— Нет, ты не ранимая, — сказал, словно не к ней обращаясь, а к собственным мыслям.
— Что? — переспросила, не сумев поняв его вывода. В ее глазах Дима успел заметить мелькнувшую досаду.
— Мама боится, что я стану слишком давить на тебя. Но я не буду. Отношения же не строятся из-под палки. Наверное, ты, Катрин, хорошо подумала, чего хочешь, прежде чем говорить мне об этом. Ты же разумный человек. И, да, у тебя, наверное, на это есть причины. — Прервался на короткий вдох. — Ранимая ты, говорит… импульсивная… Но ты не такая. Ты расчетливая эгоистка и поступаешь так, как удобно только тебе. Все, что для тебя неудобно, — это неправильно. Когда тебе нужно, ты прешь напролом, ничего и никого вокруг не замечая. Плевать ты хотела на чужие интересы. Можешь и в хвосте плестись, если тебе это выгодно. Удивительная изворотливость. И почему-то всегда против меня.
— Ты не прав, — подавленно сказала она.
— Разубеди меня. Я хочу знать, что ошибаюсь. Ну? Я просто мечтаю однажды сесть и выслушать все, что ты мне скажешь. Обещаю слушать молча и не перебивать.
У нее сделалось такое равнодушное лицо, что Дима только лишний раз убедился в своей правоте. Несмотря на силу своих чувств и слепоту, которая свойственна всем влюбленным, оценивал Катю трезво. Знал, что она за человек, и видел, что его ждет, если так пойдет и дальше.
— Зачем ты пришла тогда? Точнее, все это устроила. Ту первую ночь. Ты же мне утром открыто призналась, что устроила все специально. Зачем?
— Ты задаешь какой-то неуместный вопрос.— Очень уместный. И ответ на него мне представляется четким. — Дима так посмотрел на нее, что Катя полжизни бы отдала, только бы узнать, что он в этот момент думал. — Но ты действуешь в своей манере. Ничего не меняется.
— А что должно поменяться, Дима? — спросила спокойно, но ее выдало нервное движение, которым она откинула волосы с плеча.
— Я должен в чем-то тебя убедить? В чем? В силе своих чувств? — не смог удержаться от смешка. — Большими буквами на заборе написать? Я никогда не буду делать что-то напоказ, ты это знаешь. Или не знаешь? Тонкие материи рвутся при сильном напряжении. Тонкие чувства не выносят показухи.
Катя вздрогнула от резкого тона. Ее охватило тошнотворное чувство какой-то неправильности происходящего. Все не так. Не так идет, не так должно быть. Еще днем думала, что нашла таблетку от своей головной боли, но боль только усилилась. Не выдерживала крапивинского напора, но никак не могла собраться с мыслями, чтобы ответить ему хоть что-нибудь внятное.
— Если ты думаешь, что я как собака лягу у твоих ног, ты ошибаешься. Этого не будет никогда, — неумолимо жестко отчеканил он.
— Ничего такого я не думаю. — Я всегда тебя защищал. И защищаю. Ты же… в ладоши захлопаешь, если мне голову сечь будут.
— Дима! — воскликнула она, как ожила. Лицо от его слов полыхнуло жаром. — Это не так! — Хлестнула его по щеке. Не сильно. Легонько шлепнула тыльной стороной ладони, чтобы остановить.
Крапивин резко выдохнул. Выпустил из себя воздух, а с ним и все, что еще хотел сказать.
— Пожалуй, хватит на сегодня разговоров, иначе еще чуть-чуть и вопрос встанет ребром, а я этого не хочу.
Слова любви давно стояли у него в горле. Но, скажи он их Кате, она при малейшей ссоре швырнет это признание ему в лицо. В пылу злости, ревности, ярости, она вытрет об него ноги. А он ей не простит.
Глава 13
Прошлую ночь Катерина провела без Димы. И без сна. Все думала и думала. К утру от мыслей разболелась голова. К обеду приехали родители — голова стала раскалываться.
Отца и мать Катя встретила с приветливым равнодушием. В сердце ширились другие чувства, для тоски по родным в нем не было места. Ничего не волновало, кроме отношений с Димой и сложившейся ситуации. Мысленно благодарила Бога, что у него такая доброжелательная и разговорчивая мать. Она то ли не заметила их разлада, то ли сделала вид, что не заметила.
— Мы тут с Юлей начали кое-что обсуждать по Ваниной свадьбе. Я очень хочу поучаствовать, мне нужен такой опыт. Может нам уже две свадьбы готовить, а дорогие мои?
Катерина посмотрела на Крапивина, но он не спешил заполнять неловко возникшую паузу.
— Да рано еще об этом говорить… наверное, — начала осторожно Юлия.
