Человек писал стихи.
Всю почти жизнь.
Уважьте – не судите строго.
Прощай, Подол. Шальная колесница
Бандитов и ревнителей миров.
Прощай, Подол. Еврейская столица –
Прибежище старух и босяков…
Прощай, Подол. Архангелы из детства,
Благословите плоть мою и кровь.
Прощай, Подол, бесценное наследство,
И жизнь моя, и слезы, и любовь.
Шли неприметной тропой по лесу…
…оглядывали придирчиво свои владения.
Лес под Звенигородом огромен.
Занимателен и добычлив.
– Смотри, – говорил, – крылышко на тропе. От крапивницы. Давай собирать крылышки от бабочек.
Сын – пятилетний – с интересом:
– Давай.
Птица, должно быть, подхватила на лету или паук оплел, а крылышком побрезговали, и оно опустилось с высоты, кружась и тускнея, потому как перестало быть бабочкой.
Собирателю такие не нужны.
Шли дальше.
– Смотри, – показывал, – хвост на тропе. От белки. Давай собирать беличьи хвосты.
С большим интересом:
– Давай.
Кто же ее подловил, такую шуструю? Кто хвост откинул за ненадобностью, рыжевато пушистый? Очень оно заманчиво – их отыскивать, но сколько в лесу хвостов от белок?
Коллекцию не соберешь.
Шагали дальше.
– Смотри, – говорил, – сыроежка. Давай собирать грибы.
Нехотя:
– Ну, давай.
Грибом не удивишь…
В летние месяцы мы жили под Звенигородом, из года в год.
У нас был домик о две комнаты, в каждой по камину, и в дождливые вечера я их растапливал, чтобы детям было сухо, тепло, покойно ночами.
Камины требовали дров, а потому брал в руки топорик, ходил по лесу в поисках сухостоя. Набирал пару-тройку лесин, рубил на поленья, глядел на огонь в блаженном состоянии покоя.
Лес начинался сразу за поселком, был замечательный; пройду и теперь с закрытыми глазами, отыщу прежние грибные места, которых немало. Ходил в одиночку, ходил и с отставным генералом, заядлым грибником; обнаружили семейство опят под завалом ветвей, и "отец солдатам" удерживал меня за ноги, зависшего над пнем посреди бурелома, чтобы собрать с него богатый урожай.
После долгого удачного похода, когда корзина с добычей оттягивала руку, проваливался в беспробудный сон, и виделись белые грибы в туго надвинутых шапках, подосиновики в красных колпаках, маслята посреди усохшей хвои, лисички – брызгами желтизны на траве; хороводились в сновидении опята на тонких ножках, кучками и поодиночке.
Приезжали приятели из города, и пока они добирались до нас – электричкой и двумя автобусами, в камине горел огонь, на огромной сковороде жарились грибы в сметане, от их аромата выделялась голодная слюна и подводило живот.
А под бугром текла Москва-река, неспешное ее верховье, еще не загаженное отходами огромного города.
Лодка на привязи у дальних береговых кустов. Книга в руках. Струи за бортом. Безлюдье. Ленивое мое блаженство.
Не отвлекайся от темы, сочинитель…
Вова был наш сосед.
С дачи напротив.
Вокруг было полно подростков, которые буйствовали во дворах и на улице, и только тринадцатилетний Вова сидел над книгой, изучая войну 1812 года. Знал в подробностях дислокацию войск в Бородинском сражении и под Красным, рассказывая про отступление французов, смаковал с наслаждением:
– И отошли восвояси с великим срамом...
Ребята придумали ему прозвище – Челюстной, но я до сих пор не знаю, откуда оно взялось. Спрашивал сына, и он не знает.
Вову распирали полученные знания.
Ему требовался слушатель, а потому приходил ко мне – рассказать про амуницию драгуна, гусара, кирасира и улана. Какие петлицы на воротнике, каков обшлаг рукава, у кого доломан с кивером, кто шел в бой с шашкой, а кто с палашом и огнестрельным штуцером, как выглядели литаврщики и штаб-трубачи, призывавшие к атаке.
Явился однажды бледный, взъерошенный, выкрикнул запальчиво:
– Ненавижу Каховского! Который убил Милорадовича, героя войны двенадцатого года!..
