В первое же воскресенье после «чествования» Колькиной первой зарплаты, Миша собрался на рыбалку и позвал Кольку с собой, и это парнишке было особенно приятно, потому что знал: Миша не очень жалует Коську, вруна и ябеду.
— Колян! На рыбалку поедем?
— А то! — Колька был рад несказанно: Мишу он тоже любил больше, чем Коську.
Колька шел рядом с крепким, уверенным в себе братом по спуску к Волге с гордо поднятой головой. Сонные улицы были безлюдны. У лодочной пристани отомкнули цепь лодки Мишиного приятеля. И тут из-за прибрежных кустов выскользнул человек, тихо произнес:
— За окунями собрались?
Миша вздрогнул, оглянулся и широко улыбнулся:
— Нет, за лещами. Здравствуй, товарищ, — и он затряс обеими руками ладонь незнакомца, потом помог ему сесть в лодку. Колька сидел уже на корме у руля и во все глаза смотрел на человека, который совсем не был похож на рыбака.
Миша оттолкнул суденышко от берега, прыгнул и сам в лодку, устроился на средней банке за веслами и начал сильно выгребать на самый стрежень реки, наказав Кольке править к Богословской слободке, что раскинулась возле Ипатьевского монастыря.
Колька молчал: надо будет, Миша сам все расскажет. Поэтому он просто разглядывал незнакомца, который был одет в черное драповое пальто, на голове — шляпа-«котелок». Он сидел, ссутулившись, на носу лодки. Так молча, без единого словечка, достигли противоположного берега, где незнакомец высадился. Он пожал на прощание руку Миши, кивнул приветливо головой Кольке, потом оттолкнул сильным толчком лодку от берега и пошел, не оглядываясь, прочь.
— Ну а теперь надо и рыбки наловить, — поплевал Миша на ладони и налег на весла.
— Миш, а кто это был? — не выдержал Колька.
— Хороший человек. Но ты его не видел. Понял, нет ли?
— Чего не понять? Понял.
Миша оглядел небо, досадливо крякнул:
— Эх, а рыбки-то, пожалуй, и не наловим, вишь — светает, — и поторопил. — Ты правь к острову, правь.
Они, и, правда, зря просидели у реки в тальнике целый день — клев был упущен. Но Колька не жалел об этом, потому что такие дни общения с Мишей выпадали ему редко: брат последнее время часто вечерами уходил куда-то, случалось, что и в воскресенье исчезал из дома. В тот день Миша многое поведал Кольке. Не всё парнишке было непонятно, но главное усвоил крепко: большевики — есть такая партия — за народ. И что помогли они ночью одному из членов этой партии.
Перед тем, как отправиться домой, Миша предложил:
— Давай скупнемся, жарко, — и он выбрал из воды леску, потом взмахнул веслами, отгоняя лодку на глубину.
Колька сделал вид, что у него клюет, стал внимательно следить за поплавком. Стыдно сознаваться, но плавать Колька не умел. Миша отгреб подальше от берега и, ухнув, прыгнул в воду. Чего бояться? Рыбы все равно нет. Колька, нахохлившись, по-прежнему сидел на корме, держа удочку в руке. Миша понял: брат не умеет плавать. Волжанин, а не умеет плавать!? Стыдоба! Миша усмехнулся и вдруг выпрыгнул из воды, схватил Кольку за рукав и сильно дернул. Колька завалился на борт, лодка накренилась, едва не черпнув бортом воду, а мальчишка не удержался, как был в одежде, так и плюхнулся в реку, забарахтался отчаянно, заколотил руками по воде. Миша плавал рядом и посмеивался:
— Ниче, братишка, захочешь жить — выплывешь!
Колька уходил под воду, выныривал, но… не тонул, держался на воде. Держался!
— Колян, дрыгай ногами-то, дрыгай, — советовал Миша. — Чёртушка этакий, руки выбрасывай, как я, смотри! — кричал он Кольке.
