— Носился? — улыбнулась Катя. — Не могу представить Диму таким. Не сочетается с ним это.
— Носился, — кивнула с улыбкой женщина. — И сейчас продолжает. Внешне сдержан, а внутри бурлит весь. Кипит идеями. Как будто аккумулирует все в себе, копит, а потом выдает в новых проектах. Он одержим. Многие наши изделия становились победителями на специализированных конкурсах. Украшения марки «Fine Jewellery» корифеями ювелирного мира уже негласно признаны вещами музейного уровня. Это то, чего так хотел Дима и к чему стремился. За такой короткий срок, всего девять лет, этого нельзя добиться если не быть одержимым своим делом, своей работой. А почему нет? Он молодой, активный, перспективный, с большими возможностями. Что ему мешает?
— Ничего. Дима очень умный и никогда не был пассивным потребителем. Вы гордитесь им, — констатировала, чуть улыбаясь.
Тут спрашивать не о чем. Гордость и радость слышались в каждом материнском слове.
— Да. Я так рада, что он решил заняться этим. Отец в свое время не позволил ему удариться в живопись, так сын все равно, видишь, нашел для себя выход. Реализовался в другой стезе. Ведь главное иметь абсолютную уверенность в том, что ты делаешь, а он уверен.
— Он такой… пропитан искусством. Оно у него в крови течет.
— Конечно, — улыбнулась Маргарита, — он же мой сынок. Он таким родился.
— Да, и все эти его примочки…
— Какие?
— Всякие.
— Белковый омлет по утрам?
— Угу. И журнальный столик с камнерезной мозаикой за семь тысяч евро. На который чашку кофе поставить страшно.
— Что поделаешь, авторская работа, — со смешком поддержала Рита
— А мне вот это нравится, — кивнула Катерина на белую стену, — оригинально, нетривиально и красиво. Картина из досок. Не разобьется, если упадет.
— Нравится? — Глаза женщины блеснули.
— Очень.
— Пойдем! — Крапивина схватила Катю за руку и порывисто вскочила.
— Куда?
— Пойдем. Сама все увидишь.
— О, господи… Я за вами не успеваю.
Они спустились на первый этаж и вошли в просторную светлую мастерскую. Тут отчетливо пахло краской, лаком, клеем. Этот специфический, смешанный из нескольких запах въелся в стены, пропитав, наверное, каждый предмет.
— Вот. Выбирай. С собой заберешь.
— О-о-о, мне неудобно, — засмущалась Шаурина. — Как будто выпросила.
— Спятила. Я все равно не отпустила бы тебя с пустыми руками. Согласись, намного приятнее дарить то, что действительно придется по душе, а не какую-нибудь гламурную чушь для приличия.
— Соглашусь. Все так. Мне вот эта нравится. Можно? — Улыбнувшись, указала на полотно, собранное из тонких реек. Сине-голубое, с белыми разводами сверкающей глади моря и нежно персиковыми закатными отливами солнечных лучей. Ясные цвета на шероховатой поверхности дерева, нанесенные намеренно небрежными мазками.
Картина стояла на полу у стены. Катерина присела перед ней на корточки и тронула белую раму. Рама — те же узкие рейки, выкрашенные белой краской.
— Вот эту Дима заберет. Он уже сказал, правда я ее еще не закончила.
Катя посмотрела на полотно, сбитое из трех широких досок. Оно было заполнено светлой краской с несколькими бирюзовыми штрихами.
— Дуракам полработы не показывают, поэтому я молчу.
— Катя, — рассмеялась Рита.
— Вам надо выставку организовать.
— Нет, что ты. Я рисую для друзей. Пишу всякую ерунду, потом раздариваю потихоньку. Так что вот… Заберет Димка это к себе в берлогу, сядет за свой авторский столик за семь тысяч евро, будет кофе пить и любоваться на бесплатную мамкину мазню.
— Не бесплатную, а бесценную, — неожиданно в дверях прозвучал голос Крапивина
12 глава
Остаток дня прошел скомкано. Катя никак не могла найти подходящее время, чтобы поговорить с Димой наедине. То, что собиралась сказать, не выносило спешки, не могло быть брошено между делом.
Ужинали в «Нома». Вдвоем. Маргарита этот вечер проводила с друзьями. Идти в ресторан Катя не хотела, но отказаться не посмела: туда не так просто попасть, Дима давно собирался и столик забронировал заранее. За весь день Крапивин больше ни словом не обмолвился об утреннем недоразумении. Катя рассчитывала, что именно за ужином, им удастся все обсудить. Однако глубоко ошиблась: «Нома» не тот ресторан, в котором можно говорить о чем то, кроме еды. Это совсем не тусовочное «околоклубное» место, забитое девочками и мальчиками с ищущими глазами. Большую половину столов в зале занимали немолодые пары, пришедшие на хорошую кухню. Дима, впрочем, пришел сюда за тем же — за откровениями гастрономическими, а не душевными.
