— А-а…
Это был не досужий вопрос, они с Ивгешкой хоть и общались на одном языке, но никак не могли о чем-то главном договориться.
— Сегодня будем пахать! — торжественно объявил он.
Он заметил, что ему хочется повязать галстук. Ивгешка не ответила, наверное, не расслышала.
— Пахать будем сегодня. Землю.
— Да слышу! — раздраженно откликнулась она. — Не глухая.
— Может, мне бороду сбрить, а?
— Как хочешь.
Димка решил запахать все земли бывшей второй бригады до самой железной дороги. Они навесили 4-корпусной плуг на “Казахстанца” и 5-корпусной на “Кировец”, который наняли вместе с трактористом на СТО. Васянка рубил старые доски для бригадной кухни. Альбина чистила большой казан. Антонина, постаревшая и молчаливая, поправляла уличную печку. В розовеющем мире весело щебетали птицы.
— Ну, что, дядь Федь? — спросил Коля. — Речь толкнешь? Люблю тя слушать, е мае!
— Весенняя вспашка — хреновое дело. Осенняя лучше.
— Что случилось, Митяй?
— Знаешь, Коль, все-таки разница в возрасте сказывается, наверное.
— Какая разница?
— Она не любит меня, Коль. Даже на физическом уровне отторжение идет. Все ее раздражает: слова мои, дела, даже запах и объятия. Даже оттолкнула сегодня. Как жить дальше?
— Как? — спокойно спросила Антонина. — Тихо, молча, любя. Ты что, не знаешь, что все беременные так?
— Беременные? — отшатнулся Димка.
— Мя сахан! — Альбина потрясенно провела пальцем по щеке. — Я валяюсь с этих мужиков!
— Поздравляю, — Коля смущенно протянул руку. — Один арбуз ты уже заделал!
— Я догадывался, — смутился Димка. — Но она же молчит, как партизан!
“Казахстанец” стоял с одной стороны лесопосадки, а “Кировец” — с другой. Стаи грачей копошились на деревьях в ожидании, не забыли, что под пластами земли их ждет богатое угощение.
— Давайте, с богом! — Димка махнул рукой.
“Кировец” рыкнул и макнул плуг в землю. ДТ рванул вперед и усердно вздыбил нос.
Димка молился всеми молитвами, православными и мусульманскими.
— Господи, спаси и сохрани… биссмилляхи рахман и р-рахим…
Потом сел на “Урал” и рванул в деревню. Ивгешка встретила его слезами, почти истерикой. Она смотрела на него с бессильным раздражением, будто он заразил ее нудной болезнью. Что-то мучило ее. Что-то другое, к сожалению, а не только беременность и токсикоз.
— Лучше бы я сам родил, чем терпеть такие капризы!
— Как, через задницу?!
Дима вспыхнул и поехал назад. От бессилия он просто кричал, а ветер выхватывал эти вопли из гортани, и они вспыхивали рваными кусками то сбоку, то сверху. Но на подъезде к бригадному стану успокоился.
Хотя он выставлял малую глубину, несколько раз приходилось менять сломанные, зеркально сияющие лемеха. Вспахать удалось удивительно мало, но это было только начало, первый день пахоты.
— Может, еще чуть-чуть, ребята? — попросил увлекшийся Димка.
— Чуть-чуть — по-китайски семьдесят километров! — сказал городской тракторист.
Димка стоял на телеге, черные, жирные комья дышали маревом, оно начиналось сразу за бортом, будто поле под легкой чистой водой. Всеми порами своего тела он чувствовал, как соскучилась земля по семени, как жаждала она урожая. Ивгешка и земля объединились для него в одно великое материнское целое, в котором зарождалось нечто доброе, полезное и благословенное.
Посевная
Вычислив по интернету, когда ожидается дождь, Димка начал работу с семенным материалом. Десять дней прожаривал семена на солнце. Потом калибровал: опускал на полчаса в воду и выбрасывал всплывшие. Пробуждал их в “бане”, залив горячей водой. Ему усердно помогала Антонина. Ивгешка хмурилась, раздражалась и фыркала.
На майские праздники, после легкого, как по заказу, дождя, Димка объявил начало посевной для ранних конвейерных сортов. И снова, выставляя глубину посева, поссорились. Мужики обступили сеялку молчаливой группой, курили и нервно сплевывали.
— Может, микрометр дать?
— Мы, что, стрелять с нее будем?!
— Всю жизнь на глаз делали!
— Слушайте, у нас каждый суслик — агроном!
— Без фанатизма, Дима, — волновался Коля. — Без фанатизма.
Димка не обижался, он один знал: на сантиметр недоглубишь посадку — семена высохнут или их склюют птицы, переглубишь — не взойдут вообще.
— Семена не жалеем, — наставлял он. — Лишнее прополем.
