И показал кормчему кулак: понял?
– Успеете обратно.
– Не‑а, не успеем. Я обещал сразу. У меня там дубина и Амфитрион, – силач моргнул и поправился: – Амфитрион и дубина.
– Забери его, – взмолился кормчий к Птерелаю. – Дерется, гад…
Стыд жаркой волной окатил Птерелая. Казалось, грозный Колебатель Земли в гневе ударил трезубцем, и море вскипело, грозя сварить Посейдонова внука, опоздавшего сбежать на сушу. Изо всех сил Крыло Народа прижал к себе дочь, чудом возвращенную домой, и оглох от вопля, неслышного другим, вопля, который исторгся из его собственной груди, чтобы вернуться громовым эхом:
«Готовь тризну, хромой Алкей! Я приду за твоим сыном!»
– Он взял тебя? – спросил Птерелай у дочери. – Ты ждешь ребенка?
– Он дрался за меня. Его дядя хотел меня убить…
– Он взял тебя силой?!
– Нет. Он думал, я – Эвер…
– Он…
«Что со мной? – ужаснулся Птерелай. – Она отвечает, а я не слышу. Не верю. Готов любой ценой вырвать ответ, дающий мне право на ненависть. Благодарность чужда моей природе, она обезоруживает. Так допрашивают не дочь, а жену, мучаясь ревностью…» Эвбейцы, нервничая, слушали разговор отца с дочерью. Кормчий и гребцы искренне полагали, что под насильником Птерелай имеет в виду драчливого силача, сопровождавшего «мальчишку», и ждали, что вот‑вот начнется бой не на жизнь, а на смерть.
– Эй! – напомнил о себе Тритон. – Все, да? Я плыву обратно.
Птерелай смотрел на морского дурачка и видел себя, родись Крыло Народа скорбный рассудком. «Будь ты трижды косноязычен, – читалось во взгляде тафийца, – ты расскажешь мне все. А что не расскажешь ты, я узнаю от дочери.» Порыв ветра, налетев со спины, из‑за отрогов Айноса, растрепал волосы Птерелая. Тонкий, как игла, золотой блеск мелькнул в кудрях; отразился в глазах людей на ладье, вынуждая тех заворочаться с беспокойством. Лишь Тритон остался равнодушен к коварному золоту. Блеск отразился от его здорового глаза – стрела от щита; голубой же, незрячий глаз поглотил высверк без остатка. Враг, отметил Птерелай, и враг опасный. Значит, надо, чтобы – друг.
– Завтра. Обратно поплывешь завтра.
– Не‑а!
– Завтра. На самом быстром из моих кораблей.
– Да? – Тритон почесал в затылке. – Ладно, завтра.
Кормчий упал на колени, славя милость небес.
7
Поначалу суд намеревались вершить во дворце. Но взбудораженная толпа с утра затопила город. Прибой людского моря бурлил под стенами акрополя, грозя перехлестнуть через край. Микенцы жаждали зрелища. Не каждый день судят вчерашнего героя, нынешнего убийцу ванакта! Рыночная площадь тоже не смогла вместить всех желающих. Пришлось пойти на поводу у требовательных горожан и отыскать место за восточной окраиной, на холме, растрескавшемся от зноя – как давно делали афиняне, опытные во всякого рода разбирательствах. Покойник‑Электрион оказался на диво предусмотрительным: здесь нашлись каменные скамьи для судей, круглая площадка для подсудимого и возвышение для ораторов. Отсюда Микены выглядели россыпью камней, смеха ради накрытых черепашьими панцирями крыш. Лишь акрополь производил впечатление. Если взгляд с обычного холма столь радикально менял мироощущение, что тогда говорить о взгляде с Олимпа?!
Муравьи облепили засохшую головку сыра – вот и весь ваш суд.