Раскрыл старую книгу, прочитал надпись с надгробия, дрожа от волнения:
– "Здесь покоится прах генерала от инфантерии, всех российских орденов и всех европейских держав кавалера графа Михаила Андреевича Милорадовича…".
Сидели на скамейке, которую я соорудил, листали книгу, побывавшую во многих руках. Вычитали сообща: в день восстания декабристов Милорадович, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, получил две раны – пулевую от дворянина Петра Каховского и штыковую от князя Евгения Оболенского. В завещании повелел отпустить на волю своих крепостных крестьян; когда раненого уносили с площади, кто-то украл его ордена.
Выяснили заодно, что Милорадович сходился в боях с турками и войсками Бонапарта, победоносно вошел в Париж, получил титул графа Российской империи и выбрал такой графский девиз: "Прямота моя меня поддерживает".
– Noblesse oblige, – блеснул я латинской фразой. – Благородство обязывает.
Вове фраза понравилась.
– Это я запомню, – пообещал.
Много лет прошло с той поры.
Володя повзрослел, редактировал журнал про оружие и униформу российской и советской армии, про знаки различия родов войск, награды, знамена, амуницию и прочее. Он передал мне привет, а я тут же вспомнил Вову Челюстного, бледного, дрожащего от волнения: "Ненавижу Каховского!.."
Заглянул в Интернет, обнаружил из воспоминаний, каков бывал в бою Михаил Андреевич Милорадович:
"Вот он, на прекрасной, прыгающей лошади, сидит свободно и весело. Лошадь оседлана богато: чепрак залит золотом, украшен орденскими звездами. Он сам одет щегольски, в блестящем генеральском мундире; на шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на шпаге горит крупный алмаз...
Он разъезжал на поле смерти, как в своем домашнем парке... Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей, он не смущался; переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху…
Французы называли его русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим…"
Добавим к этому, что Пьер де Баярд – французский полководец начала шестнадцатого века, которого первым назвали "рыцарь без страха и упрека".
– Noblesse oblige, – сказал бы Вова Челюстной. – Благородство обязывает.
Он был холостым, неухоженным…
…наш гость из Москвы.
Жил как попало. Ел что придется. Зарабатывал, вроде, достаточно, но доходы утекали ручейком.
Сережа дружил с нашим сыном, еще с дачных времен – приютили у себя на неделю, не могли отказать.
После еды ложился на диван в выделенной ему комнате, оглядывал беленый потолок, светлую мебель, вздыхал от удовольствия – мы вздыхали за кампанию.
Было лето. У Тамары – каникулы. Баловала гостя разнообразным питанием, которое уплетал с завидным аппетитом, – не могли наглядеться.
Он был прозелитом, наш Сережа, категоричен и упрям, со стремлением обратить в свою веру. После завтрака уходил в Старый город, посещал святые христианские места, возвращался к вечеру, воодушевленный увиденным.
За ужином начинались разговоры.
– Перед вторым пришествием Иисуса, – говорил Сережа, – евреи обратятся в христианство.
– Все? – спрашивали.
– Все, – отвечал без колебаний.
– И мы?
Не хотел отвечать на прямой вопрос, говорил уклончиво:
– Исключений не будет…
В один из вечеров вернулся из города удрученный, подавленный.
Сидел молча за ужином.
Жевал без охоты.
Без интереса смотрел телевизор.
Спросили:
– Что случилось, Сережа?
Сказал:
– Был у Стены Плача. Смотрел на евреев, которые там молились. Долго смотрел…
– И что?
Выговорил через силу:
– Эти не обратятся…
Рушился мир, надежно выстроенный.
Утекала уверенность.
Ходил взад-вперед по коридору. Каменел на балконе, разглядывая город в отдалении. Вернулся в комнату, произнес неуверенно:
– Но чудо…
Подхватил, обрадованный:
– Случится чудо! И евреи обратятся в христианство.
С тем и уехал…
Теперь он женат, наш Сережа. У него дети.
Уют в доме. Еда на столе. Доходов, как всегда, не хватает, но это – беда общая, межпланетная.
Встретить бы его теперь.
Снова услышать:
– Перед вторым пришествием Иисуса евреи обратятся в христианство.
Ответить словами Бори Кугеля, героя моей книги:
– У нас еще первого пришествия не было.
