Светлана Петровна сидела в гамаке в глубине сада. Сад — яблони и вишни владимирка — сохранился за домом еще с прежних, дачных времен. Во время строительства кирпичного особняка на месте старой генеральской дачи она с трудом уговорила Авдюкова пощадить эти тенистые раскидистые кроны и узловатые, корявые стволы, давно уже не плодоносящие.
Было два часа — самое обеденное время, но Светлана Петровна обедать не торопилась. Она полулежала в гамаке, смотрела на солнечные пятна на траве, на свои ноги, на разношенные плетеные босоножки без задников, перебирая в памяти и то, что было давным-давно, и то, что случилось совсем недавно.
На дорожке недалеко от гамака лежал огромный мастино-неаполитано. В руках Светланы Петровны был телефон. Она чуть не выронила его, задумавшись.
Можно жить и без мужчины в доме. Так говорила Зина, Зинка, Зинуля, Зинаида Александровна. Она повторяла это не раз и не два, утверждая, что уж она-то, существующая без мужа целых восемь лет, это знает. Светлана Петровна всегда раньше прислушивалась к ее мнению. Но сейчас ей вспомнился прелестный рассказ Генри Джеймса (книгу ей дала почитать Ната, Наташа, Нателла Георгиевна) о двух англичанках — старых девах, которые, вконец осатанев от одиночества, начали ревновать друг друга к… призраку, являвшемуся в их дом в образе юного красавца.
Так можно ли жить без мужчины в доме? Оставаясь при этом женщиной? Нормальной и полноценной?
Светлана Петровна в призраков не верила. Нет, нет, она не верила ни в каких там призраков, ни в какие паранормальные явления и полночные рассказы. Но ночные страхи были ей ведомы. Ночные страхи в пустом, безмолвном доме. Темные страхи в опустевшей вдовьей спальне. В осиротевшей супружеской постели.
А еще Зина говорила: самое тяжелое время — два месяца после похорон. Надо перетерпеть. Свыкнуться с участью вдовы.
Светлана Петровна подумала: а была бы сейчас рядом дочь Алина, жила бы она здесь, в доме, бок о бок, ложась и просыпаясь в своей комнате наверху, — тогда бы терпелось легче? Господи, кто же ответит на этот вопрос ей, Светлане Петровне, матери взрослой, так вне-запно выросшей, так бесповоротно изменившейся дочери? Наверное, никто не ответит. А вот интересно, кого дочь больше любила — ее или отца? И вообще, любила ли она их хоть когда-нибудь, а?
После похорон Светлана Петровна и желала, и не желала, чтобы Алина вернулась домой. Но дочь не вернулась. «Мама, мне очень жаль, но за городом, в этой вашей „Радуге“, я жить не могу. Я там просто повешусь» — это был ее ответ Светлане Петровне, данный в машине, когда они ехали из ресторана с поминок.
Ну что ж, этого и следовало ожидать. Все дело в фамильном характере, в породе. Светлана Петровна прикрыла глаза от яркого солнца. Разве сама она двадцать пять лет назад не поставила вот так же просто и ультимативно своих родителей перед фактом, что выходит за Леню Авдюкова замуж. Выходит, и все, хоть небо тресни. Хоть поставьте ее к стенке и расстреляйте из всех ваших грозных пушек, танков и пулеметов. А разве ее отец — ее отец! — генерал армии Мироненко как родитель был ей чета? Перед ним робели, вытягиваясь в струнку, такие мужики в погонах. Полки, целые соединения на парадах и маневрах трепетали. А она, девчонка, не испугалась, бросила ему за завтраком, когда пили чай, прямо в лицо: «Я выхожу замуж. Я его люблю, я ребенка рожу от него».
Да, она любила Авдюкова. Всегда. Безмерно. Безоглядно. Без дна — заглянешь в любовь, как в колодец, голова закружится. И станет сначала страшно. Жутко. А потом и страх пропадет.
