Особенно за людей обидно. С Мариенгофом все ясно, от него ревностные любители Есенина никогда не отстанут – нечего было Анатолию Борисовичу с такой фамилией рождаться.
Но вот был, скажем, другой поэт, с хорошей, правильной фамилией – Василий Наседкин, тот, что ухаживал за сестрой Есенина. Он ведь девять лет воевал, начиная с 1915-го: ушел на войну добровольцем, затем руководил восстанием юнкеров, затем басмачей гонял – короче, вовсе не был тем бесхарактерным ничтожеством, что изображен у Безрукова.
То, что интересный поэт Вольф Эрлих имел хоть какое-то отношение к смерти Есенина, тоже никто не доказал – однако Безрукову и с Эрлихом ясно.
Прокурор мертвых душ.
Опошлены и окарикатурены и Клюев, и Крученых, и Пастернак, и неприятно поедающий шашлык Киров, и отвратительный Чагин – который нежно любил Есенина и, кстати, никакие 26 рублей не зажимал у него.
Самый ужас ситуации в том, что многие прототипы героев фильма погибли, были расстреляны в тридцатые – и заступиться за них теперь некому. У них даже наследников не осталось! Ни за Эрлиха, ни за Тарасова-Родионова, ни за Клюева ни одна родная душа и слова не скажет. Какая чудовищная судьба – быть неправедно убитым, а потом еще и войти в память потомков в качестве мерзавцев – во имя «авторского замысла» Безрукова.
Авторы книжки и кино, естественно, говорят, что в их трудах «не стоит искать исторической правды».
Да пошли к черту.
Пусть представят себе, что их дети увидят экранизированную историю своего рода, где отец-сочинитель будет изображен в качестве, скажем, стукача, а раскудрявый его сын-актер в виде конченого мерзавца, к тому же бездарного?
И на законный вопрос: «Да как вы посмели так изобразить самых славных представителей рода Безруковых?!» – создатели их нетленных образов разведут руками: «Не стоит искать в нашей работе исторической правды!..»
…В общем, совсем совесть потеряли. Не надо Есенину таких адвокатов. Вообще никаких не надо.
Портрет
Авдотья
Что я ни скажи сейчас о Смирновой – заранее ясно, что каких-то самых нужных вещей про нее мне все равно не сформулировать. Я просто не сумею.
Вот когда о Дуне заходит речь, с чего нужно начинать?
Наверное, сразу стоит отставить разговор о том, что ее можно наблюдать в телевизоре, где она какую-то часть зрителей давно очаровала и обаяла, а другую неизменно приводит в раздражение и злобу.
Смирнова, ну да, из тех, к кому трудно относиться равнодушно. Надо сразу подыскивать в себе какое-то как минимум бодрое, а лучше яростное и в целом страстное чувство.
Само имя ее – Авдотья – отлично пошло б в пару к Аввакуму, какая-то в этом имени непокорность заключена.
Со Смирновой вообще не мешало б весьма точно избирать форму общения – если тебе посчастливилось с ней общаться. Авдотья, с одной стороны, ненавидит панибратство и вообще пошлость даже в микроскопических дозах, а с другой – очень ценит искренность, размах и всяческую шумно изъявляемую радость.
Я знаю больших мужчин, которые сразу теряются рядом с ней. И я видел других больших мужчин, которые, чтоб не потеряться, включают «гусара».
(Дуня может пожать плечами в ответ, и вот уже нет гусара, он упал в мокрую воду, и его роскошные трико предательски прилипли к телу.)
Напористым дуракам все равно никакой человеческой симпатии тут не дождаться; но и вменяемому человеку иногда все равно необходимо серьезное время осмотреться и понять, что такое Авдотья.
Знаете, какую фразу Смирновой часто говорят люди, познакомившиеся с ней, – особенно мужеского пола?
«Я представлял тебя (вас) другой». Так, если не ошибаюсь, сказал Сергей Шнуров при личном знакомстве. (Если я путаю, пусть Шнуров меня простит, значит, это был кто-то очень похожий на него.)
По-моему, Дуне это не очень нравится – во-первых, ей наверняка нелюбопытно разбираться, какой именно «другой», во-вторых, глупо спрашивать, в чем же столь разительное отличие той воображаемой Дуни от нее же, но натуральной.
Однако причина такого отношения все же понятна; и я не сказал бы, что Смирнова тут совсем ни при чем. Это все ее телеобраз – порой достаточно жесткий и безапелляционный; на него первым делом и ориентируются, его и опасаются.