Разъяснить по его примеру:
– Перейду в вашу веру‚ явлюсь в иной мир, сойдутся Кугели давних времен, обступят, покачают головами: "Что же ты‚ Боря?.." Обстоятельства‚ скажу‚ таковы. Удивятся Кугели: "Какие у вас обстоятельства? Обстоятельства были у нас. Это мы держались до последнего. Нам заколачивали гвозди в глаза. Ах‚ Боря‚ Боря!.."
8.
"Смерд Никитка, боярского сына Лупатова холоп"…
…с помощью "крыльчатого снаряда" совершил полет в присутствии царя Ивана Грозного и многих зевак.
Об этом сообщили в журнале "Знание для всех" за 1913 год, и приговор Никитке был таков: "Человек не птица, крыльев не имать… То не Божье дело, а от нечистой силы. За сие дружество с нечистой силой отрубить выдумщику голову. А выдумку, аки дьявольской помощью снаряженную, после божественной литургии огнем сжечь".
Душа моя, странница,
Не здешнего мира ты,
К чему прилепляешься
И чем очаруешься?
Ты, птичка залетная,
Порхая по радостям,
Пришла в дебри страшные
Неведенья дикого…
Сказано так у Лескова, у Николая Семеновича.
Одним к небрежению, другим к размышлению.
Прочитал – и вспомнилось давнее, с отлетевших времен.
Звенел звонок. Заканчивалась перемена. Вставала в дверях "птичка залетная", учитель русской литературы.
Высокий. Худой. В отглаженном костюме с жилеткой. С запонками на рукавах накрахмаленной рубашки. С галстуком и прической на пробор. Застегнутый на все пуговицы, словно не допускал до себя чужеродное племя.
Старый – так нам виделось, недоросткам.
Был он не старый – старомодный, над которым хотелось поиздеваться. Но мы не издевались, потому что он нас не замечал.
Только повзрослев, понял, до чего ему было худо, учителю литературы.
Он входил в класс, как в гадюшник, свинюшник, в непотребное место "неведенья дикого", где предстояло потратить сорок пять минут жизни. Смотрели на него послевоенные огольцы раздельного обучения, грубо и опасливо проказливые, недополучившие еды, ласки, отцовского наставления, – отцов у многих забрала война.
Учитель рассказывал про Пушкина, Лермонтова, Гоголя, но кого это интересовало? Класс с нетерпением дожидался большой перемены, чтобы с гиканьем ринуться в буфет, где на тарелках лежали для каждого бублик и карамелька.
И тогда он начинал читать стихи, лишь бы забыться до звонка на перемену. Он читал, а класс занимался своими делами.
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал…
Так я впервые услышал эти строки.
Пушкин Александр Сергеевич. О Ломоносове Михаиле Васильевиче.
Помню по сей день.
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал.
Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.
Мрежи – они же невод – они же сети – ожидали не только Михаила Васильевича.
Мрежи, в которые нас, отроков, уловляли с детского сада.
Споем мы, товарищи, песню
О самом большом человеке,
О самом родном и любимом, –
О Сталине песню споем…
Это в школе, на уроке пения: извилину протерло до дыр, которые не зарастают.
А в Московском ордена Ленина институте, на лекции по истории авиации, когда громили "специалистов по низкопоклонству", уловляя наши умы? Заучивал – попкой на жердочке, как подьячий Крякутной из Рязани, наполнив шар "дымом поганым и вонючим", летал по воздуху раньше братьев Монгольфьер. Значительно раньше.
Шёл попке двадцатый годок‚ учился попка на инженера: за правильные ответы ставили ему хорошие отметки, за хорошие отметки платили стипендию, – как только идиотом не заделался?..
Мрежи иные нас ожидали, иные заботы.
Недреманное око приглядывалось ко мне в институте и на работе, к каждому приглядывалось: на что бы употребить? "Ты же советский человек…" Советский, какой еще? "Империалисты замышляют, плетут заговоры…". Кто бы оспорил? "И ты, конечно, придешь, сообщишь, укажешь, если узнаешь, услышишь, увидишь…"
Устоял бы?
Принял с готовностью?
Господи‚ пронесло мимо!..
Прошли годы. Жизнь, вроде, поменялась. Мрежи с заботами.
Жили мы у метро Аэропорт. Сын вернулся из школы, рассказал про школьное происшествие.
Учительницу спросили на уроке:
– Почему в Америке живут лучше, чем у нас в России?
