МСЬЕ ГОССЛЕН. Вам кажется, что они в безопасности, работают под надлежащим присмотром, в трудах ради будущей карьеры…
МАДАМ ГОССЛЕН. А вот и нет: достаточно какой-то падшей женщины!..
Морель меж тем выглядывает в окошко и находит, что экипаж движется недостаточно быстро.
МАДАМ ГОССЛЕН (продолжает). …Какой-нибудь несчастной, чтобы отравить их существование! (Решительно тянет рукой за воображаемую веревку.) Вешать таких мало!
МСЬЕ ГОССЛЕН. Я никогда не видел эту даму, как она выглядит?
МОРЕЛЬ (тараща глаза и осклабившись). Вот так. Она далеко не дурнушка.
МАДАМ ГОССЛЕН. Чудовищно, друг мой, чудовищно!
МСЬЕ ГОССЛЕН. Высока или мала ростом, блондинка, брюнетка?
МОРЕЛЬ. Высокая.
МАДАМ ГОССЛЕН (перебивая его всякий раз, как он открывает рот). В высокой степени развратна!
МОРЕЛЬ (продолжая). Брюнетка.
МАДАМ ГОССЛЕН (перебивая). Черней крота!
МОРЕЛЬ (продолжая). Довольно миловидна, крупна.
МАДАМ ГОССЛЕН (с яростью). Корова, да и только! Всегда без корсета!
МОРЕЛЬ. С красивыми черными глазами.
МАДАМ ГОССЛЕН. Непристойного вида! Истинная кокетка, друг мой.
Фиакр останавливается, откидывается подножка, у входной двери приехавшие справляются, дома ли мсье Рено, и получают ответ, что дома, занят, сейчас спустится. Их вводят в маленькую комнатку нижнего этажа с окнами в сад, расположенную между кухней и столовой, — что-то вроде монастырской гостиной или прихожей.
Наконец к визитерам спускается мсье Рено, он в известном нам халате и страсбургских войлочных туфлях, в которые заправлены черные панталоны, очки подняты на лоб, он их живо стаскивает, в то же время поднося другую руку к греческому колпаку и бормоча извинения, что заставил дожидаться. Обменявшись рукопожатием с Морелем, любезно осведомляется, какого рода услуги может оказать прибывшим.
МСЬЕ ГОССЛЕН (привстав на цыпочки, достойным тоном, удерживая гнев). Сударь!
МСЬЕ РЕНО (вежливо). К вашим услугам!
МСЬЕ ГОССЛЕН (возвышая голос, еще более достойно). Сударь!
МСЬЕ РЕНО (удивленно). Слушаю вас, сударь!
МСЬЕ ГОССЛЕН (взрываясь). Ну так вот, милостивый государь!
МСЬЕ РЕНО. О чем вы, собственно, сударь?
МСЬЕ ГОССЛЕН. Я пришел за своим сыном, мсье, хочу его видеть и узнать, где он сейчас.
МСЬЕ РЕНО. Он выехал из моего дома еще в минувшую субботу, и я совершенно не имею сведений, где он может быть.
МАДАМ ГОССЛЕН. Как, мсье, вам его доверили, а вы даже не знаете…
МСЬЕ ГОССЛЕН (супруге, успокаивая ее). Спокойнее, мой дружок, дай мне, говорить буду я. (Обращаясь к мсье Рено.) Пусть вы и не знаете, где он, но с кем — надеюсь, вам известно.
МАДАМ ГОССЛЕН (живо). Да, ведь уехал он не один.
МСЬЕ РЕНО. Что мне на это ответить? Разве тут моя вина? Не думаю…
МОРЕЛЬ. Но тем не менее именно вам отвечать.
МСЬЕ РЕНО. Однако же, друг мой…
МОРЕЛЬ. Ах, в таком случае — тем хуже для вас, родители вправе возбудить против вас дело, речь идет о несовершеннолетнем.[69]
ПАПАША РЕНО. Как так? Дело? Но о чем? В чем моя вина? Как я мог предотвратить? Разве я знал, мог ли я заподозрить?
МСЬЕ ГОССЛЕН (жестко). Подозревать надо всегда!
