В прошлом Аврелия вряд ли бы заметила ежедневный шум с улицы, но теперь он стал для нее пыткой, потому что это были звуки нормального мира, частью которого она может никогда не стать. Радостно визжа, играли дети; лавочники соперничали за внимание прохожих, провозглашая, что их хлеб, скобяные изделия и вино лучше других в Сиракузах; мужчины здоровались со знакомыми солдатами и расспрашивали их о состоянии укреплений и расположения неприятеля. Женщины сетовали на цены продуктов, жаловались на поведение детей, на нежелание мужей слушать, что они говорят. Аврелия занимала позицию у окна, чтобы ее было не видно, и жадно слушала. Слыша, как солдаты перешучиваются друг с другом, она вспоминала Квинта, который мог находиться всего в нескольких милях, вспоминала обо всем хорошем, что он сделал ей. Однако тяжелее всего было слышать детский плач или как маленький ребенок зовет маму. Едва затянувшаяся скорбь по Публию прорывалась снова, вызывая рыдания. Зачем она решила поехать в Регий? Почему не осталась в Риме? То, что болезнь могла точно так же унести Публия и в Риме, как и здесь, в Сиракузах, давало мало утешения. Частью своей души она по-прежнему жила в Риме со счастливым, здоровым сыном и время от времени получала письма от брата.
Ей снова захотелось, чтобы война закончилась, чтобы они с Ганноном могли поселиться где-нибудь и зажить нормальной жизнью. Они не много говорили о войне – зачем? – но было ясно, что ее возлюбленный ожидает в грядущей кампании решительной победы Карфагена и Сиракуз. Если учесть размер войска Гимилькона, а также его слонов, такой исход был вполне вероятен. В желании подобного результата было нечто предательское, поскольку Аврелия чувствовала себя настоящей римлянкой, но, казалось, это единственный путь для того, чтобы они вдвоем смогли покинуть город, где она оказалась пленницей, единственный путь, чтобы зажить нормальной жизнью. «Но в любом случае я предательница», – устало думала она. Присяга Ганнона будет означать возвращение в Италию, в армию Ганнибала. Для нее это означало жизнь в войсковом обозе. Ганнон уверял, что она там будет в безопасности, но за те несколько дней, что провела там, Аврелия поняла, что жизнь ее будет далеко не простой. Был другой путь, в существовании которого она не хотела себе признаваться. После всего, что Ганнон сделал для нее – хотя бы спасение от Гиппократа и помощь в похоронах Публия, – мысль о том, чтобы бросить его, ощущалась крайней формой измены. Однако когда на нее наваливались одиночество и печаль, не было сил отогнать эту мысль: она фантазировала о побеге в римский лагерь близ города, о том, как найдет там Квинта… После этого можно отправиться в Регий и выяснить, жив или мертв Луций… Теперь ее мучила другая вина. А что, если он оправился от ран? Так же ли легко он счел ее мертвой, как она сочла его? Женщина сомневалась в этом. Означало ли это, что она должна хранить верность Луцию, а не изменять ему с Ганноном? Нет, решила Аврелия. Ее союз с ним был полезным, но холодным, типичным законным браком. В нем отсутствовал огонь, который она чувствовала к Ганнону. Цементом, скрепляющим брак, был Публий. С его смертью у женщины не осталось ничего, кроме печальных воспоминаний. И она не сможет вернуться в свое фамильное хозяйство, потому что в Кампании из-за поддержки Капуей Ганнибала все еще продолжаются бои. Квинт не вернется туда, пока не закончится война. Единственной возможностью оставалось вернуться в Рим, в дом, где она жила с Луцием. В результате женщина пришла к суровому осознанию: возвращение будет лишь перевозом имущества в другое место и очевидную потерю Ганнона.
Аврелия вздохнула. Жизнь надо принимать такой, как она есть, но это не означает, что нужно навеки остаться заключенной в тюрьму. Конечно, не будет большого вреда, если она рискнет выйти за дверь? Стражники из дворца вряд ли часто заходят в эту часть города. Средь бела дня мужчины не будут приставать к ней. Если ни с кем не разговаривать, ее римского акцента никто не заметит. А кроме того, бани, куда Ганнон брал ее однажды, недалеко. Настроение у нее поднялось. Жизнь продолжается. С Ганноном.