Из всего его образа сейчас в основном остались лишь воспоминания о том, как они любили друг друга в постели. В молодости часто, потом все реже, реже. Когда-то он был крепок, как дуб, строен и ловок. С годами стал грузен. Плоть его наливалась силой и тяжестью. Но все равно в редкие минуты физической близости, когда он возвращался к ней, своей жене, от всех этих бесчисленных «других женщин», грязных потаскух, вонючих драных подстилок, им было фантастически хорошо вместе. Точнее, это ей, Светлане Петровне, было фантастически хорошо. Тело ее, такое зрелое, жадное, исступленно жаждавшее, сладко пронзенное, словно оживало, воскресало после долгой спячки.
Нет, Зина, Зиночка, Зинаида Александровна, как раз этого ты, подруга моя милая, и не способна понять. Светлана Петровна вздохнула. А я тебе говорю — без мужчины в доме жить невозможно. Это начинаешь сознавать, когда твой мужчина — муж твой, с которым вы прожили более четверти века и создали дочь-красавицу, мертв. Убит. Отравлен. И мужчину в твоем доме, в твоей вдовьей жизни не заменят никакие игрушки, никакие куклы — сицилийские поделки, рыцари и прекрасные дамы. И рыцарские сказки ничего не прибавят и не убавят. Потому что все эти сказки — ложь и обман. Наркотик от одиночества, от вдовьей женской тоски.
Но с другой стороны…
Светлана Петровна уперлась ногами в землю, оттолкнулась — гамак плавно закачался. С другой стороны — все ведь как прежде стоит, существует незыблемо: дом, сосны, старые яблони. И она тоже существует — чувствует солнечный жар на лице, чувствует, как щекочет кожу ползущий по ноге муравей…
А как же другие живут? Некоторые и замуж-то не выходили. И детей не рожали, бесплодные смоквы. И спать-то толком с мужиком не спали — кончить по-настоящему ни разу не довелось. Вон ходили зимой с Нателлой и Зинкой на выставку картин в Третьяковку — так там ни одной пары не встретили, чтобы он и она, под ручку, а все одни лишь тетки, тетки сплошные: подруги, сестры, родственницы, приятельницы, сослуживицы. От двадцати пяти и до шестидесяти.
А на концерте Баскова — не та же картина? В зрительном зале ряд за рядом — сверху, снизу, в ложах — сплошные женские головки: с модными стрижками, аккуратными укладками — русые, каштановые, рыжие, бронзовые, черные, золотые, седые. Женщины, женщины, бабы… И пусть не врут, что у них у всех есть мужья и любовники, просто «они не любят эстраду», не любят искусство, потому и не ходят на выставки и концерты, не сопровождают. Пусть не врут, бедные, брошенные одиночки. Пусть не рассказывают сказок…
Так как же все-таки жить эти два самых трудных месяца после похорон? С чем жить? С ТЕМ ИЛИ С ЭТИМ?
С тем. И с этим тоже. Другого все равно ничего не остается. Другое — это в озеро, холодное Серебряное озеро, как в черный омут, с головой, с камнем на шее. А ведь этого не хочется. Нет, этого совсем не хочется.
Послышались шаги. Светлана Петровна открыла утомленные солнцем глаза — темная фигура на фоне ярко-зеленой листвы. Мастино-неаполитано, верный Вулкан, завидя чужака в саду, с трудом поднялся — он сильно ослаб, упорно отказываясь от пищи.
— Как же ты вошел? — спросила Светлана Петровна. — Я все ждала — ты позвонишь в калитку.
— А я через забор.
Перед Светланой Петровной стоял Василий Мамонтов. Она разглядывала его как в тот, самый первый раз их знакомства — мальчишка, совсем еще ребенок, через заборы сигает. Ему, наверное, кажется, что так он производит сильнее впечатление. Или это молодость его требует выхода, бешеная сила бродит в теле как закваска?
— Там же колючая проволока наверху. Ржавая.
— Ерунда.
Она смотрела на него — оцарапался все-таки, дурачок. На руке вон алая полоса.