ПАПАША РЕНО (встревоженный следствиями этой авантюры и опасаясь, как бы она не повредила его заведению). Ради всего святого, сударь, умоляю, говорите тише! Нас могут услышать!
МСЬЕ ГОССЛЕН. Пусть слышат все, кто хочет… Да, меня услышат, я буду рассказывать об этом повсюду… что я доверил вам сына, молодого человека из хорошей семьи…
МАДАМ ГОССЛЕН. Имеющего уважаемых родителей.
МСЬЕ ГОССЛЕН. У которых еще есть средства! Людей известных! Не каких-нибудь пустышек, отнюдь, — солидных людей, из общества! Мы не оставим этого без последствий, не думайте! (Переводит дыхание, затем еще запальчивее.) Повторяю: мы доверили его вам, а вы его растлили…
ПАПАША РЕНО. Ха-ха!
МСЬЕ ГОССЛЕН (говорит быстрее) …Или у вас его растлили, это уж как вам угодно; вместо того чтобы печься о его моральном облике, здоровье, о получаемых им знаниях, вы позволили ему сгинуть в лоне порока, попустительствовали его разгулу и тому, чтобы какая-то женщина, ваша жена, между прочим, его похитила, причем именно из вашего дома, вы же отнеслись ко всему наплевательски, ни слова никому не сказали, не предупредили нас, ничего не заметив… или нет: не желая ничего замечать. Да, я обо всем этом объявлю, мне угодно, чтобы справедливость восторжествовала и мой сын был возвращен в лоно семьи.
МАДАМ ГОССЛЕН (в слезах). Бедное мое дитя, мой Анри, где ты? Может, уже мертв?
МОРЕЛЬ (успокаивающе). Нет-нет, мы его возвратим.
МСЬЕ ГОССЛЕН. Где теперь нам, родителям, искать его?
МАДАМ ГОССЛЕН (плача). Его несчастным родителям!
МСЬЕ ГОССЛЕН. Взгляните на его мать, посмотрите, что с ней! Она же сходит с ума от горя; а я, сударь, я, его отец, полагаете, меня это развлекает? Что, по-вашему, мы должны думать, как жить дальше? Разве это может так продолжаться? Где его искать? Ну, не молчите, скажите хоть слово, говорите же! Действуйте, прах вас побери! Отыщите его! Это ваша обязанность! Если вам все равно, станет ли известно, где ваша жена, то мне вовсе не безразлично узнать, где мой сын, и к тому же побыстрее!.. Нет, уж вы извольте заняться всем этим, вернуть мальчика в семью! Я буду стучать во все двери, слышите? Я камня на камне не оставлю, у меня есть друзья, покровители, Морель станет меня направлять! Я пойду к министру, к королю, если нужно; я обращусь в газеты…
ПАПАША РЕНО. Пощадите, сударь, небесами заклинаю вас, пощадите! Вы разорите меня, опозорите мой дом, я — конченый человек! Никакой публичности, умоляю, сжальтесь и надо мною тоже: посмотрите только, в каком я горе, сколько несчастий на мою голову! Бог ты мой! Он жил здесь, как и все другие, она, казалось мне, относится к нему не лучше, чем к остальным: к Альваресу, Мендесу, Шахутшнихбаху; я вел с ними занятия, он тоже приходил работать в мой кабинет, возвращался к себе в комнату и занимался там целый день… я никогда ничего не замечал. Он был мягок, очень мил… даже голоса не повысит — разве могло мне прийти на ум… А она, сударь, моя жена! Она тоже имела вид женщины, любящей своего мужа; ведь я-то ее просто обожал! Думаете, только вы нуждаетесь в жалости, а другие не страдают? Несомненно, ваша скорбь заслуживает уважения, но моя боль, сударь, она чудовищна, ибо ушла моя жена в конце концов, несравненная Эмилия! Бедняжка, на ней держался весь дом, она же всем здесь заправляла, пользовалась уважением тех, кто нас посещал: мсье Дюбуа, мсье Ленуара, мадемуазель Аглаи…
МОРЕЛЬ (сквозь зубы). Хороша компания, нечего сказать.