Дуня, да, умеет себя преподнести, она отличный полемист и собеседник, с въедливым умом и совершенно неженским чувством юмора, зато с замечательной женской способностью разговаривать вообще не о себе, а только о другом человеке или собственно по теме. (Не знаю, заметили вы или нет, но мужчины, как правило, говорят только о себе – даже в тех случаях, когда речь идет совсем не о них.)
Но телевидение в разговоре о Смирновой все равно самое неважное и даже, пожалуй, случайное.
Тогда что важное, что? – спрашиваю сам себя.
Быть может, собственно ее человеческий характер – насколько он, конечно, известен и понятен мне.
Смирнова, как никто другой, требовательна и честна в дружбе. Но и она же, парадокс, может простить такое, что в силах простить только самая родная сестра или мать.
Смирнова не пытается понравиться всем. Она даже не стремится понравиться многим. Она не суетлива, как большинство людей, что называется, «искусства». У нее вообще какие-то проблемы с честолюбием – я не видел в Дунином доме ни дисков с ее фильмами, ни ее книг, ни памятных фотографий с каких-нибудь там Канн.
Я совершенно не знаю, читает ли она хоть хвалебную, хоть разносную критику на свои фильмы и тексты. За несколько лет нашего общения мы об этом не говорили ни разу. Если я спрашивал – она отмахивалась.
«Надо уметь быть высокомерным», – сказала Смирнова как-то. Это, видит Бог, не высокомерие сноба – это слова человека, написавшего великолепную киноповесть об Иване Бунине, и это бунинская школа.
Да и понимать «высокомерие» в ее случае стоит почти буквально.
Смирнова умеет «высоко мерить»: ей не нужно привставать на цыпочки, чтоб рассмотреть что-либо, – она и так сразу все видит. У нее все в порядке с иерархиями – Смирнова в курсе, что выше ее и что ниже. Она на своем месте.
За всю жизнь я только однажды был свидетелем того, как целый зрительный зал по окончании кинокартины поднялся, постоял несколько мгновений – и вдруг стоя начал, не жалея рук, аплодировать экрану, где шли титры. Это не было премьерным показом, в зале не сидели авторы фильма – это был обычный кинотеатр в Нижнем Новгороде; средь иных зрителей находились и мы с женою. Мы тоже поднялись – и тоже аплодировали; побуждение это было почти необъяснимым, но всем нам одновременно показалось, что молча выйти из зала будет нечестно.
Это был фильм «Дневник его жены» – о Бунине, по сценарию Смирновой.
Главную роль, к слову говоря, там играл ее отец, Андрей Смирнов.
Наверное, имеет значение и то, что ее отец, мало того что давно является культовым режиссером, хоть и снимающим по одному фильму в десять лет, совсем неожиданно, будучи уже зрелым человеком, вдруг заявил себя как великолепный, безупречного мастерства актер.
Мы недавно разговаривали с одним хорошим человеком из мира кино, он сказал, что Андрей Смирнов уверенно занял место главного российского актера, которому сама природа его мастерства не дает возможности совершать ошибки и делать что-либо плохо. «Олега Янковского нет, – сказал этот режиссер, – зато Смирнов снимается все больше, это обнадеживает, это задает планку, без которой нельзя».
Не знаю, как на эти слова отреагирует сам Смирнов, который, по верному замечанию Дмитрия Быкова, действительно похож на Бунина – то есть может и съязвить что-нибудь, читая эти заметки, – но я все равно ведь говорю о нем как об отце его дочери, так что пусть не сердится.
Еще у Смирновой замечательно красивый сын, отличный парень, прекрасно организованный и физически, и интеллектуально; футболист-профи, участник европейских турниров, прочитавший к своим около двадцати книг больше, чем иные мои собратья-писатели; чудо, а не сын. И реально – античной какой-то красоты, на него с первых взглядов насмерть западают давно забалованные всякие там «мисс России».
Это важно – то, что у Дуни такой сын, – или совсем нет?
Наверное, да – потому что мы видим: пространство вокруг нее организовано самым нужным образом.
Вот отец, вот сын; с ней дружат самые достойные люди этой страны и крайне ценят эту дружбу; если нужна музыка к фильму Смирновой – то напишет ее, естественно, Б Г, да и вообще я случайно знаю, кто, например, просит Дуню о роли в ее новом фильме, а кто может позвонить ей в полночь в обоснованной надежде услышать самый важный совет.
Дуня – человек высокого качества. Представления не имею, что там у нее с генеалогией, но это безусловно белая кость, даже если все смирновские предки были натуральным пролетариатом.