Над судьями главенствовал Сфенел, прибывший из Тиринфа. По случаю траура младший Персеид облачился в хлену из грубой ткани, и ужасно потел. Ягнята, предназначенные в жертву, умерли под ножом; судьи, переговариваясь, заняли свои места. Ждал подсудимый – в простом хитоне, склонив голову. Начать удалось не сразу: добиться от зевак тишины стоило титанических усилий.
– Сегодня, – Сфенел поднялся на возвышение. Словно дискобол, готовящийся к броску, он взмахнул рукой, требуя внимания, – мы судим Амфитриона, сына Алкея. Он обвиняется в убийстве Электриона, сына Персея. Да свершится воля богов!
Выдержав паузу, он обернулся к подсудимому:
– Признаешь ли ты свою вину?
– Да, – прозвучал ответ. – Я виновен.
Толпа на склонах шумно выдохнула.
– Видят боги, – Сфенел воздел руки к небесам, немного подержал и опустил. Складывалось впечатление, что руки ему страшно мешают, и он не знает, куда их деть, – как я скорблю о своем брате! Не меньше я скорблю и о том, что виновником его гибели стал мой племянник. Еще раз спрашиваю: ты признаешься в убийстве?
– В случайном убийстве. Без умысла.
– Желал ли ты смерти Электриону?
– Нет.
– Мы слышали твой рассказ про корову и дубину. Хочешь что‑нибудь добавить?
– Нет.
– Кто‑то может подтвердить твои слова?
В голосе Сфенела звенела надежда. Ну же, племянник, назови нам свидетелей! За убийство без умысла не карают смертью. Ты уйдешь в изгнание, найдешь басилея, который тебя очистит…
– Нет.
– А может, ты метил не в корову? – вскочил со скамьи самый молодой из теретов[64]. Поверх траурных одежд этот щеголь нацепил расшитый золотом пояс. – Может, ты метил в микенский тронос?!
– Убийца! – взревела толпа.
– Казнить!
Подняв голову, Амфитрион уперся взглядом в терета. Щеголь ответил вызывающей ухмылкой. «Руки коротки, герой!» – говорила ухмылка. За спиной наглеца, заключив его в пылающий ореол, садилось солнце. Колесница Гелиоса оседлала хребет Волчьих гор – и намеревалась скатиться за край земли, в вечерний дворец Эос‑Зари. Микенцы с тревогой косились на закат. Позднее время – не лучшее для суда. Но лучшее ушло, пока народ бушевал под крепостью, а судьи искали подходящее место. Приходилось довольствоваться тем, какое есть. Не переносить же суд еще на день?! На случай, если дело затянется, стражу вооружили факелами. Среди горожан многие тоже прихватили пучки сосновых лучин. За наглым теретом стояла троица слуг, готовая избавить хозяина если не от тьмы гнусных предположений, то хотя бы от мглы сумерек.
– Мой брат, – задумчиво произнес Сфенел, утирая пот, – собирался отдать в жены Амфитриону свою дочь. Зачем зятю убивать тестя? Да еще до свадьбы? И как он, доброй волей сознавшись в убийстве, намеревался захватить тронос? Твои подозрения лишены смысла!
Амфитрион не верил своим ушам. Сфенел был последним, от кого бы он стал ждать помощи. Молодой дядюшка всегда его недолюбливал. И вдруг… Казалось, Сфенела подменили.
– Перстень! Перстень ванакта!
– Что – перстень? – не понял Сфенел.
Толпа затаила дыхание.
– Ванакт подарил «львиный» перстень старшему сыну. Этот перстень пропал в доме Амфитриона. Я сам слышал, как Горгофон говорил о пропаже.
– Ты хочешь обвинить подсудимого в воровстве?!
– Сыновья Электриона отправились на битву с сыновьями Птерелая, – ушел от ответа скользкий терет. – Чем закончилась битва, мы знаем. Но кто кому прислал вызов первым? Не случилось ли так, что кто‑то отправил вызов Птерелаидам от имени Электрионидов? Перстень – отличный знак подлинности вызова. А когда наследники ванакта погибли – пришла очередь отца.