ПАПАША РЕНО (продолжая). Неужели так необходимо, чтобы я в единый миг потерял жену, репутацию, дом, состояние, счастье, надежды на будущее — все! Кто после этого захочет доверить мне учеников? Я обесчещен! Все кончено. А мой атенеум — я мечтал основать его в будущем году… Мои вечерние лекции для подрастающего поколения! Матери семейств не пожелают посылать туда своих детей… Ах, Эмилия, Эмилия, кто бы мог подумать? А ведь я ей ни в чем не отказывал! Разорен, разорен, разорен!!.
Бедная мать думала о сыне, затерявшемся неизвестно где в огромном мире, блуждающем без приюта, одержимом демонической страстью, она представляла его себе больным, уже в агонии, напрасно призывающим близких, тех, кого ему более никогда не суждено повидать; ее голова гудела от нескончаемых скорбей, тем более мучительных, что они не поддавались описанию: тревоги были разнолики, но не имели имени. Она неподвижно стояла, скрестив руки и чувствуя, что сказать тут больше нечего, и оттого раздражаясь еще сильнее, выбитая из колеи непредвиденной слабостью противника; супруг ее вперил в папашу Рено свирепый взгляд налитых кровью глаз, неожиданно тоже наполнившихся слезами: он ожидал какого-то сопротивления, препятствий — им бы он мог как-то противостоять, а теперь все куда-то уплывало, словно ты собрался топнуть, а почва ушла из-под ног.
Мсье Рено, опустив голову на грудь и тихо всхлипывая, уже видел свой дом навеки погибшим, опустевшим, выставленным на торги, со стоящими у дверей оценщиками, пускающими с молотка постельное белье, кухонную посуду и его великолепный фарфоровый сервиз; он вспоминал о тех будущих улучшениях, что мечтал привнести в свои занятия, о неудавшемся проекте литературного атенеума, о пристройке к особнячку нового, выдающегося в сад крыла и о том, что его имя теперь станут трепать повсюду, о нем напечатают в газетах, будут судачить в собраниях коллег, отныне он сделается предметом для насмешек и веселеньких побасенок, а более всего в святая святых души копилась злоба на причину всех бед: оскорбившего его незначительного молодого человека и красивую женщину, что еще недавно принадлежала ему, мсье Рено, а могла бы оставаться в его доме и посейчас, чья высокая пышная грудь, которую он когда-то видел обнаженной, теперь вздымается под грудью другого.
Морель смотрел на этих троих и сострадал им всем.
— Они что-нибудь оставили? — спросил он мсье Рено, возвращаясь к сути дела. — Письмо, простую записку, хоть одно слово, случайно могущее пролить свет на их намерения?
— Мне ничего не известно, — замотал головой мсье Рено.
— Никаких подозрений?
— Бог ты мой, да нет же!
— Какое небрежение! — воскликнул мсье Госслен.
— Так не бывает! — усомнилась его супруга.
— Но вы можете подняться туда и сами убедиться, я вам все покажу, — мягко предложил он.
Начали они с комнаты мадам Эмилии. Можно было подумать, будто она только что вышла: голубые муслиновые занавески остались задернутыми и не впускали дневной свет, постельное белье свешивалось с кровати на пол, в глубине очага на подернутых белесым пеплом головешках еще оставались клочки сожженных там бумаг, а с туалетного столика никто не убрал полную воды лохань, рядом стоял открытым большой розовый флакон, а вокруг него были разложены притирания и эссенции вместе с полустершейся щеточкой для ногтей и гребнями, побывавшими в ее волосах; в прохладном сладковатом запахе давно затворенных апартаментов поэту, без сомненья, почудились бы следы присутствия женщины и ее нежной страсти, запах шел от нарядов, разбросанных повсюду, от кусочков еще не просохшего мыла — от всех безмолвных мелочей, что рассеивали вокруг себя как бы эманацию прелюбодеяния. Разве стены не обладают собственным неуловимым магнетизмом, отбрасывая на то, что находится в них сегодня, отблеск всего, что таилось здесь в прошлом? Может статься, именно в этом неизъяснимое очарование развалин: былое вливается нам в душу, погружая и ее самое, и все наши помыслы в глубочайшую, беспредельную меланхолию!