— Лучше молчи, Федор Александрович!
Самодельная сеялка оправдала себя — за семь часов воздали земле десять тысяч штук семян.
И все же Димка сомневался до последнего, в его голове все никак не срасталась связь между пластиковыми семенами и тем великим, интимным процессом, сокрытым под землей и в то же время связанным с вселенной. Но в положенное время поля покрылись нежным зеленым дымком, ростки выдавились из-под земли, словно под действием мощного поршня. Не взошли семена только на Сашкином поле. До двадцатого июня успели все пересеять.
Яблоневый снег
Перед сезоном прополки Димка с Ивгешкой поженились, чтобы ребенок родился в законе. Он смотрел на ее трогательно изменяющуюся фигуру и удивлялся, что маленький эмбрион надувает вокруг себя такое пузо: “Ивгешка. Мой пузатенький ангел. Жена моя”! Эта закорючка объединяла его и Ивгешку пуще всяких законов. Димке порой казалось, что он чувствует ее боль, ощущает ток ее крови, будто сам лежит внутри нее или, наоборот, носит эту двойню в себе.
Коля и Вовик-джан потрясли всю деревню. Они провели электричество на луг перед рекой, сколотили легкие столы и скамейки, натянули тенты. А когда в небе затвердела луна, из-за поворота реки на музыкальном облаке духового оркестра выплыла ярко освещенная этажерка теплоходика. Все, кто смог, погрузились на него и поднялись до Троицкого, притихшие, зачарованные, словно дети. Огибали многочисленные мели, притормаживали в красивых местах. Потом запускали салюты. Танцевали на палубе. Дядя Кузьма Полтора с таким яростным усердием топал ногой, что сломал пятку. Это выяснилось спустя несколько дней.
Ивгешка смущалась, нервничала и казалась посторонней на собственной свадьбе, угрюмой, завистливой гостьей. Но в какой-то момент развеселилась. Красивую мелодию исполнил для нее изящный, чернявый скрипач в дурацких, неуважительных шортах. Он смешно ухаживал за ней. А потом с галантной насмешливостью пригласил беременную на танец. Ровно подрагивала освещенная палуба, блестела рябь на черных провалах воды. За бортом громоздились сосны и карагачи, похожие на пальмы. Ивгешка раскраснелась и кружилась с необычайной для девушки на сносях легкостью. Димка смотрел на нее и задыхался от боли, сердце стискивали нежность и тоска. Он заметил, с какой дьявольской силой и красотой разгорались глаза этой расцветающей женщины в ответ на случайное ухажерство скрипача, и вспомнил насмешливые слова Галинки о любви женщин их рода к черноглазым мужчинам.
Иссиня-черный купол усыпан звездами, по центру недосягаемо далекими, а по краю такими близкими, что, казалось, пойди на край деревни и коснешься лбом и носками обуви звездной стены.
Когда Димка вернулся из туалета, он не поверил своим глазам — Ивгешка снова была с этим скрипачом. Они стояли у борта и говорили о чем-то.
— Дя Федь, брат! Я ж люблю тебя! — пьяный Коля лез целоваться.
Овик поддерживал его.
— Вовик-джан, скажи ему, что я нищ! Одна надежда на урожай.
— Сам скажи, Николай.
— Он не хочет общаться с нищим и холостым развратником.
— Лиссен ту ми, Коля, — грустно усмехнулся Димка. — Билив ми.
Ивгешка запрокинула голову и сладостно засмеялась. Она никогда так не смеялась с Димкой.
— Я не понимаю его… Давай поговорим, а! — Коля приобнял Овика.
— Я не могу вести пьяные разговоры, — ответил пьяный Овик.
— Я не пьян.
— Ты принял алкоголь, значит, ты пьян.
“Зачем он пристает к ней, зачем дразнит невесту, распаляет ее?” — Дима едва остановил силу, вступившую в руки ноги, интуитивно толкавшую его сбросить противника и его скрипку за борт.
— Почему у тебя язык заплетается, Вовик-джан?
— Потому что у меня язык не успевает за мыслью.
— А почему у меня не заплетается?
— Разберись в себе сам.
— Ты хочешь меня поставить на более низкий уровень?
“Ему приятно, он уже почувствовал ее тайную влюбленность в него. Ему приятно, что жених надулся, как жаба. Что за мудаки, эти молодые парни?!”
— Я не унижаю людей. Это принцип. У меня есть принципы.
— У тебя язык заплетается.
— Хорошо, давай медленнее говорить.
“Зачем, почему, когда ты абсолютно счастлив, всегда вмешивается что-то чужое, насмешливое и всесильное?!”
— Давай медленнее. Я не пьяный.
— Коля, ты выпил две бутылки водки.
— Хорошо, джан, какую меру ты установишь, что человек пьяный?
— Две бутылки.