Белая кость, и отсюда ее повадки – хотя в данном случае уместней сказать «манеры», – и ее обостренная человеческая гордость, и вполне себе неженская смелость, порой кому-то кажущаяся чуть ли не наглостью или безбашенностью.
Вы смотрели смирновскую экранизацию «Отцов и детей»?
Это не только самая сильная киноработа, увиденная мною в последние годы, но и, насколько мы можем судить, картина, где дворянская жизнь показана с каким-то органическим, внутренним знанием.
Это как будто о себе и о своих близких снято.
Хотя и режиссерская ипостась Авдотьи Смирновой, пусть и самая важная на сегодня, – далеко ведь не единственная.
Ее, насколько знаю, буквально упросили собрать разнородную эссеистику в книжку «С мороза» – найдите, если не видели, и сразу поймете, что она могла бы стать дельным литературным критиком (не помню ни одного случая, чтоб ей отказывал вкус), а могла б – отличным эссеистом (тут недавно выходили псевдомемуары российских политиков и общественных деятелей – так мне показалось, что Смирнова написала свою часть лучше и смешней, чем трое других авторов, я в том числе).
А еще я читал прозу Смирновой, ее публиковали в каких-то питерских альманахах. Я совершенно не заметил, как там, в этих рассказах, обстоят дела с архитектурой и словесной походкой – по-моему, все было в порядке, – зато я помню, что к финалу каждого рассказа у меня разгонялось сердце и леденели пальцы.
Насколько я могу судить, Смирнова именно так чувствует жизнь – как будто холод и жар мира полноценно отражаются в ней самой.
Представления не имею, как ей живется на таких температурах.
Мы познакомились с ней на съемках программы «Школа злословия», обменялись телефонами, через полчаса Дуня написала SMSку, что пора уже встречаться и дружиться.
С тех пор дружимся.
Как всякому представителю мужеского пола, мне сложно просто оценить человека – в этой оценке я неизбежно должен присутствовать сам.
Так вот, быть может, я совершил в последние годы несколько глупых поступков, но если б не было Смирновой – их было бы куда больше.
Я сроду не спрашивал у нее никаких советов – но само знание о том, что мои закидоны и выходки могут быть известны Авдотье Смирновой, заставляют относиться к себе трезвей и внимательней.
Мы однажды отдыхали все вместе – с моей семьей, с моими детьми – в каком-то большом и незнакомом кафе. Я почему-то запомнил, как мои совсем еще маленькие чада – лет тогда около четырех и пяти соответственно, – решив исследовать окружающие ландшафты, уверенно отправились за помощью к Дуне, которую видели первый раз в жизни и знали часа полтора как.
Ну, что сказать: я понимаю своих детей.
Я никогда не бываю за них спокоен в абсолютной степени – но когда они в тот вечер разговорчивой такой троицей куда-то убрели, мне было спокойно за них настолько, насколько это возможно.
Авдотья надежный человек.
Мой друг.
Мастера
Александр Проханов Пепел (М. : Эксмо, 2011)
Проханов написал очередной роман.
Я читал все его романы, какие-то очень люблю, какие-то не очень, но в любом случае считаю Александра Андреевича большим русским писателем. На том и стоим. Как говорится, кто на нас с Данилкиным.
Проханов придумал свой стиль, где наличествует зрение, различающее многоцветное буйство красок и редкие оттенки, где изысканный даже не вкус, а слух и нюх соседствует с нарочитым примитивизмом, переходящим в безыскусность и торопливость. Проханов начинает свои творенья как чудесные фрески, потом берет малярную кисть и мажет, где не закрашено, будто по забору – жирными, неровными мазками, затем бросает и эту кисть и макает в краску руку, доделывая картину так – пятерней.
Можно обвинить Проханова в отсутствии психологизма – но у него психологизм особых свойств. Представьте себе мясника, который сначала режет животных, а потом разделывает их. Он тоже в некотором смысле психолог, однако цель его другая.
Проханов в конечном итоге работает не с людьми, а с эпохами, всякий раз под его пером превращающимися в огромные мясорубки. У него не персонажи, а бесы и праведники. У него в героях оказываются целые страны и континенты, которые тоже кромсают, режут, делят, рвут. Рай и преисподняя у Проханова всегда где-то рядом. Шаг в сторону, и ты в раю, где цветут цветы и все благоуханно… шаг в другую сторону – и ты в аду и весь завален чужим окровавленным мясом.