— Конечно, рано, — тут же подхватила Катя, — мне девятнадцати нет еще, какая свадьба может быть. Я еще нагуляться хочу
— С кем нагуливаться будешь? — резанул Крапивин. Но тут же извинился: — Простите, мне надо быть сдержанней. Сорвалось. Не обращайте внимания.
Все напряженно замолчали, и Катя скрежетнула зубами. Что ненавидела больше всего, так это быть в центре внимания. В центре конфликта. За этим обязательно последуют вопросы, разговоры и попытки влезть в душу.
— Да шутим мы, шутим! — убедительно повысила голос.
— Островаты шуточки у вас, молодые люди, — хмыкнула Юлия.
— Просто мы с Димочкой вчера немного повздорили, и теперь вот нежно друг другу мстим, — посмотрела на Крапивина ожившим взглядом.
— Есть повод? — мягко поинтересовался Денис.
— А нам с Катенькой повод не нужен, мы просто тешимся, — неожиданно и легко улыбнулся Дима.
— Конечно, а то от тоски сдохнуть можно, вот и ищем себе развлечение. А так, прям ух все у нас. Горячо.
— Подожди, сбился с мысли. Сейчас что-нибудь придумаю про аптеку и мазь от ожогов.
— Долго думаешь, Димочка, сейчас ты должен сказать, что, мол, Катенька, ожоги души невозможно залечить никакой мазью! — высокопарно сказала она и взмахнула рукой.
На этом их небольшой поединок по острословию закончился. Разговор ушел в другое русло. Мирное и нейтральное. Катя продолжила делать вид, что очень голодна, Дима тоже с воодушевлением мучил отменно приготовленный стейк с кровью.
Бросив на Крапивина случайный взгляд, натолкнулась на его голубые напряженные глаза. Мир тут же отступил — за столом стало тише. Что-то еле слышно говорила Рита про гостиную и чай, отдавая распоряжение прислуге. Потом все вышли из столовой, и они с Димой остались одни.
Катя застыла на нем распахнутым взглядом, столько всего в нем было, он и половины не прочел, кроме, похоже, огромного разочарования. Не успела спрятать. Или забыла.
— Говори, — тихо подтолкнул он к разговору.
Она давно уяснила одно: говорить надо тогда, когда слова будут восприняты точно и правильно, иначе все бесполезно, только хуже. Наверное, их с Димой беда, что часто говорятся не те слова и не в то время. Потом все это, непонятое и непринятое, встает между ними кирпичной стеной.
— Я не салфетка бумажная, из которой ты будешь складывать все, что тебе вздумается: захотел — самолетик, захотел — кораблик, захотел — цветочек. Захотел — порвал и выбросил. Этого не будет. Продолжать?
— Продолжай.
— О том, что я резка в словах… Как бы тебе понятней объяснить, — сосредоточилась на его лице, словно задумалась, — ладно, попробую на пальцах. Представь на минуту, что я встречаюсь с кем-то другим… с другими. Два года мозолю тебе глаза, а с одним так особенно. И вот в один прекрасный день ты приходишь ко мне домой и застаешь моего бывшего с моей мамой, которая ласково ему улыбается и поет чаем. Я могу ошибаться, но отчего-то мне кажется, что даже у тебя, Димочка, такого обычно спокойного и рассудительного, произойдет в голове короткое замыкание. Представил? — старалась говорить спокойно, чтобы он действительно попытался представить, а не принял ее слова за издевательство или сарказм.
— Ну, да, — неохотно согласился он, — я бы кому-нибудь точно голову свернул.
Не без удовольствия Катерина наблюдала как по его щекам медленно и неровно разлился легкий румянец.
— К чему я это говорю… К тому, что я в таком два года варилась. И сейчас вынуждена разгребать последствия, потому что слегка… очерствела. Но это не значит, что я не борюсь с собой или мне нравится то, что между нами происходит, как ты считаешь. Мне не нравится. И еще — я точно знаю, чего хочу. Но если ты не готов поставить все на ребро, не начинай, не дергай, Дима. Вот это я имела в виду, когда просила «облегчить» отношения. Вопрос ребром потребует запредельной откровенности, на которую ты, Крапивин, сам пока не способен. Я вчера растерялась под напором твоих обвинений.
— А сегодня, я смотрю, с мыслями собралась.
— Собралась, — не поддалась на его провокационный тон. — Потому что не очень правильно «тут» требовать откровенности, а «там» — нет<span style=“opacity:0.1;font-size:0.1rem”> 82849a</span>. И, знаешь, рассчитывая на запредельную, будь готов услышать нечто такое, что очень сильно напряжет твои тонкие чувства. — Отодвинула стул и вышла из-за стола. Дима схватил ее за руку, когда она проходила мимо. — Оставь меня. Не дергай, говорю. У нас нет времени на ссору, правда же? Я завтра улетаю. Дай мне остыть, не хочу уезжать в плохих чувствах. Легче, Дима, легче…
Высвободив руку, Катерина ушла сначала в свою комнату, а чуть позже спустилась в гостиную, присоединившись к родителям. Они с Маргаритой о чем-то шумно беседовали, смеялись. Катя не вслушивалась. Пили зеленый чай, а она его не любила: от него почему-то ужасно сохло в горле.