Но Колька ничего не видел и не слышал, бил руками по воде так, что брызги летели в стороны на десяток метров, но держался на воде. И возликовал:
— Плыву! — он поднял над головой торжествующе руку и тут же ушел под воду, наглотался ее, речной, фыркал и смеялся.
— Ну, давай в лодку, — Миша помог брату забраться на судёнышко, и тот рухнул на дно, враз обессилев.
У Кольки все плыло и качалось перед глазами. Потом вдруг стало что-то ворочаться и булькать в животе, подступила тошнота. Колька с трудом приподнялся, подтянулся к борту, свесил голову вниз. Миша, усмехаясь, выбирал камень, служивший якорем, вспомнил, как его самого учили плавать: сбросили, как щенка, с баржи-беляны, груженой лесом, что приведена была Саввой Прохоровичем с верховьев Костромы и пришвартована у пристани перед разгрузкой.
— Ничо, — Миша похлопал брата по спине. — Пока плывем, ты еще и обсохнешь. Подвинься-ка, я за весла сяду, — он заработал веслами поочередно, разворачивая лодку носом к противоположному берегу, туда, где был дом. Лодка ходко пошла вперед, Миша запел: «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету. Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту…» Неожиданно оборвал песню, замолчал, греб мощно и умело, а за бортом журчала вода.
Колька лежал на корме, смотрел на голубое небо, все в белых легких облачках, и слезы текли по его щекам. То ли от радости, то ли от обиды. И вдруг Миша на самом стрежне, откуда до берегов не достигает ни единого звука, неожиданно сменил песню: «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас всюду гнетут! В бой роковой мы собрались с врагами, нас еще судьбы безвестные ждут. Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело, на бой кровавый, святой и правый, марш-марш вперед, рабочий народ!»
Колька вздрогнул: эту песню он слышал впервые. Ух, какая торжественная и в то же время боевая песня! Колька сразу перестал жалеть себя — до того бодро звучала песня. Вот бы ее с ребятами на заводе спеть! Слезы сразу высохли, и он представил, как будут играть в казаки-разбойники, он будет командиром во время обороны крепости, встанет на самый край рова и запоет: «Вихри враждебные веют над нами!» Он сел и восхищенно сказал:
— Ух, ты! Вот это песня!
— Да, славная песня, — ответил Миша. — Не вздумай эту песню петь, она запрещённая, могут за нее арестовать, понял, нет ли?
— Как это? — Не понял Колька. — Как это — запрещённая? Кто ж может песню запретить? Песня, она… — долго думал, с чем сравнить песню, и выпалил, — Песня — как птица. Ее не поймаешь и в кутузку не посадишь!
— Зато тебя или меня, или батю, к примеру, за песню могут фараоны в кутузку упрятать. Понял, нет ли?
Колька затряс утвердительно головой: понял!
Вечером, поужинав, Михаил, ушел из дома, предупредив, что вернется поздно.
— Женихается, наверное, — вздохнула мать и тут же вспомнила Клавдиньку: где она, как она? Уж два года, как убежала из дома, но так и не шлет вестей.
Отец нахмурился, однако, ничего не сказал, ночью же, когда в доме все затихли, он долго ворочался в постели, наконец, вымолвил:
— Ты бы, Таня, поговорила с Мишей. С нехорошими людьми он связался, с какими-то социлистами. Мне об ентом квартальный наш, Денисыч, сказывал из уважения.
Денисыч, квартальный полицейский Осипов, приходился Смирновым кумом: Константин крестил его дочь Машутку. Осипов крепко уважал Константина за домовитость, благочестие и покорность начальству, а Татьяна нравилась ему тихим спокойным нравом и господскими манерами. Любил он и цыганят-мальчишек (у квартального росли две дочери), и зла Смирновым не хотел, потому, как узнал, что Мишу внесли в «черный список» как социал-демократа по доносу одного из агентов, так сразу предупредил об этом Константина.
Татьяна, выслушав мужа, ахнула:
— Что ты, что ты, отец! — она перекрестилась. — Не может этого быть! Да ведь за такое и на каторгу сошлют. Бергот сказывал своей жене, что это все цареубийцы затевают, крамольники страшные. И Миша с ними? Ох, Господи, да как же так?