Глава XX
Через день после благополучного возвращения Перы с Креспо по римским лагерям разнеслась весть, что это Аттал выдал заговор, имевший целью открыть городские ворота. Все восемьдесят заговорщиков были замучены до смерти, и, как суровое предупреждение от Эпикида, головы многих из них были выброшены катапультой на ничейную полосу между сиракузскими и римскими укреплениями. Насколько Квинт смог выяснить, головы Мария среди них не было, но он до сих пор с содроганием представлял, что могли сделать сиракузцы с телом друга. Хотелось закончить осаду и отомстить за смерть еще одного товарища. А также раскрыть роль Перы в вероломстве Аттала. Но юноша знал, что это бесплодная затея. Словно в доказательство того, что его тревоги не были беспочвенны, Пера начал заходить в палатки манипулы Коракса якобы проверить, что с Квинтом все хорошо. Его истинное намерение раскрылось, когда однажды он в разговоре упомянул Аттала. Сделав самое бесстрастное лицо, юноша сказал, что там было столько всяких сиракузских псов, что он давно забыл их имена. Похоже, Перу это удовлетворило, но с тех пор Квинт старался не бродить где попало в одиночку, особенно ночью.
Осада продолжалась без всякой надежды на какие-либо перемены. Погода стала теплее и приятнее, и серые, облачные зимние дни превратились в далекое воспоминание. Но дни шли, становилось все жарче, и Квинт с товарищами, покрытые пылью, покорно отдались еще одному знойному лету, заполнив свои укрепления вокруг города. Боевой дух манипулы неизбежно падал. Отправка в дозор, которой раньше хотелось избежать, теперь стала мечтой каждого. Когда Коракс однажды подслушал, как Квинт с Урцием говорят об этом, то рассмеялся и велел им не терять надежды.
– Скажите еще спасибо, что не стоите к югу от города, у проклятых болот, – сказал он. – Люди там мрут, как мухи, от малярии, лихорадки, дизентерии и прочего. Нам, по крайней мере, не приходится тревожиться о подобных вещах.
Слова Коракса не принесли большого утешения, и Квинт с Урцием день за днем продолжали ходить туда-сюда вдоль укреплений, ничего не делая, а только глядя на далекие неприступные стены Сиракуз. Казалось, монотонные будни не кончатся никогда. Но через два дня все изменилось. Вечером, когда Квинт с товарищами сидели около своей палатки, к ним пришел Коракс. Последовали обычные приветствия, предложение вина и неуклюжая болтовня. Как и остальные, Квинт гадал, с чем пришел командир. Обычно у него были свои скрытые мотивы, но гастатам не полагалось спрашивать.
– Вы слышали о спартанце, перехваченном сегодня моряками? – вдруг спросил центурион.
– Нет.
– Его имя – Дамипп. Оказалось, что его послал Эпикид на переговоры с Филиппом Македонским.
Все заинтересовались.
Ганнибал и Филипп были уже какое-то время в союзе; а два года назад македонский царь нападал на римские колонии в Иллирии. Он был разбит, но его враждебность к Республике не угасла. Нет ничего удивительного в том, что Эпикид, который, как и большинство сиракузцев, имел греческие корни, собрался заручиться помощью Филиппа.
– Насколько я понимаю, Дамипп не скоро попадет к Филиппу, – проговорил Урций с ухмылкой.
Следом ухмыльнулись все бойцы.
– Надо думать, не попадет, но Эпикид очень хочет его выкупить, – ответил Коракс. – Через несколько часов после захвата спартанца из стен прислали гонца.
– Конечно, консул не собирается его отдавать? – спросил Урций.
– Тут дело непростое, гастат. Спарта поддерживает Этолийский союз. Наш Сенат склонен к присоединению к этому союзу, потому что всегда полезно иметь друзей на греческом побережье, особенно если придется вести боевые действия против Македонии. Отдав Дамиппа, мы будем иметь больше шансов, что этолийцы более благосклонно посмотрят на наши предложения дружбы.
«Коракс полностью завладел вниманием гастатов», – подумал Квинт, увидев круг сосредоточенных лиц. Как с простыми солдатами, с ними никогда не делились подобными сведениями и соображениями. Посвятив их в тайны высокой политики, центурион углубил преданность своих людей – хотя они сами этого не сознавали. Юноша видел его тактику, но тем не менее сам поддавался ей. Коракс был превосходный командир и воин. Он вел солдат за собой и всегда подвергал себя тем же опасностям, что и своих подчиненных. «Он смотрит на нас, как на своих капризных детей, а в ответ, – с чувством подумал Квинт, – мы любим его».
– Зачем вы нам это говорите? – Озвученный Урцием вопрос был в голове у каждого.
– На днях вы жаловались на скуку.
Урций покраснел, а Квинт стал с преувеличенным интересом рассматривать шнурок своей сандалии.
Коракс усмехнулся.
– Успокойтесь. Это не наряд вне очереди. Марцелл согласился поговорить с сиракузцами насчет Дамиппа. Встреча состоится в башне Галеагра.