– Твои обвинения разят горше стрел, – еще чуть‑чуть, и слюна зашипела бы на губах Сфенела, как масло на раскаленной меди. – Ты можешь их доказать? Привести свидетелей?
– Кто же вершит такие дела при свидетелях? Разумеется, их нет. А те, что были, уже ничего не расскажут – их тела герой Амфитрион привез в пифосах с маслом. Кстати, почему он кинулся догонять Электрионидов в одиночку? Скрыл побег сыновей от отца?
– Он спешил! Хотел остановить…
– Почему же не остановил? Превосходный колесничий не сумел догнать юнцов?
– Это всего лишь твои слова! Где доказательства?!
– Конечно, это мои слова. Против слов Амфитриона, сына Алкея. Ты спрашиваешь: почему он признался в убийстве? Отвечу: мог ли он не признаться? Электрион вышел из города ему навстречу – это знали все. Ты спрашиваешь: как он рассчитывал занять тронос? Отвечу: очень просто. Уйти в изгнание, вернуться очищенным, жениться на дочери ванакта – она ведь была обещана ему в жены! – и по праву стать владыкой Микен.
– В третий раз повторяю: у тебя есть доказательства? Если так – предъяви их! Или избавь нас от своих домыслов…
– Что у меня есть, спрашиваешь ты? То, что известно всем, и тебе в том числе. Да, свидетелей нет. Но у сына Алкея вообще ничего нет, кроме рук в крови!
– Казнить! – всколыхнулась толпа.
И, перекрывая ропот, над холмом взлетело:
– Свидетель есть!
Они стояли там с самого начала: выше по склону, справа от судей. Алкмена, дочь Электриона. Анаксо, вдова Электриона. Невеста убийцы и сестра убийцы. Анаксо выгорела изнутри. От женщины осталась пустая оболочка; бабочка‑душа покинула надорванный кокон. Дунь ветер – улетит прочь. Черное от горя лицо. Бессильно обвисшие руки. И рядом – Алкмена, как натянутая струна.
– Свидетель! – повторила девушка.
Это было неслыханно. Женщина возвысила голос на суде! На миг Сфенел растерялся. Велеть дерзкой замолчать? Прогнать домой, к прялке и веретену? С опозданием до младшего Персеида дошло: есть свидетель! Если его рассказ спасет Амфитриона, какая разница, кто возвестил об этом? Под маской скорби, что приросла к лицу Сфенела, плескалась радость. Все складывалось на редкость удачно! Выскочка‑племянник больше не герой, а сосуд скверны. А простак‑братец все его нахваливал да привечал. Вот и поплатился. Теперь никто не помешает Сфенелу занять тронос Тиринфа. На днях его позвал к себе Алкей. «Я опозорен, – сказал хромец. – Я проиграл единственную битву в своей жизни. Враг пощадил меня из жалости. Мой сын – убийца моего брата. Тиринфу нужен другой басилей. Спасешь мне сына, добьешься, чтоб его приговорили к изгнанию – тронос твой.» О, Алкей хитер! Небось, рассчитывает сесть в Микенах. Хромой, горбатый, слепой – все‑таки он первенец Персея и Андромеды… Что ж, Сфенела это устраивало. На Микены он не замахивался, готовый удовольствоваться Тиринфом.
– Мы согласны выслушать свидетеля.
– Выходи, – приказала Алкмена. – Ну же!
Кусты дрока зашелестели, и из них выбрался Ликимний. Робея, мальчишка приблизился к Сфенелу. Он изо всех сил старался выглядеть достойно, по‑мужски. Увы, страх одолевал. Ликимний переминался с ноги на ногу, взгляд затравленно перебегал со Сфенела на Амфитриона. Губу он закусил так, что потекла кровь.
– Ты видел, как погиб твой отец?
– Да.
Мальчишка сглотнул. Кадык на его шее отчаянно дернулся.