— Быстро ты приехал, — сказала она. — Очень быстро.
— Вы же звонили, — он прислонился спиной к яблоневому стволу.
— У меня к тебе просьба, Вася, — Светлана Петровна смотрела теперь не на Мамонтова, а на пса, медленно ковылявшего к крыльцу.
— Все, что хотите. Вы же знаете.
— Я сама с этим не справлюсь. Не смогу. — Светлана Петровна вздохнула: — Помоги мне, пожалуйста, ладно?
Глава 14 НОЧЬ
Как это часто и бывает в мае, погода к ночи изменилась. С последним всполохом заката с востока донеслись первые гулкие раскаты грома. Засверкали молнии. Гроза приближалась медленно, нехотя. Огромная туча ползла, пожирая все на своем пути — пропали звезды, растворился в темноте месяц. Подуло холодным ветром с востока так, что с силой и грохотом захлопнулось распахнутое окно.
— Наверное, с градом гроза, — определила Марьяна. Они с Катей сидели на матрасе, укрывшись шерстяным пледом. Катя снова ночевала в Щеголеве: завтра предстоял напряженный день со многими следственными действиями, и мотаться домой в Москву, а затем в отдел из Москвы Кате не хотелось. Лень было мотаться. А у Марьяны было хорошо и уютно — ночник на полу рядом с матрасом мерцает золотистым светом. Тусклое зеркало в изголовье — а в нем вся комната. Потолок, если смотреть с матраса, с пола — высокий-высокий.
Полыхнула молния за окном. Катя ойкнула, бросила расчесывать волосы, выронила щетку и упала на подушки. Зажмурила глаза — она адски боялась грозы.
— У меня прабабушка при громе всегда крестилась и шептала: «Свят, свят, свят, господь Саваоф» и форточки — она их «фортки» называла — всегда закрывала: вдруг шаровая молния влетит, — сказала Марьяна. — А мне всегда хотелось увидеть шаровую молнию. На что она похожа?
— На сгусток света. — Катя приоткрыла один глаз, но тут снова полыхнуло. — Ой, мамочки!
— А отец всегда говорил мне: в городе везде громоотводы. — Марьяна вздохнула: — А помнишь…
— А помнишь… — Катя выпалила это одновременно с ней. Они посмотрели друг на друга, предполагая, что вспомнили-то одно и то же, то, что у обеих ассоциировалось с грозой.
— Помнишь, — Катя приподнялась на подушках, — как Максим твой купался в грозу в озере? Мы все в палатке на берегу прятались, а он бухнулся в воду и поплыл. Дождь стеной лил, и гремело так, что я думала — елки нам на голову рухнут. А он переплыл озеро, вернулся и букет колокольчиков тебе с того берега вручил. Мокренькие такие колокольчики… А Серега-то Мещерский захотел заплыв повторить. И у него на середине озера ногу свело, и Макс твой за ним поплыл, спасать. Вынес его на руках как куколку. Серега мне вместо колокольчиков горсть ряски протянул, а в ней лягушка — ква-а-а! Помнишь?
Марьяна молча погасила ночник. Комната на мгновение озарилась белой вспышкой. Бабахнуло над самой крышей, как из пушки.
— Не везет тому, кто сейчас по улице шляется. — Катя укуталась в плед до подбородка. — Плохо ему, правда?
— Спокойной ночи, — сказала Марьяна.
* * *Игоря Лосева гроза застала в машине на шоссе в десяти километрах от Кольцевой дороги. Когда он подъехал к остановке автобуса, дождь уже лил как из ведра. Упругие струи барабанили в лобовое стекло бордовой лосевской «девятки». «Дворники» с напором не справлялись, и Игорь Лосев просто их отключил. Заглушил он и мотор.
Он посмотрел на наручные часы — половина двенадцатого. Как и было условлено — и он на месте. На этой долбаной остановке автобуса. Тоже мне ориентир!