– Зачем вы нам это говорите? – Озвученный Урцием вопрос был в голове у каждого.
– На днях вы жаловались на скуку.
Урций покраснел, а Квинт стал с преувеличенным интересом рассматривать шнурок своей сандалии.
Коракс усмехнулся.
– Успокойтесь. Это не наряд вне очереди. Марцелл согласился поговорить с сиракузцами насчет Дамиппа. Встреча состоится в башне Галеагра.
– В Галеагре? Напротив нашего участка?
Квинта раздражала привычка Плацида говорить очевидное. Но Коракс не осадил его.
– Верно. Возможно, потому Марцелл и подумал, что будет неплохо, если наша манипула выделит центурию, чтобы сопровождать его представителей на переговоры.
Гастаты выразили свой энтузиазм по этому поводу, и Коракс улыбнулся.
– Все довольно просто, братцы. Никаких стычек не возникнет, если только не случится чего-нибудь непредвиденного. У вас будет возможность увидеть стены вблизи без опасения получить по черепу камнем из катапульты, вы сможете оценить солдат, которые будут с послами Эпикида.
– Для нас это большая честь, – сказал Квинт. – Когда состоится встреча?
– Завтра. Сразу после восхода солнца, пока не очень жарко.
– И какие еще войска там будут?
– Центурия экстраординариев. Все вы знаете, что мнит о себе компания этих болванов, так что ваша амуниция должна быть, как на плацу. У кого будет что-то не в порядке, того я накажу.
Гастаты тихо заворчали, недовольные дополнительными хлопотами, которые возложил на них центурион, но в целом были рады. Перспектива увидеть вражеские укрепления вблизи возбуждала, а что лучше всего, подумал Квинт, там не будет Перы.
Коракс проинспектировал свою центурию, когда солнце еще только начало появляться из-за горизонта. Они построились на квадратной площадке, образованной их палатками и загонами для мулов – шесть шеренг по восемь человек. Пятнадцать велитов стояли отдельно в стороне. Считалось, что в центурии должно быть восемьдесят солдат, но Квинт не помнил, когда бы такое было на самом деле. Четверо лежали в лагерном лазарете с лихорадкой или воспаленными глазами. Двое оправлялись после ранений, остальные погибли. Должно было прийти пополнение, но никто не знал, когда. Легионы в Сицилии Сенат не считал приоритетными.
Несмотря на свою убывающую численность, гастаты выглядели хорошо, признал Квинт. По три пера на сверкающих шлемах тихо колыхались на утреннем ветерке. Кольчуги, обычно потемневшие от ржавчины, сверкали серебром. От яростного полирования бронзовые части на поясе и перевязи казались золотыми. В результате и гастаты стояли как будто с более гордым видом.
Когда центурион начал осмотр, Квинт ощутил нервозность. В походных условиях не часто случались развлечения, одним из которых была сегодняшняя проверка амуниции, а парадов практически не случалось. Прошло столько времени с тех пор, как ему приходилось готовить свою амуницию для представления под орлиный взгляд Коракса, что он боялся забыть какую-нибудь мелочь. Похоже, и остальные испытывали такое же затруднение. Через каждые несколько шагов командир выражал свое недовольство недостаточно начищенным ремнем или заметным отпечатком пальца на умбоне щита. Впрочем, к удивлению Квинта, в отношении него центурион не высказал никакой критики. Юноша шепотом поблагодарил за это Урция. Его друг, тоже переживший осмотр Коракса, помогал ему подготовиться.
Тем, у кого обнаружились изъяны в амуниции, центурион дал короткое время на их устранение, остальным была дана команда разойтись. Когда провинившиеся, наконец, заслужили его одобрение, он повел подразделение на открытое место у самого лагерного вала. Гастаты прибыли за несколько мгновений до того, как пришли экстраординарии, что было приятно. Их командир нахмурился, когда Коракс приветствовал его, что увеличило злорадство гастатов. Квинт заметил Саттиона; тот выглядел таким же раздосадованным, как и его центурион, что они пришли вторыми. «Так тебе и надо, – подумал юноша, – хмурый болван».
Но его настроение упало, когда появились переговорщики. И его раздосадовали не два трибуна, а шедший вместе с ними Пера. Как всегда, с самодовольным видом, он сиял панцирем и шлемом с поперечным гребнем.
– Без этого шлюхиного сына никуда, – шепнул Квинт приятелю.
– Он родственник Марцелла. Что еще сказать?
Попытка Урция утешить друга имела некоторый успех. Тем не менее Квинт сдвинул свой шлем чуть пониже на лоб и уставился в землю. Увидев Коракса, Пера должен был понять, что он здесь, но если не показываться на глаза, ничего плохого не может случиться… Или может?
