здоровый и красивый. Замолкала и снова упиралась взглядом в потолок, и словно тошнота нервная подступала к горлу, одного только хотела – пусть он уйдет, такой молодой, здоровый, красивый… И такой мерзкий…
Выйдя из больницы, Алина в школу не вернулась. Хватит. Научилась всему. Да и старушка-соседка, оформившая на себя опекунство, против такого решения не возражала, думая про себя – зачем, мол, девчонке сдался этот школьный аттестат, в гроб с собой все равно его не положит. Никто не сомневался после этого случая, что девчонка и впрямь не очень чтобы жилец на белом свете.
Однако Алине умирать вовсе не хотелось. Видно, уговорила она таки свое сердце взять и плюнуть на случившееся и постучать-поколотиться еще немного. И оно каким-то непостижимым образом согласилось, взамен, видно, вытребовав для себя некие собственные аннексии да контрибуции. То есть свое право. Право ненавидеть всем своим больным существом молодых, здоровых и красивых мужиков. Вот не зря, видно, говорят – люблю всем сердцем, ненавижу всем сердцем.
А бабушка-опекунша от доброты душевной вскоре уступила ей свое рабочее место, за много лет насиженное и нагретое, спокойное и не пыльное. Сорок лет она проработала вахтершей в доме приезжих при большом металлургическом комбинате, ее там уже все за свою родную держали. Потому и не отказали в преемничестве, когда привела она на свое теплое место бледно-синюшную девчонку-доходягу. А иначе б не взяли ни за что. Место было действительно хорошее, почти блатное для какой-нибудь пенсионерки: сиди себе в тепле да уюте на мягком стульчике и в пропуска одним глазком поглядывай. Иногда прилечь можно на кушетку за ширмой и вздремнуть чуть-чуть.
В общем, жизнь Алинина худо-бедно устроилась. Живи – не хочу. Так и прожила она спокойно три года, а потом вдруг пустота какая-то странная образовалась. И мысли-чувства всяческие в голову приходить начали об одиночестве – разбаловалась, видно, от спокойной жизни. Раньше одна мысль посещала – как бы не умереть от очередного приступа, а тут, как только сердце послабку дало, голова сразу опомнилась. Одиноко ей, видите ли… Да еще и голос бабушкин постоянно в ушах звучал одной и той же фразой: «Потому и живу только, чтоб тебя поднять. Нельзя мне помирать. Господь меня ни за что не примет, пока тебе пятнадцать не исполнится…» Вот же глупая! Надо было с господом хотя бы лет на двадцать договариваться, а она все твердила – пятнадцать, пятнадцать. Вот и прожила с внучкиного рождения ровно пятнадцать лет! А может, ей, Алине, тоже ношу какую на себя взвалить, поднимая кого-нибудь? Своего ребеночка, например. А что? Бабушку господь не принимал пятнадцать лет, пока та внучку поднимала, и ее так же долго не примет! Только она поумнее бабушки будет. Она сразу с ним, с господом, на двадцать пять лет договорится. А может, обнаглеет и на все тридцать. Может, еще и на внуков удастся поглядеть.
Мечты мечтами, а с осуществлением были у Алины, конечно же, большие проблемы. От кого рожать-то? Никакой очереди из потенциальных отцов за дверью вроде как не наблюдалось, и даже кавалера какого-нибудь совсем завалящего на горизонте тоже не высматривалось, чтоб использовать его по прямому, так сказать, назначению. Да и не нужен был ей никакой такой завалящий. И вообще никакой не нужен был – ни ей, ни сердцу, полный бойкот молодым-красивым-здоровым объявившему. Ребеночек только нужен был. Таким образом все взвесив и поразмыслив, Алина решила осуществить свой коварный план по рождению для себя малыша при помощи какого-нибудь приезжего командировочного, и даже заранее некий образ-портрет нарисовала: должен он быть обязательно не молодым – иначе, боялась, сердце взбунтуется, – но и не слишком старым, и виду должен быть прилично-интеллигентного, и лицом приятен, и манерами. И лучше, чтоб из семейных-положительных. Потому как если семейный да многодетный, еще и один раз женатый, без разводов там всяких и отметок об этом в паспорте, значит, жена за него крепко держится, значит, хороший мужик. Как раз то, что нужно. И ничего плохого Алина в своих стратегических планах не видела, потому как предъявлять ребенка будущему «хорошему семейному мужику» не собиралась – пусть спокойно едет домой из дальней сибирской командировки и не знает никогда, что где-то его дитя растет.
Подходящих для Алининого ребеночка в их доме очень долго не появлялось. Приезжал, конечно, всякий разный народ со всех городов и весей, но не то: слишком молодые да наглючие, с нехорошими взглядами с игривой поволокой снабженцы, пришибленные жизнью и перепуганные сокращением да безработицей инженеры с голодными уставшими глазами, а то и совсем старички-пенсионеры, изо всех сил бодрящиеся и старающиеся показать, что они еще о-го-го какие работники и умельцы во всяких мужицких делах, черт побери. Долго Алина ждала «свою» кандидатуру, тщательно приглядываясь к приезжающему контингенту, и никак не получалось подобрать что-нибудь более-менее для ее целей подходящее. И наконец, повезло…