— Вот и поговори с ним. Он с тобой-то помягче. А то Денисыч сказал, что уже девять социлистов арестовали. Типографию, или как там ее, ищут, где смутьянскую газету печатают, а я у Миши давеча на рукаве рубахи видел темное пятно, сажей не сажей, а чем-то черным мазнуто. Поговори с ним, Таня, Миша ведь с тобой всегда советуется.
В темноте не было видно, как Смирнов дернул досадливо головой: старший сын и впрямь чаще советовался с матерью, чем с ним. Но Татьяна не успела поговорить с Мишей.
Второго июня 1915 года по Костроме прокатился слух, что забастовали рабочие прядильной фабрики, а через три дня прекратили работу рабочие Большой Костромской льняной мануфактуры и двинулись к мануфактуре братьев Зотовых, где работали все Смирновы. Так началась знаменитая Костромская стачка, длившаяся пять дней.
Рабочие начали с экономических требований, а кончили политическими, и одним из них было — освобождение арестованных товарищей, которые передали властям требования рабочих. Полиция и солдаты открыли по демонстрантам огонь в Михинском сквере. Он ударил по людям, скосил разом более полусотни людей. Тех, кто уцелел в первых рядах, тут же схватили казаки, остальные демонстранты бросились врассыпную.
Константин прибежал домой в сильном волнении: он сам видел Мишу среди зачинщиков, среди тех, кто призывал бросить работу, а когда отец потребовал, чтобы он ушел от смутьянов, Миша засмеялся и отвернулся. Но в глубине души Смирнов гордился сыном: вот какой — молодой, а смелый, и люди его уважают. Одно было непонятно Смирнову: чего сыну не хватает? У них есть дом, и они не живут, как другие, в общей казарме, заработок неплохой. Начальство Константина ценит, вот и Коську по его просьбе мастер пристроил в рассыльные при конторе, не сидит в пыли, как отец, не парится у котлов, как Колька. Правда, эта услуга обошлась Константину в месячный заработок, да сколько водки споил Проклятычу, чтобы Коське работу полегче нашел, а потом, даст Бог, и Кольку в контору как-нибудь определят, он ведь шустрее, чем Коська, башковитее. Вот и Мишу на фронт не взяли, хоть и возраст подошел: хозяева похлопотали за своих рабочих, ведь заказов военных много. А Миша взял и связался с бунтовщиками. Зачем? Чего ему не хватает?
Рабочие начали с экономических требований, а кончили политическими, и одним из них было — освобождение арестованных товарищей, которые передали властям требования рабочих. Полиция и солдаты открыли по демонстрантам огонь в Михинском сквере. Он ударил по людям, скосил разом более полусотни людей. Тех, кто уцелел в первых рядах, тут же схватили казаки, остальные демонстранты бросились врассыпную.
Константин прибежал домой в сильном волнении: он сам видел Мишу среди зачинщиков, среди тех, кто призывал бросить работу, а когда отец потребовал, чтобы он ушел от смутьянов, Миша засмеялся и отвернулся. Но в глубине души Смирнов гордился сыном: вот какой — молодой, а смелый, и люди его уважают. Одно было непонятно Смирнову: чего сыну не хватает? У них есть дом, и они не живут, как другие, в общей казарме, заработок неплохой. Начальство Константина ценит, вот и Коську по его просьбе мастер пристроил в рассыльные при конторе, не сидит в пыли, как отец, не парится у котлов, как Колька. Правда, эта услуга обошлась Константину в месячный заработок, да сколько водки споил Проклятычу, чтобы Коське работу полегче нашел, а потом, даст Бог, и Кольку в контору как-нибудь определят, он ведь шустрее, чем Коська, башковитее. Вот и Мишу на фронт не взяли, хоть и возраст подошел: хозяева похлопотали за своих рабочих, ведь заказов военных много. А Миша взял и связался с бунтовщиками. Зачем? Чего ему не хватает?