Но они все опошлили, нечестивцы! Они принялись все перебирать, рассматривать, рыться во всех углах, кто-то уселся в кресле — том самом, быть может, в котором Анри имел обыкновение сидеть, держа ее на коленях, и говорить ей о самом красивом, что есть на свете, другой обеими руками облапил маленький круглый столик с инкрустацией в виде желтого цветка, на который ложился ее локоть, когда она шила у окна; именно на этом желтом цветке останавливались, чтоб вы знали, ее глаза, когда она грезила о чем — то великолепном.
Они не смогли ничего обнаружить, хотя заглянули во все ящики в шкафах и отодвинули от стен мебель. К чему передавать целиком те речи без формы и смысла, что раздавались тогда в комнате? Безутешный мсье Рено, не умолкая, твердил: «Эмилия, бедняжка моя!» Мадам Госслен возмущалась беспорядком, так мало соответствовавшим ее взглядам провинциалки, занятой одними домашними заботами, а ее муж находил, что там царил дух разнеженности и греха, вовсе не гармонировавший с его собственными представлениями о греховности, и негодованию его не было предела.
— Ах, вот, вот! — тыкал он пальцем. — Помада, духи, вода для полоскания рта, какие-то снадобья, рецепты! Так я и думал! Все остальное отсюда проистекает, более тут делать нечего! — И с благочестивым негодованием заключил: — Господи, ты это видишь!
Морель же, бесцеремонно усевшись на постели, вдыхая запах камфары и пачулей, стал рассматривать меблировку, сравнивая то, что предстало его глазам, с почти подобным, виденным ранее в других домах, где был завсегдатаем; здесь, по его мнению, не хватало большой софы и зеркального шкафа.
Как и предполагал Анри, с его комнатой обошлись еще бесцеремоннее. Прежде всего мадам Госслен заглянула в комод и обнаружила, что сын захватил почти все носильные вещи. Но то, чего не взял с собою, в общем, оставалось там же, где прежде: портрет Луизы, ружье, рапиры висели на привычных местах, а на каминной полке меж двух подсвечников осталась шкатулка, где он хранил письма. Ее взломали, она была пуста. Лишь вскрыв двойное дно, обнаружили там забытое старое письмо Жюля. Мсье Госслен принялся его читать, а поскольку речь там шла о любви и поэзии, об искусстве и женщинах — обо всем том, что всегда найдешь в сочинениях молодых людей нежного возраста, особенно ежели там они описывают самих себя, отец Анри скомкал его с такой брезгливостью, словно отыскал нечто на редкость чудовищное.
— Он тоже тут замешан! — возгласил оскорбленный отец. — Те же фразы, суждения в таком же роде, одинаковая предосудительная галиматья! Вы только подумайте, он советовал бросить право и пописывать, как он сам. Впрочем, я всегда чуял недоброе при виде этого маленького повесы: он мутил воду, подзадоривал!
— Возможно, весьма возможно, — кивнул мсье Рено, не знавший ни Жюля, ни письма, о котором шла речь, но с готовностью спешивший разделять те мнения, что высказывает мсье Госслен.
— Все это ни о чем не свидетельствует, — решил последний. — Пороемся-ка в его рабочем столе.
И они пролистали все тетрадки, перебрали листы с записями, а также просмотрели все заглавия книг, пачками лежавших там же.
МСЬЕ ГОССЛЕН (беря их в руки одну за другой). Что это такое? Посмотрим, посмотрим! Ага, стишки — так сказать, сливки! Размышления о религии — чье это и зачем понадобилось? А, Шатобриан, этот неплох, но чересчур мирволил попам, к тому ж карлист…[70] Не вижу здесь почти никаких книг о праве, даже Юожаса[71] нет. Мсье Рено, вы не знаете, где его Юожас?
МСЬЕ РЕНО. Нет.
МСЬЕ ГОССЛЕН. Вы ничего не знаете! Между тем должны были бы надзирать за его обучением и, чёрт побери, по меньшей мере знать, имеется Юожас или нет! (Продолжая перебирать книги.) Был он или его не было?.. Добро бы это приносило какую-нибудь пользу для занятий… есть ли здесь мало-мальски достойные авторы или то, что так называют?