Меню не подавали: оно было составлено заранее. Официант принес воду и объяснил, как будет проходить ужин. Им предстояло попробовать несколько закусок, потом насладиться горячими блюдами, а закончится ужин удивительными десертами. От сомелье Крапивин отказался, предпочел ориентироваться на свой вкус и попросил на аперитив сухое шампанское.
— То есть, права выбора у нас нет. Что принесут, то и будем есть, — усмехнулась Катерина.
— Примерно так. Не могу представить, что нас ждет сегодня.
— Ты же был здесь.
— У них меню обновляется каждый месяц.
— Ясно.
— Что ты так нервничаешь? — насторожился Дима.
— Я не нервничаю, осматриваюсь, — соврала Катя.
Взяв бокал, скользнула взглядом по залу: полы из дубовых досок, деревянные столы и стулья, покрытые звериными шкурами, широкие окна, белые стены. Аскетично, строго, сдержанно. Внимание Кати привлекла стеклянная стенка, сквозь которую можно было пронаблюдать таинство приготовления блюд. И отсутствие музыки — еще один существенный момент, отличающий «Нома» от остальных ресторанов.
— Ешь руками. Так положено, — предупредил Дима, когда перед ними поставили тарелки с закусками.
Взглянув на свою, Катя поняла, почему Дима так сказал. Закуски оказались совсем маленькими — ровно на один укус, чтобы взять двумя пальцами и положить в рот, обходясь без ножа и вилки.
— Горько, — шепнула, попробовав палочки из солода с можжевельником и с соусом, похожим на сметану. — Но прикольно. — Другого слова подобрать не смогла.
— Попей воды.
Готовясь к следующему гастрономическому эксперименту, отпила воды, и горьковатый привкус немного рассеялся.
— Жевать мох мне еще не доводилось. Очень необычно, но приятно, — посмеялась после очередной смены блюд.
Неожиданно, но жареный во фритюре шведский мох ей понравился. Хрустящий, с ореховым привкусом.
— Жуй и наслаждайся. Где еще такое попробуешь.
— Ой, не могу, вот что значит высокая кухня, — рассмеялась Катя.
— Концептуальная, — улыбнулся Дмитрий, поддерживая ее веселье. — Если б тебе не сказали, что это мох, ты бы даже не поняла, что ешь.
Блюда в зал выносили те повара, которые их готовили. Они рассказывали, из каких продуктов приготовлен тот или иной кулинарный изыск и как его следует есть. Катя не все понимала, поэтому Дима ей переводил.
— Наверное, за этот мох у них две звезды Мишлена.
— Не только за мох. И за копченое перепелиное яйцо, и за замороженный йогурт с датским ликером в соусе из кислого зеленого яблока с укропным маслом, и за креветок на льду, которых нужно есть живыми.
— Бог мой, — охнула Катя, имея в виду креветки. — Надеюсь, нам это не принесут? Нет? Дима, пожалуйста, я не смогу это съесть.
— Я же не знаю меню, Катенька, — рассмеялся он, — я только высказал некоторые пожелания, потому что они спрашивали, есть ли у нас аллергия на какие-нибудь продукты.
— Дима!
— Не переживай, мы можем отказаться. Я люблю пробовать что-нибудь новое, но я никогда не буду есть насекомых или что-то живое.
— Слава богу.
— Вот видишь, Катрин, какой адреналин. А мы всего лишь ужинаем в ресторане, а не на американских горках катаемся.
— А у меня такое чувство, что на американских горках. Не знаю, каков будет следующий вираж.
— Он будет феерическим.
Катя сделала большой глоток шампанского. Вероятно, чтобы пережить следующий «вираж», придется набраться храбрости. То, что они здесь ели, совершенно отличалось от привычной пищи. Дело не в самих продуктах, а во вкусовых сочетаниях и текстурах, которых достигали повара тем или иным способом приготовления.
Им принесли сырые мидии, лежащие на хрустящих подложках-печенюшках с сельдереем. После этого Катя успокоилась: значит, живых креветок у них на столе не будет. Потом ей досталась корзинка, сплетенная из нитей картофеля, с печенью птицы внутри и обсыпанная порошком из грибов, а Диме — то самое копченое перепелиное яйцо, про которое он говорил.
Томленная при низкой температуре морковь в сочетании с пеплом оказалась сладкой и ароматной, а обжаренный на открытом огне порей, в сердцевине которого нежный соус с треской, поразил интенсивностью вкуса.