Не понимала и мать сына. Всевышний определил, кому быть хозяевами, кому — слугами, а Миша восстал против этого порядка, значит, пошел против Бога, и за это его, как грозился отец Киприан, Господь жестоко покарает. А с другой стороны — не маленький уже Миша, понимает, зачем против хозяев идет, наверное, он что-то знает и понимает больше, чем они, его родители.
В Кострому стянули войска, по рабочим слободкам разъезжали казаки. И хотя стачка прекратилась, потому что часть требований заводчики и городские власти все же выполнили, заводы начали работать, но в семьях арестованных и у рабочих, кого начальство считало неблагонадежными, все же шли обыски, некоторых даже арестовали. Сердце матери изнывало от страха, да и сам Смирнов тоже тревожился, хотя внешне был, как всегда, невозмутим. Оба лежали ночами, делая вид, что спят, и бессонно смотрели в темноту. Где Миша, как он?
В одну из таких ночей к ним в дом явились с обыском жандармы, все перевернули вверх дном, но ничего не нашли.
— Эх, Смирнов, — в сердцах сказал один из жандармов, — порядочный рабочий, ни в чем не замечен, а сына шантрапой воспитал.
Мать, обмерев, тревожным взглядом следила, как чужаки, безразличные к ее вещам, любовно разложенным по местам, все ломали и ворошили, но эта жалость была ничто перед боязнью и незнанием, что сталось с сыном, где он. Уж не арестовали его? А если нет, то, Великий Боже, не допусти, чтобы сын именно сейчас вернулся домой. Ее сердце затрепетало от радости, когда Денисыч, уходя, шепнул еле слышно:
— Не арестован ваш Миша, жив и здоров, видели его в чайной Веденеева, вот и ищем. Авось не найдем, прости, Господи! — и мелко, украдкой, перекрестился.
Миша пришел на вторую ночь после обыска. Худой, заросший юношеской мягкой бородкой, бледный, усталый, лишь глаза смешливые по-прежнему и довольные.
Татьяна со слезами кинулась к нему, но Константин строго приказал сначала собрать на стол, а потом причитать, и сидел потом напротив Миши, посверкивая черными глазами, не смея задавать вопросы сыну. А чтобы никто лишний не нагрянул неожиданно в дом, Константин поднял с постели Кольку и велел сторожить: уж Колька — не Коська, не проворонит шпика.
Миша жадно и молча ел, стараясь не смотреть в скорбные глаза матери и сердитые — отцовы. Наевшись, попросил:
— Мама, вы бы собрали мне пару белья да рубашек, ну и еды чуток. Уйду я сейчас.
Мать зажала рот ладонью, чтобы не вырвался крик, смахнула слезу и пошла выполнять просьбу сына. Отец присел рядом с Мишей, подал ему кисет с табаком, и это было так непривычно и необычно, что Миша удивленно вскинулся и ткнулся горячим лбом в плечо отца.
— Отец, простите. Но не могу я иначе. Жизнь-то — вон какая: одним все, другим — ничего. И война нам не нужна.
— А как же… германцы завоевать и нас хотят, и царя-батюшку. А ты против войны, значит, против отечества идешь.
— Да не против отечества я иду, — возразил Миша и мудрено продолжил, — а против войны и эксплуатации трудового народа, пусть все будет народное и тем принадлежит, кто работает на заводах, а земля пусть будет у крестьян. А война, отец, ни вам, ни мне, ни другим рабочим не нужна. Это Зотовы наши да кайзер ихний морды пусть друг другу бьют, а нам да германским рабочим чего делить? Мозоли свои?
— Зотов-то всем своим рабочим отсрочку, чтоб на войну не идти, дал, а ты — против него. Нехорошо, — упрямился отец.
— Ему рабочие нужны военные заказы выполнять, вот и выхлопотал, а денег ты разве стал больше зарабатывать?
— Оно, конечно, нет. Сам ведь знаешь, какие штрафы сейчас. Мастер нам сказывал, что машину не почистишь либо струмент сломаешь — штраф, заругаешься громко либо мастера ослушаешься — штраф, а то вдруг стекло разобьешь или книжку расчетную потеряешь — тоже вычет… Я-то, правда, редко штрафы получаю, и заработок тот же, бывает, конечно, и меньше, так ведь война, и мы, рабочие, должны отечеству помогать. А у германцев и вера другая.