И гроза, как назло, разгулялась, разухалась громовыми раскатами. Как раз грозу он и не учел, уславливаясь о встрече. Гроза очень даже могла помешать, потому что…
Игоря Лосева ослепили фары встречной машины — она вынырнула из пелены дождя как огромный черный ящик на колесах и, воя синей мигалкой, умчалась в темноту. Джип это был! Наверняка какой-нибудь расфуфыренный подлец джип «Чероки». Такому гробу с шипованной резиной и мокрый каток асфальт нипочем. Лосев завистливо вздохнул, окинул взглядом темную приборную панель своей «девятки». Ничего, дайте срок, господа, будет и у нас такая тачка. И мотоцикл красный сияющий будет — наизнанку вывернемся, а будет. Курочка, она ведь по зернышку клюет, умница. Где придется клюет, ничем не брезгует. А потом — хоп! Глядишь, и снесла яичко золотое. И тут одно из двух — хочешь яйца золотые иметь, тогда либо сам стань такой курочкой-несушкой, либо ближнего своего, дальнего своего сумей превратить в золотой яйцеклад. И тогда все будет тип-топ, все в ажуре будет, господа дорогие!
Что-то стукнуло по капоту «девятки». Лосев вздрогнул. Черт, ветка, наверное, с дерева екнулась — вон как хлещет. Да, гроза может нарушить все планы. В такую погоду носа на улицу не высунешь, а не то что…
«Гошенька, не езди, я прошу тебя», — в ушах его все еще звенел жаркий, умоляющий шепот Вероники. Она все чего-то боялась, дуреха. Сейчас, в душной машине, под проливным дождем, Игорь Лосев думал о Веронике с нежностью. Вон как дело повернулось с девчонкой. Думал — так, поживем, повеселимся, оттянемся, потрахаемся, пока молодые. А выходит, зацепило за сердце. Хоть женись, мать честная…
«Гошенька, не езди. Один не езди туда, возьми меня с собой!» Вероника не хотела его отпускать. Смеркалось. Они лежали на диване среди смятых, сбитых простыней. Она была вся как розовая, перламутровая раковина открытая. Впереди была вся ночь. А он должен был ехать. Потому что уже позвонил, договорился.
«Не надо, не надо, Гошенька. Я прошу, я боюсь…» Вероника даже заплакала. Ему пришлось клятвенно обещать ей, что долго он не задержится. Вот только съездит в одно место, встретится кое с кем и срубит немного деньжат.
«Да ведь как же это, Гошенька? С тобой же расплатились!» Вероника цеплялась за него, как плющ. Ему даже пришлось прикрикнуть — не твоего ума, мол, дело. Молчи, я сам знаю, что и как. У нее было такое жалкое лицо. Испуганное и преданное. А выражение глаз, как у дворняжки, когда ее пнул ногой любимый хозяин.
Лосев вспомнил это — как он расстался с Вероникой, — и ему стало стыдно. Дурак. Она ж за тебя в огонь и воду сейчас готова. А ты…
«А что я? — возразил он сам себе. — Я разве не для нас обоих стараюсь? Не для нашего будущего семейного кармана?»
В левое боковое окно негромко постучали. Лосев чуть не подпрыгнул — наконец-то! Значит, дошло до некоторых, что к чему, значит, заинтересованы. И гроза, значит, нипочем. Оно, конечно, своя шкура — она всегда к телу ближе.
Он потянул ручку и открыл дверь машины. Было темно, но он знал: стрелка не зря забита, на стрелку явились. При сполохе молнии он различил в струях дождя темную фигуру. Она наклонилась, заглядывая в салон. Зашуршал дождевик.
— Я думал, вы не придете, — хмыкнул Лосев. — Гроза ж.
— Что вам надо?
Этот голос был Лосеву знаком. Существуй этот голос отдельно от тела, Лосев и тогда узнал бы его из тысячи голосов. Когда вас сначала соблазняют деньгами, а затем втравливают в такую историю, ничего не остается, как крепко запоминать голос в телефонной трубке.