Проханов взял на себя огромную задачу: текущую историю немедленно претворить в миф. Захватили Трою или сдали – поэма должна быть готова немедленно, пока дымятся головешки.
Оттого пишущего Проханова я представляю не за столом с гусиным пером, а в фартуке, забрызганном красками вперемешку с кровью.
Он описывал все военные конфликты, в которые вмешивалась империя, и ее техносферу, обещавшую, как казалось Проханову, прорыв в неизведанное. Затем пришел черед зафиксировать и мифологизировать распад империи, сулящий ее жителям все больший и больший ужас.
В последнем романе Проханов будто завершает круг, вернувшись к тому, с чего начинал.
«Иду в путь мой» – так называлась его первая книжка, состоявшая из нескольких полных воздуха и радостных предчувствий рассказов и повестей. Проханов, как известно, в молодости неожиданно забросил свои университеты и полубогемную жизнь, уйдя работать лесником. Это все нашло отражение в ранней прозе.
Теперь Проханов вернулся к тому же сюжету: молодой московский парень Петр Андреевич Суздальцев оставляет свой круг общения, невесту, мать и бабушку и уезжает в деревню. На дворе шестидесятые годы.
Надо сказать, Проханов не стесняется вырезать из своих прежних текстов целые куски и вставлять в новые романы. На мой вопрос, зачем он это делает, Проханов ответил со своей фирменной иронией: «Новая эстетика… Ремейки».
Так что читатель, решивший последовательно ознакомиться со всеми сочинениями Проханова, рискует не раз испытать дежавю. «Где-то я это уже читал». Где-где – да в прошлом томе.
Тут тоже есть вставки из ранней прозы, обнаруживаются реалии романа «В островах охотник» 1982 года. Роман этот, правда, спустя двадцать лет был заново порезан и переписан автором – зато не вошедшие в новое издание страницы теперь пошли на растопку для, простите за невольный каламбур, «Пепла».
Начинается книжка в традиционной для Проханова несколько напыщенной и поспешной манере. Суздальцев еще в Москве и думает об отъезде. Возникает ощущение, что Проханов задумал сюжет и решает поскорей его запустить, не отвлекаясь на детали.
Много неряшливых кусков, целые главки читаешь с внутренним томительным предубеждением: ну зачем так все делается-то – на скорую руку, кое-как.
Герой расстается с невестой. Разговаривают они хуже, чем в бульварных романах, все донельзя тривиально. Бьюсь об заклад, что этот кусок Проханов написал за пятнадцать минут и больше не перечитывал.
Рассерженная героиня читает герою вслух его же стихи (наверняка настоящие юношеские вирши Проханова), издеваясь над ними, – и поделом: стихи так себе, да и делать им в романе, собственно, нечего.
Еще чуть-чуть – и оставил бы книгу на потом.
Но мы задерживаемся еще на десяток страниц, благо что читать Проханова – не кули ворочать.
Петр Суздальцев наконец уезжает и приступает к работе лесничего.
Вскоре его начинают мучить виденья: он видит картины какой-то будущей, еще не случившейся азиатской войны, в которой участвуют русские солдаты.
Суздальцев спешно записывает то, что видит.
И тут Проханов берется за то, что умеет, как никто другой. А именно: чередует баталистику и лесные, иногда сугубо реалистические, иногда с привкусом мистики наблюдения героя.
Лучшие страницы прохановской прозы – это всегда либо афганский бой, либо какая-нибудь восхитительная полуязыческая лирика, вроде описания сбора грибов.
А в этой книжке и первого, и второго с избытком.
Мир этой деревни, с послевоенными вдовами и пьющими вороватыми мужиками, – все вроде бы узнаваемое, но вместе с тем странное, даже маревное, к тому же имеющее порой некий мрачно-ироничный подтекст.
Вот, к примеру, умалишенный сосед Суздальцева, который обожает свою белую зеленоглазую козу: сам выводит ее гулять, любуется ею, а местные мальчишки дразнят чудака «козодоем». Коза умирает – а сосед вскоре вешается.
Впрочем, когда речь идет о серьезных вещах, прохановский голос звучит очень убедительно.
Накануне Дня Победы селяне моют памятник солдату и солдатке – и, проходя мимо, герой замечает, что омывают их, как дорогих покойников.
Герой охотится на уток, две подстреленные птицы падают в реку – в охотничьей, почти собачьей страсти он сбрасывает одежду, прыгает за добычей, забыв о том, что вода ледяная. Едва не гибнет… «И когда выходил, березы на берегу стали красные, словно пропитанные кровью».