— Вера, вера… Какая вера? — загорячился еще больше Миша. — Бога все равно нет. У всех должен быть один Бог — вера в добро и справедливость. Знаешь, есть песня очень душевная и правильная: «Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». Вот мы и добиваемся, и я рад, что судьба меня свела с такими людьми, кто этого хочет. В тюрьмах сидят, здоровья лишаются, чтобы мы, рабочие, свободу получили и освобождение от рабского труда на хозяев, а я — рабочий, почему для меня кто-то должен свободу добывать, а не я сам?
Отец, онемев, слушал, не смея даже перекреститься, чтобы снять грех за то, что не пресек эти дерзкие крамольные сыновы речи.
Мать принесла в мешке все, что просил Миша. Присела рядом с ним, и он оказался между родителей. Обнял одной рукой мать, другой — отца, поцеловал обоих в щеку.
— Простите, родные, не мог я иначе. Спасибо вам за хлеб и соль, за воспитание, — он весело глянул на отцовскую плетку, которая висела по-прежнему на самом видном месте. — Я теперь сам о себе позабочусь. Колька пусть языком обо мне не звонит, Коське про меня вообще не говорите. Будет возможность — дам о себе знать. Правда, это, наверное, не скоро получится. И не ругайте меня. А если Колька с Коськой, как я будут поступать, не ругайте их тоже. Обо мне не беспокойтесь, я вас не опозорю.
Миша крепко стиснул плечи родителей и встал порывисто, выбрался из-за стола, начал надевать тужурку и вдруг поморщился.
— Что? — встрепенулась мать. — Что с тобой?
— Да так, пустяк. Царапнуло немного в Михинском сквере.
Мать ухватилась за рукав тужурки, стала насильно раздевать Мишу.
— Покажи, что там у тебя?
— Мама, да ведь мне уже пора уходить. До свету надо через Волгу перебраться! — воспротивился сын, но Константин сурово цыкнул на него:
— Хватит шуметь! Пусть мать посмотрит рану, а я пока покараулю. Не тревожься, сынок, — и так он ласково это сказал, что Миша второй раз за ночь удивленно глянул на отца и начал покорно раздеваться, стараясь не показать блеснувшие на глазах слезы.
Через полчаса Миша уходил в ночь. Рану Татьяна промыла, накрыла толстыми листьями столетника и перевязала чистой тряпицей. Провожали Мишу отец и Колька, который с удочкой шел впереди, чутко всматриваясь и вслушиваясь в тишину. Но все было тихо. Кострома спала, решили, видимо, отдохнуть и патрульные, поэтому Смирновы добрались до лодочной пристани быстро и без помех. Несколько минут Миша с отцом прятались в тени амбаров, пока Колька нарочито долго возился с замком, осматривая при этом и пристань. Потом он свистнул негромко, дескать, все в порядке, и Миша, обняв на прощание отца, торопливо шагнул к лодке, толкнул ее в воду. Тихо плеснула вода под веслом, и лодка исчезла в темноте.
Смирнов запоздало перекрестил темноту и поблагодарил Бога, что ночь выдалась пасмурная, ни звездочки, ни луны на небе, все скрыто за облаками. Он потоптался на месте, вслушиваясь в звуки, не крадется ли где стража, потом побрел к дому, чувствуя, как текут по щекам слезы: вот и еще одно его дитя, его плоть и кровь, покинуло дом, ушло в неизвестность. А ведь он мечтал, что дети его будут рядом: сыновья вместе с ним будут работать на фабрике, а дал Бог, выучились бы на конторщиков, девчонок отдал бы замуж за хороших парней, самостоятельных рабочих. Но Клавдинька рассудила по-своему, уехала невесть куда, ни слуху, ни духу о ней. Вот и Миша пошел своей непонятной дорогой, не той, что хотелось бы отцу.