МСЬЕ РЕНО. Я им всегда твердил: господа, читайте классиков — Расина, Буало.
МСЬЕ ГОССЛЕН. Да-да, Вольтера, Руссо, Лагарпа, Делиля…[72] но нет!..
МАДАМ ГОССЛЕН. Он больше любил пьесы для театра.
МСЬЕ ГОССЛЕН (не переставая инспектировать книги на сыновнем столе). Посмотрим! Теперь Шиллер и прочая немецкая дребедень, пустые мечтания, германская восторженность. (Бормочет одно за другим имена авторов, не вкладывая в слова никакого особого смысла.) Ну да, Шиллер, Гердер, Геллер, Галлер, Шлегель, Фогель, Гегель[73] — да-да, вся эта изысканная чушь, глупости, модные штучки… А эт-то что? Книжица в бумажной обертке… там сверху написано: «Эмилия».
МСЬЕ РЕНО. Эмилия? Моя жена?
МАДАМ ГОССЛЕН. Она, значит, и книги ему давала?
МСЬЕ ГОССЛЕН. Нетрудно догадаться.
МАДАМ ГОССЛЕН. Должно быть, это какая-нибудь плохая книга, друг мой? Посмотрим.
МСЬЕ ГОССЛЕН (делая ударение на каждом слоге). «Со-бор Па-риж-ской Бо-го-ма-те-ри». (Пораженный до глубины души.) «Собор Парижской Богоматери»!
МОРЕЛЬ. А, черт! Что-то такое было. Он мне все уши прожужжал.
МАДАМ ГОССЛЕН (с непередаваемой интонацией). Виктора Гюго! Виктора Гюго!
МСЬЕ ГОССЛЕН (голосом, полным достоинства). Вы позволяете вашим ученикам читать Виктора Гюго? Прямо у вас дома?
МСЬЕ РЕНО. Но, сударь…
МСЬЕ ГОССЛЕН (оскорбленный в лучших чувствах). Никаких сударей, довольно! (Обращаясь к самому себе.) Теперь я уже более ничему не удивляюсь… такая безнравственность — здесь!
МАДАМ ГОССЛЕН. Не в этой ли книге, друг мой, выставлен священник, который…
МСЬЕ ГОССЛЕН. Да, именно в этой.
МАДАМ ГОССЛЕН. И она давала ему читать!
МСЬЕ ГОССЛЕН (очень медленно). А вы это дозволяли? Хорошо же, очень хорошо, сударь, мне нечего больше сказать, я потерял способность удивляться…
— Что такое? Это адресовано мне? — вдруг воскликнул он.
И сорвал печать с листка бумаги, лежавшего на видном месте, в центре стола, но доселе не привлекшего ничьего внимания. Там он прочел следующее:
«Извините меня, простите, если сможете. Поступить так было необходимо, после я дам о себе знать. Не надо страхов, не тревожьтесь обо мне, я вам напишу. Прощайте. Любящий вас сын Анри».
Мадам Госслен набросилась на листок и перечитала его раз двадцать, мучимая необычайной сжатостью слога, и оно, хоть умерило тревогу, разожгло ярый пламень любопытства, еще сильнее опаляющий душу.
— Теперь мы попытаемся разузнать побольше, — обрадовался Морель. — Надо подождать: он не хочет, чтобы мы разгадали, куда они направились, но мы все же попробуем, а вот возвращать беглецов придется вам, мсье Рено.
МСЬЕ ГОССЛЕН и МАДАМ ГОССЛЕН (одновременно). Да, именно вам, мсье Рено, предстоит заставить их возвратиться.
МСЬЕ РЕНО. Но…
МСЬЕ ГОССЛЕН. До завтра, сударь. Мы еще будем иметь честь посетить вас.
У мсье Рено хватает вежливости проводить их до порога и открыть входную дверь, потом он с тяжелым вздохом затворяет ее за ними и, чтобы поразмыслить, возвращается в маленькую прихожую, где состоялся этот разговор.