Ивгешка, тяжело дыша, подсела к Димке и склонила голову на его плечо.
— Как ты? — пересиливая дрожь, спросил он.
— Как ты? — пересиливая дрожь, спросил он.
— Нормально… Не люблю брюнетов, — зевнула она.
Димка удивился и посмотрел по сторонам: теплоход медленно скользил мимо острова, который он всегда про себя называл ее именем — Ивгешкин остров.
— Помолчим, Вовик, — кашлянул Коля. — Я люблю тишину.
— Это обычный пьяный разговор.
— Я не пьяный.
— Все. Я молчу…
Коля вдруг закашлялся и осмотрелся с отчаянием в глазах. Видит ли Димка, услышал или нет.
— А-а, тут накурено просто.
Димка вдруг новыми глазами посмотрел на Колю и с отрадным чувством в душе отметил, что он поправился, заматерел и был так безмятежно счастлив, будто у него завелась семья.
Урожай-2010
Прополочная машина, сконструированная Димкой, не помогла. Оставались большие огрехи. Пришлось искать и нанимать за деньги таджиков и казахов из “Спутника”. Никто из деревенских людей, не имеющих за душой ни гроша, не соглашался полоть, считая это унижением. Лишь Валера выказал желание, но, когда за ним приехали в шесть утра, он лежал пьяный и невменяемый.
Божественная пружина, заложенная в плоских сухих семенах, раскрывалась неспешно, неумолимо. И люди уже не могли помешать природным законам, они могли выступить только связующим звеном между землей и вселенной. Поля зацвели и покрылись желтым маревом. Завивались плети. Вскоре под цветками вздулись шишки. Димка трогал их пальцами и дрожал от счастья. Вид этих гладких детенышей наполнял радостью его душу, воспитывал ее и вселял уверенность в законности человеческого бытия.
Пололи еще раз. Только в конце июля закончился этот адский труд. Но земля, отдыхавшая с десяток лет, щедро воздавала за все мучения. Это был апофеоз арбузного урожая. И новая напасть — птицы и зайцы. Интересно, что они каким-то мистическим образом умели выбирать самые спелые арбузы, но к самой мякоти были равнодушны — зайцы обгрызали корку, а птицы вынимали семена. Клюнутый арбуз был загублен навсегда. Вороны и сороки садились сверху, громкой, агрессивно-базарной стаей, их сразу можно было шугануть выстрелом из “Сайги”. Но вскоре они сделали выводы, тихо садились за лесополосой и короткими боковыми перебежками, как партизаны, выскакивали из нее на бахчи, и заметить их уже не было никакой возможности.
Случайно, в один из оглушительно солнечных дней, Димка нашел спасение. Две серебряные птицы сидели на ветке, потом вспорхнули, взблеснули и вытянулись лентой от видеокассеты. Димка собрал по деревне кучу вышедших из употребления кассет и натянул магнитофонные ленты по периметру полей, насколько хватило. “Коммандос” и “Чужой”, “Крестный отец” и “Эммануэль” шуршали на ветру, надувались, взблескивали и пугали птиц.
Потребовали арбузы и людских жертвоприношений. В обед одного из атомно-жарких дней на бахчах у Базырово обнаружили два трупа — Валеры, вызвавшегося за еду и деньги сторожить бахчи, и его друга, молодого казаха по кличке Текумзе. Они лежали, скорчившись, обхватив руками животы. Ногти сорваны с окровавленных пальцев, землю скребли от боли. Пузырилась от жары красномясая плоть раздавленных арбузов.
— Умер Максим, и хер бы с ним! — горевал Коля. — А ведь они даже не алкоголики. Я алкоголик! А они жертвы бессмысленности бытия.
В шалаше лежала полторашка с разведенным техническим спиртом, который продавала Аниска Губа. Вся деревня знала, что она бодяжит эту отраву. Димка добился, чтобы тела забрали на экспертизу. Полторашки со “спрайтом” участковый приобщил к делу. На этом все и закончилось, дело спустили на тормозах за отсутствием прямых улик. Магомедов на звонки Димки напряженно сопел в трубку и отшучивался.
На похоронах Валеры была мать старушка и приехавшая из Соль-Илецка красивая женщина, которая любила его, но жить с ним не могла. Сырой холм, мощный деревянный крест, портрет молодого человека, молчаливые слезы любящих женщин — это были суровые и трезвые земные вещи, все то, чего не было в расхлябанной и бесцельной жизни Валеры.
Спустя несколько дней после похорон, на ночном арбузном поле рядом с Димкой встали призраки Валеры и Текумзе, точно пришли попрощаться. Он представлял себе всю их жизнь, какой она могла бы сложиться при другом раскладе.
— Жаль, Валера, что жизнь показала такую правду, — запоздало ответил он.
