– А сколько вселенных можно уничтожить за один раз?
Капустин засмеялся.
– Если вы хотите вникнуть в математические тонкости, Маркиан Степанович, то даже при самом нежном вмешательстве возмущение оказывается критическим для бесконечного числа вселенных. Мы всякий раз видим только то, что остается, и поэтому думаем, что не меняется ничего, а вселенная пружинит. На самом деле меняется все. Так что не забивайте себе голову. В практическом смысле дело обстоит так, как я объяснял в прошлый раз.
– Не понимаю, – покачал я головой, – мириады вселенных исчезают, и никто этого не видит?
– А как может быть иначе? Ведь в оставшихся мирах не изменилось ничего. Есть основания считать, что различные сверхцивилизации постоянно редактируют мультиверс самым яростным образом – и воюют друг с другом именно так. Просто этого никто не замечает.
– Потому что все, кто мог бы это заметить, исчезают?
Карманников кивнул.
– Схлопываются. Остаются только миры, где были соблюдены приличия и можно увязать будущее с прошлым.
– Как же так, исчезло столько вселенных, а всем плевать… Не могу представить.
– Представить несложно, – ответил Карманников. – Я вам помогу. Случалось вам, читая за столом, уронить каплю жира на книжную страницу?
– Случалось многократно.
– Помните, как бывает – вы закрываете книгу, и пятно пропитывает несколько страниц, становясь все меньше и меньше, пока не исчезает совсем?
Я кивнул.
– Теперь представьте, что книга бесконечно большая, и все соседние страницы в ней очень друг на друга похожи. Поэтому листы, на которых проступило пятнышко, по содержанию разнятся крайне незначительно. Может, меняется какой-нибудь штришок. Если все такие страницы вырвать, чтобы слишком заметных пятен не было, книга останется почти той же самой. Даже если таких испорченных страниц миллиард.
– Может быть, книга останется той же самой для библиотекаря, – сказал я. – А если вы герой, описанный на вырванной странице?
– Если скорректировали именно вас, вы, конечно, исчезнете со всеми страницами, где были, – ответил Караманников. – А если нет, вы останетесь на тех страницах, куда пятно не дойдет – и, скорей всего, в том же самом виде. Книга меняется не для героя, потому что с ним все просто – он или есть, или его нет. Книга меняется как раз для библиотекаря.
– Этот библиотекарь – Всевидящий Глаз?
Карманников отрицательно покачал головой.
– Всевидящий Глаз – это единственный читатель.
– А кто тогда библиотекарь?
– Бородачи говорят, что в космосе есть одна очень особая раса, которая, так сказать, ведет счет всей игре. Она как бы хранит историю модификаций вселенной в своих… Э-э, как вам объяснить-то… Амбарных книгах, скажем так. В них каждое существо, да что там, каждый мельчайший атом описан сразу на множестве языков. Своего рода последний быкап, по которому Всевидящий Глаз сможет проследить и восстановить абсолютно все, если захочет… Вернее, если захочет кто-нибудь из тех, кто будет в это время служить ему главными мозгами.
– А кто эти библиотекари? – спросил я.
– Не знаю, – ответил Карманников. – Их называют «хранителями». Бородачи говорят, что их мир находится за пределами всех вселенных и неуничтожим, потому что состоит не из материи, а из чистого сознания. Поэтому объем хранящейся в нем информации не ограничен ничем.
– Вы же сами говорили, что материя – это информация.
– Да. Но информация – это не обязательно материя.
– У меня голова уже кружится, – сказал я. – И чем они занимаются, эти хранители?
– Они… Как бы сказать… Они фиксируют каждое изменение Вселенной. Иногда при этом возникают ошибки и опечатки. Их потом исправляют. Тоже иногда.
– Далеко до них лететь? – спросил я.
– Туда не летают, – ответил Карманников. – Как туда полетишь, если Вселенная – просто запись в их амбарной книге. Никакая экспедиция туда не доберется. Но, поскольку их природа – чистое сознание, в это пространство можно медитативно или фармакологически погружаться в индивидуальном порядке – и даже переписывать свой быкап. Говорят, это умели делать древние каббалисты. Но дорога туда ведет через предельный страх – желающих мало, хотя определенные исследования мы проводим. Впрочем, про это я тоже распространяться не могу…
* * *Летательный аппарат впервые поднялся в воздух.
Произошло это на заре, когда я еще спал – и разбудил меня противный высокий звук, немного похожий на звон лесопилки. Только лесопилка эта не стояла на месте, а перемещалась за моим окном – словно бы огромный медный комар летел над утренним полем.