«Вот и все, – понял Амфитрион. Чувствуя себя на краю скалы, за мгновение до прыжка, сын Алкея больше не нуждался в спасительной лжи. – Сейчас он расскажет правду. Из лучших побуждений. Как примут микенцы рассказ сироты? Мы с дядей дрались за копье, тут подоспел Тритон и размозжил голову ванакта дубиной. Слуга и господин вместе прикончили правителя Микен, ибо господин не справился в одиночку. Вернется Тритон – нас казнят обоих…»
– Свидетель слишком мал! – возвысил голос терет. – Кроме того, он сын рабыни…
– Он – сын ванакта! – рявкнул Сфенел. – Если он достаточно взрослый, чтобы биться с Птерелаидами, ему хватит ума, чтобы свидетельствовать.
И велел Ликимнию:
– Расскажи нам, что ты видел.
Казалось, умолкли даже птицы и цикады.
– Я… Отец с ним… Корова! Она… а он взял…
– Кто – он?
– Амфитрион. Он разозлился. Бросил дубину. В корову!
– Ты уверен, что в корову? – упрямец‑щеголь стоял до последнего.
Ликимний вскинул голову.
– Да. Я уверен. Дубина отскочила от рогов. И убила моего отца.
– Врешь! Амфитрион сказал нам, что свидетелей не было…
– А я прятался! За телегой…
И Ликимний разрыдался.
– Я верю тебе, Ликимний, сын Электриона. Разве стал бы сын убитого выгораживать убийцу? Оставь нас, честный мальчик, и возвращайся домой. Итак, больше нет сомнений, что Амфитрион, сын Алкея, убил Электриона, сына Персея, по неосторожности. Посему…
Сфенел обернулся к судьям, дождался их согласных кивков. Жестом велел страже увести женщин с мальчиком в акрополь – и продолжил, когда они спустились с холма:
– …следует приговорить Амфитриона к изгнанию. Ты должен покинуть город, племянник. Здесь никто не очистит тебя от скверны, также как и в Тиринфе. Алкей, твой отец, и я, твой дядя, не можем дать тебе очищение в силу близкого родства. Это было бы противно богам. Иди, и да свершится воля небес.
8
– Посольство! Послы вернулись!
За Волчьей горой догорал закат. Острые зубы скальных пиков грызли объедки зарева. Пурпур темнел, перетекал в темный багрянец, готовясь слиться с мглой сумерек. День закончился. Суд закончился. Все, говоря по чести, закончилось наилучшим образом, и вот вам на ночь глядя:
– Оракул дал ответ!
Растолкав толпу, молодой стражник остановился в кругу для подсудимых. Волосы парня слиплись от пота. Грудь тяжело вздымалась, дыхание со свистом вырывалось изо рта. Микенцы навострили уши. Они были согласны ночевать там, где новости.
– Что сказал оракул? – опередил Сфенела терет‑щеголь.
– Н‑не знаю.
– Где послы?!
Скажи стражник: «Не знаю,» – и дурака разорвали бы в клочья.
– Следом идут. Они во дворец – никого. Мы им: суд, мол. Ну, они и двинулись сюда. А я – вперед. Доложить, значит.
– Обождем послов здесь. Пусть все услышат пророчество.
Народ зашумел, одобряя.
– Эй, кто‑нибудь, с факелами! Идите навстречу, осветите дорогу. Тут и ноги переломать недолго…
Дюжина факельщиков устремилась вниз по склону. Горожане тоже не теряли времени даром, и холм засиял огнями. Глядя со стороны, можно было увериться: в Микенах учредили ночную мистерию. Послы объявились, когда ждать стало невмоготу. Трое мужчин в пыльных одеждах шли в гору степенно, с сознанием важности своей миссии. Да, усталость, да, ноги не держат, но долг – превыше всего. И снова прибывшие, как нарочно, остановились в кругу для подсудимых.
– Радуйтесь!