Так много Дима вчера сказал. Так много. Но не сказал самого главного. Всего лишь одно слово ей нужно было услышать от него. Останься. Если бы он только сказал: «Катя, останься», она бы все бросила и никуда не полетела. Наплевала бы на учебу и возможный протест родителей. Со всем этим можно разобраться позже. На все наплевала и осталась, если бы он только захотел.
Бессонная ночь ясно дала понять: она этого не услышит. И переживать бесполезно, и тратить нервы попусту не стоит. За недели, что провели на острове, стали невозможно близкими. Но, видимо не настолько. Для Димы. Чтобы заводить подобные разговоры, планировать будущее. А она ждала этого с тех пор, как они приземлились на датской земле.
Конечно, ему не понять, почему для нее этот месяц одна сплошная ошибка. Потому что раньше хоть как-то могла быть без него, а теперь не сможет. До льда в крови пугала перспектива все следующие дни заспать и просыпаться одной. Три недели вместе. Как нитка с иголкой. Куда он — туда она. И наоборот. А что теперь? Нечастые встречи, долгие расставания. Звонки. Короткие разговоры. Длинные разговоры. Обещания. Потом мы сходим, потом посмотрим, потом поговорим, потом узнаем, потом решим. Все потом. Потом, потом, потом. Это не перспектива, не планы на будущее, это жизнь, отложенная на «потом». А появление Филяевой стало последней каплей в сосуде бесконечного напряжения. Будто с неба спустилась на землю.
Ничего такого Крапивин не собирался предлагать, у него и в мыслях не было. Больно осознавать, что потребности у них друг в друге совсем разные. Больно осознавать и пытаться смириться. Только через ссоры, собственную ломку, постоянные внутренние протесты.
Катя стояла у широкого окна, прислонившись к стеклу обнаженным плечом. Краем глаза видела, что Дима идет к ней, но, как окостенела, не могла ни посмотреть на него, ни пошевелиться. В душе скребли кошки, сознание разламывалось на осколки сплошных противоречий.
Он притянул ее к себе. Обхватил сзади и приник губами к округлому плечу, выглядывающему из широкой горловины кофты. От этого горячего поцелуя Катя вся внутренне вздрогнула. Удивилась. Жаркое крепкое объятие совсем не вязалось с привычным Димкиным поведением. Раньше он никогда не позволял себе подобной близости на людях. Не было у него такой привычки. Держал за руку, касался спины или талии, но без интимности.
Катя прижалась к Диме спиной и задержала дыхание, переживая наркотически-пьянящие ощущения. Пусть бы они длились вечно. И оно. Димкино объятие.
— Ты не позвонил мне утром.
— Решил не тревожить. Хотел, чтобы ты выспалась и отдохнула.
— Врешь.
Крапивин вздохнул:
— Да. Мое сегодняшнее утро получилось не очень добрым. Поэтому я не смог пожелать тебе того же.
— А сейчас?
— А сейчас утро кончилось, и наступил день.
Катя такая красивая сегодня. Теплая. Все на ней в коричневато-багряных тонах. И ее обнаженное плечо, позолоченное солнцем, примелькавшееся, сбивающее с разумных мыслей…
Он соскучился. За время этой бесконечно тянущейся, как жвачка, ссоры он соскучился по другой Кате. По мягкой и податливой. Такой она тоже умела быть.
Поддаваясь бессмысленному раздражению друг на друга, они забыли, что такое просто обниматься. Нежиться, ласкаться. Гореть волшебством, которое неизменно окутывает двух, испытывающих безумное влечение людей. Оно выше ссор, выше недомолвок, выше обид. Оно затмевает собой все, вырывая из пропасти непонимания и пучины запутанных, искаженных суждений. Неверные мысли, неверные поступки — упущенное драгоценное время.
Катя развернулась к Диме лицом и обняла, элегантно обхватив его спину руками.
Он скользнул губами по ее щеке.
— Дима, — прошептала и отклонилась.
— Что?
Что… Дрогнула плечами, как от порыва студеного ветра.
Минуту назад холодела разочарованием, теперь плавилась от желания, смешавшего в себе всю тоску предстоящей разлуки и живую потребность в его прикосновениях. От такого перепада чувственных температур в ушах звенело тоненьким колокольчиком.