— Меня завтра утром к следователю вызывают, — сказал Лосев.
— Ну так что же, идите.
— Это значит, я у них теперь в деле буду маячить? — Лосев повысил тон. — А мы с вами разве так договаривались? Вы сказали — ко мне никаких претензий не будет. А что же получается? То следовательша приезжала, нервы мне мотала. То теперь снова в ментовку вызывают. Мы так не договаривались, нет… За такие вещи плата особая, отдельная. У меня психика хрупкая — не выдержать может, лишнего сболтну…
— С вами же расплатились копейка в копейку.
— Расплатились за ту ночь и за то, что претензий не будет, — упрямо повторил Лосев. — А за вызов к следователю гоните еще восемьсот баксов.
— Но с вами же расплатились. И вы дали слово, честное слово, что будете обо всем молчать.
— Вы что это, торгуетесь со мной? — зло бросил Лосев. — Вы не поняли, что я по телефону сказал? Меня к следователю вызывают. Опять. Гоните деньги. Или пеняйте на себя.
Зашуршал дождевик. Фигура сунулась в салон. «Так-то, — подумал Лосев самодовольно, — екнуло сердчишко, трухнуло. Со мной хрен поспоришь в таких делах…»
— Деньги ж при вас, чего ж разоряться-то, — буркнул он вполне мирно. — Садитесь, я свет включу.
Фигура внезапно выпрямилась — на Лосева пахнуло сыростью. На лицо попали брызги влаги — он не понял, откуда они взялись. И в следующую минуту глаза его ослепила яркая вспышка, полыхнувшая в салоне. «Молния!» — Лосев инстинктивно отпрянул и внезапно почувствовал острую и какую-то очень странную боль в груди. Он вскрикнул, вскинул руку, инстинктивно пытаясь защититься от этой вспышки-фантома, но рука, точно чужая, упала, а сам он, склонившись набок, начал грузно сползать вниз.
Он не слышал уже ни второго, ни третьего выстрела. Не почувствовал и боли, когда пуля попала ему в шею, перебив сонную артерию.
Глава 15 4.12
Катя сквозь сон услышала, как звонит телефон. За окном — серый туман. Не ночь, не день — предрассветная мгла. Телефон звонил как будильник — вставайте, уже не до сна.
Марьяна взяла трубку: «Алло, Киселева». Звонил помощник дежурного по Щеголевскому отделу — тот самый молоденький лейтенант, который назвал Марьяну «мегерой».
Он сообщил, что охранник из «Паруса» по фамилии Лосев убит:
— Марьяна Ивановна, мне зам. по оперработе поручил немедленно поставить вас в известность. Труп-то по территориальности не наш, а московский. Обнаружен возле остановки семьсот сорокового автобуса с той стороны Окружной. Туда уже дежурная группа из РУВД выехала. А нам они только что позвонили. У нас же договоренность сообщать о всех совершенных преступлениях на сопредельной территории, — частил помощник дежурного. Петушиный фальцетик его рвался из телефонной трубки наружу в предрассветной тишине. — Зам. мне приказал вам позвонить — у вас же дело по «Парусу» в производстве.
— Я сейчас поеду туда, — хриплым со сна голосом сказала Марьяна. — А вы, Соболев, пожалуйста, подошлите туда, на место убийства, нашего эксперта. Это ведь недалеко. Мне там помощь будет нужна. Сегодня кто дежурит от экспертов?
Вот так в четыре двенадцать утра Катя узнала о том, что допросить повторно охранника Игоря Лосева им уже никогда не удастся.
Как на грех, старенькие «Жигули» Марьяны все никак не желали заводиться. Во дворе некуда было ступить от луж. Ночная гроза оставила после себя на асфальте сорванные ветром ветки, листву. Было сыро и зябко. И мерзко на душе.
— Прошляпили свидетеля, черт! — Марьяна снова повернула ключ в замке зажигания. — Да заводись ты! Заводись, иначе продам к чертовой матери в металлолом!