Быстро одевшись, я вышел из дома и побежал к взлетной полосе. Еще издалека я увидел самолет в небе – он походил на большого воздушного змея, парящего в воздухе. Но змей этот не опирался на ветер, а со звонким треском летел по небу сам – и выполнял довольно сложные маневры. Когда я приблизился к выровненной пустоши, летающая машина уже снизилась и коснулась колесами земли на другом ее конце – после чего покатилась прямо к нам.
Тут я заметил Капустина и Карманникова – они стояли неподалеку среди деревьев и вышли мне навстречу при моем появлении.
Капустин был в замечательном расположении духа и гладил свой живот, словно кота. Карманников походил на вдохновенного уличного музыканта – остатки волос стояли над его лысиной нимбом, а руки лежали на небольшой шарманке, подвешенной перед грудью. У шарманки были два маленьких рычажка, которых касались его пальцы.
Потом я увидел Пугачева. Он выглядел, как всегда, молодцевато, но немного странно из-за скрипичного футляра, висевшего на его плече. Еще нелепей выглядели стоящие рядом переодетые мужики с такими же в руках – целый струнный квартет.
Публика эта даже не знала, как правильно держать такой деликатный предмет: они то тискали его, как баба младенца, то водили тонкой частью футляра по сторонам, будто играющие в войну ребятишки, целящие во врага из веников и палок.
А потом Карманников тронул большим пальцем один из рычажков своей шарманки, и катящийся по пустоши летательный механизм повернул в нашу сторону. Я предположил, что таким хитрым способом Капустин подает сигналы сидящему в аппарате господину, плечи и голова которого были заметны над кабиной – а тот направляет машину куда указано.
Винт все еще крутился и звенел. Когда самолет подъехал к нам ближе и управляющий им человек сделался хорошо различим, я с изумлением понял, что вижу перед собой довольно грубо сделанную куклу.
В летательном аппарате не было никого живого!
– Так это вы всем управляете? – спросил я Карманникова.
Тот вопросительно посмотрел на Капустина, словно не зная, можно ли ответить на мой вопрос.
– Да, Маркиан Степанович, – сказал Капустин и многозначительно улыбнулся, – это мы всем управляем. Пришли к выводу, что так спокойнее. Вам надо будет просто сесть в гондолу вместо манекена, и все будет чики-чик.
Какое странное выражение. Чики-чик. Может, оно как-то связано со словом чекист? Любопытствовать, впрочем, неловко – они таких расспросов не выносят.
Я заметил, что Карманников стал тушеваться – теперь он старался избежать общения со мной, а в глазах его, когда он глядел на меня, появлялось что-то виноватое.
Наверно, он раскрыл мне слишком много секретов, и Капустин устроил ему выволочку.
* * *Из города приезжали полицейские агенты – кто-то сделал донос, что над деревней летает воздушный шар с двумя нигилистами, которые играют на скрипке с волынкой.
Мне отнюдь не было смешно это слышать. Увы, наше понимание происходящих событий ограничено имеющимся житейским опытом, и сам я, наверное, подумал бы похожее, мельком увидев летящее в небе нечто и услышав издаваемый им неровный звук, с одной стороны высокий, а с другой тягучий… Почему нигилисты? Да уж понятно, что не двое городовых.
Капустин, надо сказать, уладил дело на редкость быстро. Представившись моим дядюшкой, он по-очереди отвел каждого из агентов в сторону и показал им свой фокус с монетами. Те оценили его искусство в полной мере.
Меня удивила опытность, проявленная им в этом деликатном вопросе – во-первых, он не позволил ни одному из агентов стать свидетелем того, как другой получает мзду, а во-вторых, уже подмазав их, он до самого последнего момента не терял вежливости и некоторого напускного подобострастия: истово крестился и клялся, что ежели нигилисты опустятся у нас во дворе, мы их свяжем, запрем в сарае и тотчас пошлем за начальством в город.
– А не боитесь ли вы, – спросил я, когда агенты ушли, – что полицейским чинам покажется подозрительной ваша щедрость?
– Какая же щедрость, – ответил Капустин, – я им дал по полтиннику. Нас серьезные историки готовили, цену вопросов знаем-с.
Опытный шинкарь и то не разрешил бы дела лучше. Ужели и в России будущего сохранятся все пороки нашего времени?
– Какая же щедрость, – ответил Капустин, – я им дал по полтиннику. Нас серьезные историки готовили, цену вопросов знаем-с.