Крапивин смотрел на ее влажно накрашенные губы голодно и с намерением. Катя сжала их крепче, словно спрятала. Но едва он склонился к ней, расслабилась, позволяя целовать себя непристойно крепко.
Глава 14
>— И конфет мне привези. Много.
— Много?
— Да.
— Ты же их не любишь.
— Уже люблю. Уже слезть с них не могу. Мне только и остается, что конфеты есть, пока ты в отъезде.
— Я скоро приеду.
— Когда скоро? Через пять лет?
— Через пять дней.
— Дима, ты хам, — возмутилась Катерина, а Крапивин легко засмеялся. — Да-да. Я полчаса тебе в ухо ною, а ты только сейчас говоришь, что через пять дней приедешь? — приподнялась выше, упираясь взлохмаченной макушкой в изголовье кровати.
— Потому что это еще не точно. Это, к сожалению, не только от моего желания зависит.
— Кто там тебе мешает? Всех на кол.
— Хорошо, я так и сделаю.
— Наконец-то. Дима, ты строгий начальник
— Нет, я добрый.
— А ты в курсе, что у добрых начальников подчиненные плохо работают?
— В курсе. Поэтому я сначала добрый, а потом всех на кол.
— Здорово. Молодец.
— Покажись мне.
— Нет.
— Да, — настаивал он.
— Нет, только по телефону, никакого скайпа.
— Я соскучился, хочу тебя видеть.
— Дима, я два дня с кровати не встаю, сама на себя в зеркало не могу смотреть, не то что тебе показываться. Вот приду в себя, потом будешь смотреть на меня сколько душе угодно. Потерпи пять дней, — усмехнулась.
— Угу, — хмыкнул, зная, что эти пять дней могли растянуться еще на две недели. — Не заставляй меня нервничать, я и так переживаю.
— Не переживай.
— И вообще, хватит заниматься самолечением, врача вызови, три дня температура не спадает.
— Да что со мной будет, Дима? Это просто сезонная простуда. Поваляюсь в кровати еще пару дней, и все. Врач мне выпишет то же самое, что и мама в меня впихивает.
— Сезонная простуда. Мало ли… Сейчас вирусов всяких полно.
— Дима, твои нотации лучше, чем таблетки, я прям уже вся выздоровела с ног до головы.
— Тебе придется выздороветь за четыре дня, иначе я приеду и затолкаю тебя в клинику на комплексное обследование.
— И ждет меня кровопускание.
— Или кровопускание, или ремень. Одно из двух.
— О, я вон тот хочу, рыжий, из телячьей кожи, мягкий, есть у тебя такой.
— Катя, не зли меня. Я не шучу. Это не повод для шуток.
— Ладно, я завтра выздоровлю, обещаю. Хотя, нет. Ты, как узнал, что я заболела, звонишь мне по восемь раз в день. Дальше буду болеть. Если повезет, то и приедешь ко мне пораньше. Или мне для этого умереть надо?
— Катя!
— Ладно, шучу.
— Я позвоню еще.
— Пока, Димочка, целую. — Положила трубку.
Прощание вышло сухим, безвкусным и бесцветным. Как мел. Так всегда случалось после долгой разлуки. Три недели без Димы — и Катя не узнавала сама себя. Из разговоров исчезала интимность, пропадала нежность. Как будто все было хорошо, но словно ничего и не было. Реже звучало «мы», чаще говорили о каких-то своих делах. Явственней чувствовался барьер, точно находились они на разных берегах одной реки и каждый жил сам по себе — только собственными интересами. Радовался своим радостям и грустил о своих печалях. Тонкое ощущение единения душ все глубже уходило под ворох мыслей, изломанных одиночеством, покрывалось налетом раздражения, присыпалось пеплом ревности. Ломалось болью и неудовлетворением.
Катя нервничала без Димы, тосковала. Злилась. Особенно сейчас, когда самочувствие оставляло желать лучшего. Очень хотелось, чтобы он был рядом. Позаботился, побеспокоился, посидел около нее. Даже поругал. Тепло и ласка лучше всяких таблеток. Так хотелось чувствовать его. Обнять Димку, прижаться крепко-крепко. Ей, разбитой болезнью, особенно не хватало привычного крапивинского спокойствия. Рассудительности, потому что у самой на душе совсем неспокойно было. Силы его не хватало. Она ведь за это его любила. За основательность, которой так мало стало в людях, за железные принципы, которые иногда ей мешали. Но именно на них и держится личность человека.
Ждала. И боялась новой встречи. Снова приедет как чужой. Снова привыкать, притираться. Учиться понимать его. А он весь в делах, в планах, в мыслях. Обновленный, энергичный. У него после долгого отсутствия в России появлялся акцент. Нет, не явный конечно, но что-то проскальзывало в интонации. Потом он перестраивался, она привыкала к нему заново. Но он снова улетал.