Томленная при низкой температуре морковь в сочетании с пеплом оказалась сладкой и ароматной, а обжаренный на открытом огне порей, в сердцевине которого нежный соус с треской, поразил интенсивностью вкуса.
— Кстати, американские сыровары придумали сыр с пеплом.
— Извращенцы, — усмехнулась Катерина, отпивая шампанское.
— Еще какие. Полутвердый сыр. Готовится вручную из смеси козьего и коровьего молока.
— Ты пробовал?
— Нет. Производится он исключительно под заказ и продается целыми головками. Я до него еще не добрался. Но хочу попробовать.
— Мне бы после этого ужина выжить.
Перед горячим им выдали винную карту, и Дима, отдав предпочтение австрийскому вину, заказал
— Белое к мясу?
— Легко. Любое правило, как известно, относительно. Еда здесь очень насыщенного вкуса, поэтому вино должно быть выдержанное, пряное, с хорошей кислотностью, иначе оно пропадет, ты ничего не почувствуешь.
То ли Дима был прав, то ли шампанское на нее так благостно подействовало, но утка с грушей и айвой произвела огромное впечатление. Отлично это вино сыграло и с моллюском в укропном бульоне, и с высушенным гребешком с орехами.
Не всеми блюдами Катя прониклась, слишком неординарными были некоторые из них на вкус, но все-таки ужин в «Нома» стал для нее событием. Столько всего они с Димой попробовали, такими разными и яркими ощущениями она насытилась, что о еде больше не могла и думать.
Что такое, Катрин? Тебе не понравилось? — спросил Крапивин, когда они вернулись домой. — Я пониманию, эта кухня тяжеловата с непривычки.
— Нет-нет, что ты, — поспешила она успокоить. — В «Нома» обязательно нужно сходить хотя бы ради того, чтобы сказать: «я была в лучшем ресторане мира!».
Похоже, пылкие восклицания ничуть не убедили Диму, он сосредоточил на ее лице внимательный взгляд. Заметил, что весь вечер Катя была немного напряжена.
Шаурина выдохнула, как перед прыжком с парашютом:
— Дима, я хочу поговорить с тобой. О том, что произошло сегодня утром.
Крапивин нахмурился, вспомнив утреннюю сцену. Забыл бы об этом с удовольствием. Что могли, они с Катей прояснили, остальное вне его понимания. Пока.
— Пойдем. — Положил руку ей на талию, направив в гостиную. Ему уже не нравился этот разговор, хотя Катя еще ничего не пояснила. Меньше всего сейчас хотелось о чем-то таком вести речь. Совсем другие мысли бродили в его голове.
В гостиной Катерина растерялась, будто попала в незнакомое место, — никак не могла решить, куда присесть. Дима ждал, пока она где-нибудь устроится. Не дождавшись, шагнул к двухместному диванчику у окна, и Катя тут же решила, что там им будет удобнее всего.
Она уселась, излишне старательно поправив подол узкого платья.
— Прости мне этот взрыв, — извинилась и оборвалась, будто поперхнувшись словами, которые собиралась сказать дальше. Дима кивнул, но неприятное чувство, рожденное ее взглядом и тоном, не покинуло. — Это все потому что мы слишком сблизились, и я перестала себя контролировать. Предлагаю немного облегчить наши отношения, — быстро выдала Шаурина, а Крапивин, услышав это, набрал полные легкие воздуха.
— Что? — тихо переспросил. Смысл сказанного, как ни странно, не сразу до него дошел. В мыслях Дима остановился где-то в самом начале, на словах, что они очень сблизились, которые абсолютно не вязались с предложением «облегчить» отношения.
— Сделать отношения легче, говорю, — занервничала Катя, — чтобы обходиться без взаимных претензий. Нам с тобой сейчас очень хорошо вместе, и это все, о чем нам стоит думать.
Он отвернулся, уставившись в окно. Смотрел в него так долго, что Шаурина решила: Дима не будет ей отвечать.
— Дима? — тихо позвала она, словно боясь голосом спровоцировать взрыв. В тишине комнаты сгустилось что-то опасное.
Они сблизились. Так сблизились, что он без нее дышать не мог.
— Ты правда этого хочешь? — Вернул к ней взгляд. В нем уже не было веселости и благодушия, и совсем не было теплоты.
Катерина помедлила, Крапивин надеялся, что она отступит и одумается.
— Да, — ответила убежденно.
— Я не удивлен. Ну да ладно, разве это имеет значение. Я тебя услышал, — спрятал за вздохом бушующие эмоции и рвущиеся наружу слова.
Разговор внезапно оборвался. Катя растерялась, а Дима молчал, потому что наступил один из тех редких моментов, когда ему вдруг оказалось нечего сказать. И не от глупости, обиды или скудности мыслей, а от другого очень сильного чувства.