Опытный шинкарь и то не разрешил бы дела лучше. Ужели и в России будущего сохранятся все пороки нашего времени?
* * *Вот вам, Елизавета Петровна, запись из моего дневника, показывающая, что я чувствовал накануне полета.
Завтра мне лететь. В полдень у моего дома соберутся зрители и специалисты по хронофотографической съемке, один из которых с новейшим аппаратом будет специально выписан из Лондона – чтобы грандиозное событие было надежно зафиксировано для истории и архивов.
Но свидетельствам этим суждено будет всплыть только через полтора века. Лондонский хронофотограф нужен для того, чтобы открытию поверили заграничные газеты, лишь сверясь с которыми, Отечество наше решается составить о происходящем некоторое мнение (обычай этот, как видно, никуда за полтора века не денется).
Если то, что я услышал от Капустина, правда, то сердце мое должно исполниться гордости и счастья. Сколько столетий Можайские служили Отчизне – кто солдатом, кто на гражданском поприще – и, несмотря на всю отвагу и честь, никто из них не смог оставить на зеркале Истории даже царапинки. А мне, ничтожнейшему из отпрысков рода, выпало изменить столь многое… Но я отчего-то грустен; мнится мне, мы вторгаемся в ход вещей обманом, а не так, как это пристало русским.
Хотя, может быть, все беды нашего Отечества оттого именно и возникают, что мы не можем действовать с хитрым и подлым многолетним расчетом, спрятанным за лживыми уверениями и улыбками – как те нации, что мы берем себе за пример? Стараемся удивить кого-то широтой и беззаветностью благородства, обливаемся кровью, да еще и выставляем себя на посмешище… Впрочем, не мне судить об этих высоких материях, для того есть у нас Государь.
Но только… Не оттого ли и все наши беды, что мы столетиями уповаем на своих государей, думая, будто они несут в своем сердце древнюю Русскую Тайну, в то время как Высшие Лица пуще всего хотят понравиться Европе и сойти там за своих, а как не выходит, обижаются и начинают играть в солдатики? Вдруг и Петр, и Александр Освободитель всего лишь старались одеться по европейской моде, а мы, их темные рабы, принимали это за великие перемены?
Когда за шиком гонится петербургская кокетка, ее семейство, охая, оплачивает жемчуга и корсеты, а когда это делает Помазанник Божий – земля дрожит, и приходят в движение армия с флотом… Историю ведь можно объяснить и так.
Но Европа не примет нас никогда и никогда не поймет; тому видел я довольно свидетельств, общаясь с полицейскими чинами в Баден-Бадене… Впрочем, мыслям этим, если не прекратить их самым решительным образом, не будет конца.
Что-то нигде не видно ни Капустина, ни Карманникова. Должно быть, они собрались в подвале у своего стального ящика, и там же с ними Пугачев. Никогда не решался спуститься к ним без спросу – а сейчас пойду. Мне ли бояться ходить по собственному дому?
* * *Итак, Елизавета Петровна, началось с того, что я заметил долгое отсутствие гостей – и решил, что они в подвале, куда я в последнее время избегал ходить. Взяв лампу, я спустился по лестнице и постучал в дверь.
– Господа прошлонавты! Вы здесь?
Ответом мне было тихое мычание.
Звук его был настолько странен и жуток, что я перепугался и захотел даже подняться вверх за ружьем. Но сразу вслед за этим мне пришло в голову, что гости меня разыгрывают – и будут потешаться, увидев мой испуг.
Я решительно раскрыл дверь и шагнул внутрь.
Капустин, Пугачев и Карманников сидели за длинным столом, который вместе с двумя лавками был спущен в подвал для удобства. Никто из них не поднял на меня глаз – они казались оцепеневшими, словно бы впавшими в дрему, и от их вида мне отчего-то вспомнились страшные сказки Гоголя…
Наверно, дело было в том, что все они держали руки на столе, повернув их ладонями вниз – будто участвуя в спиритическом сеансе. Что-то было не так. Я попятился, собираясь выйти.
Но не тут-то было.
Меня ослепил луч синего света. Это был странный гуттаперчевый свет – он словно приклеился к моим глазам: как я ни вертелся, он все равно бил прямо в зрачки. Через несколько мгновений я почувствовал, что мне невозможно более бороться с синим огнем. Я уже не мог крутить головой и даже моргать. В моей голове завелся новый хозяин, управляющий мускулами вместо меня.