Холодком обдало руки, будто Валерка и Текумзе, прощаясь, хлопнули его по плечам.
Светила полная луна, под ее холодным светом полновесно сияло темно-зеленое арбузное море. Димку потрясала могучая сила земли и воля всего сущего к жизни. Весь мир затих, восхищенный, испуганный. Туго налитые плоды распирало нежной мякотью, казалось, бахни сейчас из “Сайги”, и все они, от края до края, полопаются от звуковой волны.
Без окон, без дверей — полна горница гостей
Все “правление колхоза”, Васянка, Альбина, таджики, казахи начали “катать” Кримсон. Они собирали арбузы в Тамерлановы кучи, так удобнее загружать засыпанные соломой фуры азербайджанцев и дагестанцев, с которыми уже договорился майор Магомедов. Считали по четыре рубля за килограмм, расплачивались наличными.
Под конец погрузки арбузы выскальзывали из рук, сыро кракали и обливали всех соком. Пальцы слипались, покрывались клейкой земляной коростой. Тучи насекомых пищали, гудели и нещадно жалили.
Скрылась за бугром последняя фура, увозя с собой мелкие городские звуки. Грузчики гладили ноги и руки, точно сбирая невидимые булыжники с мышц, и безучастно смотрели, как бахвалящийся Васянка катит двадцатикилограммовое ядро. Пыхтел и так старался, что потные ладони скользнули по гладкому боку, и он перекувыркнулся через арбуз. Вскочил с такой чумазой и удивленной мордочкой, что все захохотали.
В конце августа майор Магомедов остановил у Базырово товарняк. Десятки нанятых бомжей в потогонной системе загружали “Холодком” бездонные вагоны. Состав пошел в Тюмень.
Азеры и даги гнали фуру за фурой, но арбузов оставалось еще так много, что забирало отчаяние, будто на смену одним вылуплялись другие. На Сашкином поле земля вынула из себя и до поры до времени прятала гиганта — зеленый, шестидесятикилограммовый арбуз. Магомедов повез его в качестве подарка губернатору. Слух о небывалых Волкомуровских арбузах пошел по всей области.
Осенью арбузы подешевели, но азербайджанцы уже скупали поля на корню, сами катали и сами грузили.
По деньгам составлялась такая сумма, что Коля притих. Смотрел на Димку, поджимал губы и качал головой. Казалось, что у него уши стали больше от удивления. Теперь они оба смогли бы купить по комнате в Москве, как и майор Магомедов, получивший свои законные “откаты”.
Вовик-джан приобрел костюм, лакированные туфли и подержанную “Ладу Приору”. Вместе с Колей они начали строительство дома, спешили до снега залить фундамент. Димку тревожили эти явные проявления богатства, он словно бы ждал наказания за свой успех и счастье. Вся деревня завистливо и недобро притихла. Посчитать было несложно, арифметика простая — снимали по сорок тонн арбузов с гектара, а в хорошие дни и того больше отгружали.
В октябре, шутливо перерезав красную ленту, друзья посадили Димку за ноутбук и открыли сайт колхоза “Россия”. Все Ченгирлау вдруг развернулось перед ним на экране, все его потаенные углы, и даже остров. Он заново открывал для себя красоту родных мест и поражался.
— Этот остров называется Ивгешкин остров, — наставительно сказал Димка.
— Ясно. Так и запишем.
Они показали ему письмо, в котором призывали всех, кто устал от городской жизни, возвращаться к земле. Димка читал и ежился от смущения за их детскую наивность.
Страсти земные
Невыносимо выпячивался живот на худеньком теле Ивгешки. Ночами она ворочалась, не могла удобно уложить его. В ней все становилось сырым, крупным, разверстым. Дневные, рабочие разговоры слушала с отстраненной счастливой улыбкой, когда улыбаются не губы, а все лицо, все существо человека.
Двадцатого декабря испуганная Ивгешка сказала, что ей “мокро”. По ногам текли струйки.
— Ивгешка! — вскрикнул Димка. — Это же ВОДЫ!
— Не смотри!
— Что ты все стесняешься меня? Ведь я твоя поддержка!
Димка посмотрел на жалкое, бесформенное, плохо соображающее существо и едва не закричал от бессилия. Ивгешка была уже не совсем здесь, ей оставалось пройти тяжкие километры в то небытие, откуда берутся живые дети.
— Собирайся! Едем!
— Я боюсь, Федь. Давай подождем, а…
— Подождем, — согласился он, словно ему передавалась ее растерянность. — Подождем хотя бы “скорую”.
— Зачем “скорую”?!
— Затем, что это не зуб вырвать, а ребенка рожать!
“Скорая” приехала быстро, через два часа тридцать пять минут. Медсестра жестоко отчитала Димку за то, что молодая, “первородящая” мамаша ни разу не показалась в больнице.
— Как же так можно?