Им стало не о чем говорить друг с другом после ее заявления. Она перебирала какие-то запоздалые мысли; он сидел, как каменное изваяние.
— Ты обиделся? — спросила, дабы задержать его около себя. Чувствовала и пугалась, что Крапивин вот-вот встанет и уйдет.
Дима слегка рассмеялся:
— А какое это имеет значение? Когда тебя это заботило?
— Зря ты так. Я не хочу ругаться. Я правда не хочу ругаться, мне от этого плохо.
— А мне начинает казаться, что ты получаешь от наших ссор какое-то извращенное удовольствие. Сказала одно, другое, третье… слово за слово и понеслась. Так все просто у тебя. Говоришь, не думая, ничего не боясь…
— Нет!
— Разве?
— Нет. Я же сказала. Мне не нравится, когда мы ссоримся, мне от этого плохо.
Скрестив руки на груди, Крапивин весь напряженно собрался.
— Три недели отпуска, которые мы провели без споров и ссор, ты назвала ошибкой. Для тебя это ошибка. Мне этого не понять, Катя.
Она убила его этим заявлением. Убила. Казалось, он сделал все, чтобы в эти дни ничего их не тревожило — ни посторонние дела, ни посторонние мысли. Ничего, кроме отдыха и наслаждения друг другом. А для нее это просто ошибка. Не понять ему. И сказала Катя это с такой злостью, в таких острых чувствах. Он все дни не выпускал ее из своих рук, привык, прикипел всей душой и всем телом, а она бросалась словами, словно ножи в спину вонзала. Так легко у нее всегда это получалось. Не знал, как отпускать ее от себя. И не отпустить не мог. Измучился от мысли, что сегодня она так и улетит без него. Все бросил. Вернулся. Теперь думал: лучше бы улетела. Может, не успела бы наговорить этих глупостей. Слова ведь не просто сотрясание воздуха.
— Ты неправильно расценил мои слова.
— А ты не пытаешься что-то объяснять, чтобы я тебя правильно понял. Не советуешься, не спрашиваешь, не заботишься о моих чувствах. Ты сейчас решила слегка наплевать на то, что между нами было, и устроить все так, как удобно тебе. Чего я хочу, ты не спрашиваешь, тебя это совершенно не волнует, — заговорил он решительно, словно ему надоело молчать. — Как мне на это все реагировать?
— Я не буду тебе ничего доказывать, — заявила упрямо.
— Не сомневаюсь. Зачем тебе что-то кому-то доказывать, а уж тем более мне? Ты же себя считаешь во всем правой.
— Ты тоже.
От этих слов он натурально скривился. Уже оскомина на зубах от этого пинг-понга: ты мне — я тебе, ты такая — а ты тоже.
— У меня хотя бы есть основания. Я могу объясниться
У меня всегда есть что сказать. Есть причины. Выводы.
— Так и у меня они есть, Димочка. У каждого человека, Дима, на тот или мной поступок есть свои причины и основания. Верно же? — повторяла его имя, словно стараясь прибавить сказанному большей убедительности.
— Это так ты не хочешь меня обидеть. Просто поразительная заботливость. Прям кожей чувствую твое стремление, Катрин. — У него еще теплилась надежда, что сейчас она скажет что-то стоящее, переворачивающее его сознание, но Катя молчала. — Знаешь, как это все на самом деле выглядит? — тогда спросил. Взглядом Катерина выразила безмолвную готовность выслушать, и Дима продолжил: — Когда Дима что-то делает, он делает это неправильно, не так, как надо. Когда Дима чего-то не делает, он тем более поступает неправильно. Вопрос: что должен сделать Дима, чтобы Кате стало хорошо? Ответь. Что сделать? Ты сама хоть знаешь? Дай мне парочку верных звеньев в этой цепочки моих «неправильных» поступков. А то я где-то логику потерял.
Катя спрятала неуверенность за язвительной ухмылкой. У нее был ответ на этот вопрос, но озвучивать его не собиралась. Хватит с нее признаний. Инициатива наказуема.
Дима принял это за очередную издевку и разозлился еще больше. Крапивина раздражала ее неспособность отступить назад и признать ошибки. Не умеешь сама — попроси помощи. Но это не про Катю Шаурину. Ей плен не страшен, она даже под пытками ни в чем и никогда не признается.
Так часто она упрекала его в «безупречности», но безупречных людей не бывает и он не такой. Он всего лишь умеет признавать свои ошибки и отвечать за свои слова. А Катя пока привыкла только что-то требовать. Требовать и получать.
— Нет, ты не ранимая, — сказал, словно не к ней обращаясь, а к собственным мыслям.