Глава посольства выдержал значительную паузу. Дождался мертвой тишины – лишь потрескивали факелы. Отсветы пламени плясали на лицах, превращая послов в вестников из загробного мира.
– Олимпийцы снизошли к нашей просьбе. Отец Богов устами оракула дал ответ.
Он был умелым оратором, этот пожилой человек с аккуратно подстриженной бородой и складками на лбу. Он дождался, когда неизвестность превратится в острый меч, терзающий сердца, и торжественно возвестил:
– Оракул сказал: Микенами должен править потомок Пелопса!
Багровая полоса на западе погасла. Казалось, кто‑то задул светильник. Ледяной ветер, уместный на исходе знойного лета не более, чем траур на свадьбе, вцепился людям в волосы. Растрепал пламя факелов, завертел тени вакхическим хороводом – и сгинул без следа.
– Пелопиды… – эхо накрыло холм.
– …не зря явились в Микены…
– Воля богов…
Вокруг Атрея с Фиестом, ранее невидимых в толпе, образовалась пустота. Микенцы боялись прикоснуться к сыновьям Пелопса, словно те в миг единый стали священны.
– Что еще сказал оракул?
Похоже, лучшие люди города, занимавшие скамьи для судей, не слишком удивились пророчеству. Один Сфенел стоял с открытым ртом. Зять Пелопса, как и брат его Алкей, он вряд ли мог претендовать на звание «потомка», сулящее власть. В отчаянии младший Персеид возвел глаза к небесам, ища созвездие Персея, своего великого отца. Отец едва мерцал, полон отменного равнодушия к судьбам Арголиды.
– Оракул был ясен, как никогда. Боги благоволят к Микенам! Править городом будет тот из Пелопидов, в чьем стаде сыщется златорунный баран. Вот символ царской власти!
Над Волчьей горой полыхнула зарница – алая, тревожная. Персей тряхнул головой Медузы, зажатой в кулаке, и с неба сорвалась звезда. Золотой искрой рассекла чернеющий купол; погасла. Следом упала другая, третья. Впору было поверить, что ужасная голова, мертвая давным‑давно, опять стала кровоточить. Вершину затопило багряное зарево – костер заката разгорался заново. Забыв о баранах и символах, микенцы обратились в мрамор. С опаской они глазели на зловещие огни. Что бы это значило? Боги подтверждают слова оракула? Или Олимпийцы, напротив, разгневаны?
– Благодарю тебя, Зевс! – Атрей упал на колени, воздев руки к небесам. – Твой выбор указывает на меня, недостойного! Это великая честь! Твоею волей мне, сыну Пелопса, суждено стать правителем достославных Микен! Ибо в моем стаде есть златорунный баран! Хвала тебе, Зевс! Клянусь, я посвящу тебе великую гекатомбу[65]…
– Красиво говоришь, брат, – рассмеялся Фиест. Подбоченясь, он возвышался над коленопреклоненным Атреем. – Уверен, Громовержцу понравится твоя гекатомба. А я добавлю к ней свою сотню быков. Две сотни!
Горы озарились новой зарницей – ярче предыдущей. Звезды сыпались градом. Обычно еле видимое, созвездие Персея надвинулось, грозя упасть на холмы. Грозная слава Убийцы Горгоны легла на плечи собравшихся, придавила могильной плитой. Микенцы в растерянности моргали, восстанавливая зрение. Они не знали, куда смотреть – на небо или на братьев‑Пелопидов.
– Ты хочешь возблагодарить Отца Богов за его милость ко мне, твоему брату? Очень благородно…
– Мне жаль разочаровывать тебя, брат. Пламя в небесах помутило твой разум. Златорунный баран принадлежит мне, значит, Зевс избрал меня.
– Какая муха тебя укусила, брат? Или ты ударился головой?
– Благодарю, о Громовержец! Микены воздвигнут тебе новый храм…
– Златорунный баран мой!
– Мой!
– К чему пустые слова? Ты готов предъявить народу своего барана?