Ответила:
– Потому что в России было татарское иго. А у американцев его не было.
Сидел за обедом Хайт Аркадий. Выслушал рассказ нашего сына, тут же сказал:
– Отчего тогда татары плохо живут?..
Еще прошли годы. Жизнь снова поменялась. Где они, те мрежи, неводы, сети, в которые нас уловляли?
А вот они.
Брат сообщил из Москвы:
"Тетя Соня, сказал я, напишите в Израиль большое письмо без подписи. Я его отправлю в своем конверте, и только самые искушенные догадаются, что оно от вас. Хорошо, сказала тетя Соня, Конечно, сказала тетя Соня, я его обязательно напишу, только закроем окно на всякий случай, а то дует…
Давайте пожалеем тетю Соню".
P.S.
Нелишнее добавление, без которого не обойтись.
В рукописи за 1731 год сказано: подьячий Крякутной из Рязани "зделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него зделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, а после ударила о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив…"
Это случилось за полвека до полета братьев Монгольфьер, которые прославились на весь мир, а Крякутного – первого, возможно, воздухоплавателя – "хотели закопать живого в землю или сжечь".
В годы борьбы с низкопоклонством Крякутного упоминали в газетах и учебниках, поместили о нем статью в Большой советской энциклопедии. К 225-летию полета выпустили почтовую марку, посвященную этому событию, а в городе Нерехте, откуда Крякутной был родом, установили памятник знаменитому земляку, возле которого принимали в пионеры.
Однако специалисты вскоре обнаружили в той самой рукописи позднейшие исправления. Первоначально в ней рассказывалось о Фурцеле, крещеном немце, который будто бы летал на шаре, но в архивах Рязани за 1731 год не оказалось упоминаний ни о Фурцеле, ни о Крякутном, ни о шаре, надутом "поганым и вонючим" дымом.
Возникает вопрос: подьячий Крякутной – был ли он первым воздухоплавателем?
Был ли он?..
Собирал материалы…
…по истории евреев России.
Обнаружил незнакомое для себя имя – Лейба Невахович из Петербурга.
В 1801 году он написал оду "на Всерадостнейший день… восшествия на Прародительский Престол" Александра I.
Красота Иосифа блистает в чертах образа Его,
а разум Соломона царствует в душе…
В 1803 году увидела свет книга Неваховича "Вопль дщери Иудейской" – первое еврейское литературное произведение на русском языке, дабы пробудить в российском обществе гуманные чувства к евреям‚ их "соотчичам".
"Я не для того вещаю‚ чтобы вывести себя в пышности на сцену. Может ли тщеславие иметь место в сердце унылом и сокрушенном? Нет‚ я изливаю токмо ту горесть‚ которою чрез меру наполнена душа моя!.."
За два века до этого Уильям Шекспир написал пьесу "Венецианский купец", где выведен хитрый, жадный, жестокий ростовщик – еврей Шейлок. Невахович был знаком, очевидно, с этой пьесой; тем и объясняется, должно быть, перекличка российского еврея с великим драматургом.
Шейлок (перевод Исая Мандельштама)
Да разве у еврея нет глаз? Разве у еврея нет рук, внутренних органов, частей тела, чувств, привязанностей, страстей?
Разве не та же самая пища питает его, не то же оружие ранит его, не те же болезни поражают его, не те же средства лечат его, не так же знобит зима, не так же греет лето, что и христианина?
Когда нас колют, разве из нас не течет кровь? Когда нас щекочут, разве мы не смеемся? Когда нас отравляют, разве мы не умираем? А когда нас оскорбляют, разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом…
Дщерь иудейская
В то самое время, когда сердца всех европейских народов меж собой сблизились, когда уже слились воедино, народ еврейский еще видит себя презираемым...
Одно имя иудей производит уже в произносителе и слушателе онаго некое странное и необычайное движение. Имя сие учинилось поносным‚ презренным‚ поруганным и некиим страшилищем для детей и скудоумных...
О, христиане, славящиеся кротостью и милосердием, имейте к нам жалость‚ обратите к нам нежные сердца ваши!..
Ах, христиане!.. Вы ищете в человеке иудея, нет, ищите в иудее человека‚ и вы без сомнения его найдете!..
Клянусь‚ что иудей‚ сохраняющий чистым образом свою религию‚ не может быть злым человеком‚ ниже – худым гражданином!!!..