Посольство отправилось во главе с экстраординариями, как положено войску на марше. Пера и трибуны держались за солдатами-союзниками вместе с несколькими трубачами, писцами и рабами. Коракс со своими гастатами следовал за ними, а велиты двигались в арьергарде. Посольство шло по самому безопасному маршруту, по дорожке внутри римских укреплений. Только приблизившись к башне Галеагра, оно вышло через ворота на ничейную полосу. К чести экстраординариев, они не сбавили шаг, но это не остановило мурашек, пробежавших по спине Квинта, когда он вышел из укрытия. На лицах товарищей виделось напряжение, и даже Коракс, казалось, нервничал.
Пока они приближались к городским стенам, никаких метательных снарядов по ним выпущено не было. Их путь лежал на восток от Гексапил, к Трогильскому заливу, где раньше сиракузцы пользовались якорной стоянкой для разгрузки торговых судов и доставки товаров в город. Теперь местность находилась под контролем римлян, но пользоваться ею не давали вражеские метательные машины. Если выдавалась возможность, Квинт с товарищами любили купаться здесь на мелководье – под прикрытием темноты.
Оставив море за спиной, колонна направилась к Галеагре – приземистой шестиугольной башне, защищавшей то место, где крепостные стены спускались к морю. Было тревожно видеть молча вытянувшихся вдоль парапета защитников, скрывавших свое оружие. Однако, как тихо велел Коракс, они не могли показать тем ублюдкам ничего, кроме храбрости на лице.
И потому гастаты шли, подняв подбородок и высоко держа щиты. То, что договорились о перемирии, не исключало возможности вероломства. Многие шептали молитвы. Не было ничего плохого в том, чтобы попросить у богов защиты, даже если она не понадобится, и Квинт делал то же. Намного лучше, чем оказаться мертвым.
Подойдя к воротам, колонна остановилась. Экстраординарии заняли позицию слева, ближе к морю, а гастаты встали справа. Трибуны вместе с Перой и своим окружением вышли вперед. Трубач заиграл на своем инструменте. Прозвучала искаженная форма сигнала к отступлению – иронический набор нот, бросавший сиракузцам высокомерный вызов и позабавивший всех присутствовавших римлян. Враги, должно быть, поняли оскорбительную природу сигнала, потому что ответа не было больше часа. За это время трибуны дважды заставляли трубача трубить, но безрезультатно. Хотя на стенах было полно зрителей, ворота оставались накрепко закрытыми, пока солнце не поднялось высоко на небосводе. Легионеры пеклись в своих доспехах, и пара из них потянулась за мехами с водой, но Коракс пригрозил, что они за это заплатят. Важнее всего был внешний вид, а жажда могла подождать.
Наконец, без всякого предупреждения, ворота открылись. Возникло возбуждение, но Коракс быстро успокоил своих гастатов. Появившиеся колонной по два солдаты напоминали сиракузскую пехоту, с которой Квинт уже встречался. Одетые как греческие гоплиты[6], они несли круглые щиты и длинные метательные копья. Юноша пересчитал их, пока воины выстраивались в оборонительный порядок. Вышло восемьдесят солдат в панцирях с рельефной мускулатурой и в эллинских шлемах. Командиры смотрели на римлян с площадки перед воротами, пока первая часть войск строилась в мини-фалангу в пятидесяти шагах от манипулы Коракса. Затем вышел второй отряд из восьмидесяти человек и выстроился напротив экстраординариев. Тогда сиракузские командиры двинулись вперед и встали напротив своих римских коллег.
– Довольно странно, – сказал Урций, глядя на сиракузцев. – Давай набросимся на этих засранцев!
Но Коракс, как частенько бывало, их подслушал.
– Мы здесь не для того, – тихо проговорил он. – Мы внимательно следим за ними, и всё, если только кто-нибудь из трибунов не отдаст приказа. Так что помоги мне, великий Юпитер: если хоть один из вас хотя бы почешет яйца без моей команды, я лично всажу меч ему в брюхо.
Он вышел из строя и стал ходить туда-сюда, сердито глядя на гастатов. Урций отводил глаза.
– Вы слышали меня? – Голос центуриона звучал негромко, но тон его был угрожающий.
– Так точно, – покорно ответили они.
Через какое-то время один из сиракузских командиров направился к трибунам. Он был без щита и поднял руки, демонстрируя мирные намерения. Сиракузец остановился в двадцати шагах от римлян. После короткой паузы навстречу ему вышел Пера. Они поговорили, и каждый вернулся к своему начальству. Потом трибуны позвали Коракса. Он вернулся, широко улыбаясь.