Тело мое без всякого волевого усилия с моей стороны село за стол рядом с Карманниковым; вслед за этим я так же положил руки на стол. Тотчас их стянула какая-то невидимая удавка, прижавшая мои ладони к дереву. А затем моей головы сзади коснулась чья-то легчайшая длань, и я почувствовал, что на меня словно бы надели очки.
Это, верно, и были очки – но не вполне плотные, а какой-то иной тонкой природы. Как только они оказались на мне, я заметил на лицах Пугачева и Капустина, сидевших напротив, как бы легкие желтые разводы вокруг глаз, косо поднимающиеся от переносья к вискам.
Затем я ощутил легкое прикосновение к ушам. Поглядев на своих vis-à-vis, я заметил в их ушных раковинах полупрозрачные желтые серьги – такие же, верно, были теперь и на мне.
– Ну вот, – услышал я незнакомый мужской голос, – теперь, когда все в сборе, можно и побеседовать.
Я тут же увидел того, кто говорил.
Это был… черт.
В точности один из тех, что появлялись передо мною в дни моих возлияний – только теперь он не прятался от моего взгляда, не уходил в тень, стараясь опять стать невидимым – а гордо стоял в самом центре моего поля зрения. И виден он был куда отчетливей, чем прежде.
Как я уже говорил, Елизавета Петровна, называть эту породу чертями не вполне правильно, но другого слова сразу и не сыщешь. Я неплохо изучил их во время запоя – и все же заметил несколько новых деталей.
То, что прежде казалось мне сжатыми в подобие клюва губами, и было, кажется, клювом или чем-то похожим. Носа у них не имелось вовсе – то, что я за него прежде принимал, оказалось просто спинкой этого же самого клюва. Желтоватый оттенок глаз возникал оттого, что на них были такие же очки, как сейчас на мне.
Еще я понял, что их грубая и как бы ороговевшая кожа была на самом деле подобием костюма со множеством разных выступов, служивших, видимо, чем-то вроде футляров – и они не запускали руку себе в живот или бок, как мне прежде казалось, а просто лезли в карман.
Таким же карманом был крайне непристойный ярко-красный гульфик в форме мужского органа на известном месте (опасаясь смутить вас, не стану даже упоминать отвратительную привычку чертей постоянно теребить и почесывать это место самым бесстыдным образом – словно проверяя прочность кармана и пересчитывая наощупь хранящуюся там мелочь).
В общем, стоящее передо мной существо было виду самого пренеприятного и отвратительного, будто его специально придумали, чтобы напугать человека.
– Сначала введу вас в курс дела, Маркиан Степанович, – сказал черт. – Меня зовут полковник А.
Лицо его при этом сохраняло полную неподвижность, словно он говорил из-под маски.
– Очень приятно, – ответил я, с трудом ворочая языком. – Можайский. А почему именно полковник? В каком роде войск?
– Я знаю, что такое «полковник» для меня, – сказал черт, – но я не знаю, что это для вас. Вы понимаете мою речь не потому, что я выучил ваш язык, а по той причине, что действует стандартный межрасовый протокол – устройство на ваших ушах передает прямо в вашу голову те смыслы, какие я хочу донести, выбирая ближайшие соответствия в вашей памяти. Если таковых нет, слова берутся из тезауруса вашего языка. Если подходящего слова нет и там, то слова берутся из языка ближайшей к вам звукоговорящей расы, знакомой с предметом. Все эти термины перманентно добавляются в ваш личный лексикон благодаря стимуляции мозга. Слово «полковник» примерно передает мой статус, буква «А» указывает на неоспоримое превосходство нашей расы. Звук моего голоса и особенности моей речи подбираются вашим собственным мозгом из хранящихся в нем образцов и примеров. Таким же способом я понимаю то, что хотите сказать вы. Кивните, если вы поняли.
Я кивнул. Власть над собственным телом, похоже, вернулась ко мне окончательно.
– Отлично, – сказал полковник А. – Очки контролируют ваше восприятие. Вы видите только то, что разрешаю я. Сейчас я позволю вам увидеть почти все. Поглядите по сторонам.
После этих слов в подвале словно зажегся свет – и…
Боюсь, Елизавета Петровна, что мои слова даже близко не передадут весь драматизм минуты. Это было так, будто в темном и притихшем зрительном зале подняли занавес, и я увидел выразительнейшую немую сцену, созданную неподвижными актерами.
Миг назад я был уверен, что в подвале кроме нас находится только черт по имени А. Но оказалось, что вокруг полно…