И тогда в отместку большим я создал стройную систему мирового развития, в которой маленькие – и только маленькие – были двигателями прогресса.
Когда силачи ворочали огромные глыбы и не помышляли о механизации, маленькие волей-неволей задумывались над тем, как же поднять эти проклятые грузы с малыми силами, и в результате создали рычаг, лебедку и систему блоков (изобретатель Архимед, рост сто шестьдесят два сантиметра).
Когда большие весело резвились на марафонских дистанциях, запыхавшийся от бега маленький в порыве отчаяния изобрел колесо. Вскоре большие носились на велосипедах и самокатах, хвастаясь силой и выносливостью в много-дневных пробегах, а маленькие уже стояли у чертежных досок и создавали паровоз (изобретатель Стефенсон, рост сто пятьдесят восемь сантиметров).
Когда большие праздновали победу в кулачном бою, маленькие вытирали разбитые носы и, плача от бессилия, изобретали сабли, шпаги, ружья, пушки и самолеты (изобретатели братья Райт, один мельче другого). Вскоре большие кололи маленьких шпагами, рубили саблями, стреляли в них из ружей и пушек, бомбили с самолетов, а они зализывали раны и придумывали щиты, кольчуги, окопы полного профиля и противовоздушную оборону.
Но большие надевали на себя кольчуги, брали в руки щиты, залезали в окопы полного профиля, и маленьким не оставалось ничего другого, как придумывать перевязочные средства, восстановительную хирургию, лечение открытых и закрытых переломов и зубное протезирование.
Что бы ни придумали маленькие, всё шло на пользу большим. Они делали зарядку, пили томатный сок, у них улучшились санитарные условия, заработала сеть оздоровительных учреждений, появился научно обоснованный рацион питания, и, как результат этого, у больших резко сократилась смертность.
На этом я остановился. Маленькие могли, конечно, создать бессмертного человека, но мне не очень этого хотелось.
P.S.
Выросли мои дети.
Вымахали внуки, на голову выше дедушки.
Но всё остается по-прежнему: я для них большой, хоть и смотрю снизу вверх, они для меня маленькие.
Самый большой человек на свете – это я.
Больше меня нет никого.
Живу на скорости…
…когда сижу, я бегу, сам себя обгоняю.
Стою – не устоять, лежу – не улежать, будто велено от рождения:
– Не застаивайся, парень. Дуй в паруса, дуй что есть силы! И не будет у тебя безветрия.
Потому и дую. Надсаживаюсь. Пока легкие набирают воздух.
Шустрый у вас дедушка.
Гоша, мой незабвенный герой, поучает по-дружески из-под обложки:
– Скорость не важна по жизни, важно ускорение. Первым ухожу от светофора, всегда первым: они еще не шелохнулись, а я вон уже где! Пускай потом пыжатся, догоняют-обгоняют, – я же никуда не спешу. И ты не спеши. Никогда. Нигде. Нет на свете того, что требовало бы твоей спешки. В нашей профессии это смерть.
– А к женщине?
– К женщине – непременно.
Учусь жить неспешно по завету Гоши.
Только плохо у меня выходит – без спешки. А точнее, не выходит совсем.
Но вот…
В один из дней…
Сидели на балконе. Оттаивали на солнце от холодов. Увидели вдруг невозможное.
Хамелеон пересекал наш балкон. Неспешно переставлял ноги, словно у себя дома.
Он двигался по плиткам пола, сероватый оттенком, крутил глазом, мир оглядывая, огибал цветочные горшки – мы шли рядом, любопытствовали.
Балкон большой, путь для тихохода немалый.
Подивился на кадку с масличным деревом и оливками на нем. Обошел стороной кактус, чтобы не пораниться о страшные иглы. Засмотрелся на буйство петуний – или нам показалось? Остановился возле пористого камня, который я притащил с гор, выбросил молниеносно язык, подловил на него мушку – двинулся дальше.
Балкон закончился.
Уткнулся в бортик, перебрался через него, ушел по стене, заросшей побегами, нежно среди них зазеленел.
И тогда я решил, привычный к вымыслам, что хамелеон обитал в доме по соседству, в тепле и сытости, а хозяева с затаенной гордостью показывали его гостям. У всех, мол, примитивные собаки с кошками, у них – Веспасиан в клетке, который стоит немалых денег.
Воспользовался оплошностью хозяев, пренебрег покоем и отправился в неизвестность, сам себе голова. А на свободе – кошки с помоек, несговорчивые, ободранные в боях, для которых сущая безделица придавить лапой пришельца.
На свободе – прочие опасности.
У хамелеона нет иголок, как у дикобраза. Природа не снабдила его чернильным мешком каракатицы, чтобы улизнуть от врага в непроницаемом облаке, не позволила даже, подобно скунсу, брызнуть струей с отвратительным запахом, – как же такому уберечься?
Как уберечься тому, кто не скунс-каракатица?..
Прошло немалое время, и показали по телевизору хамелеона с острова Мадагаскара, где засушливо весь почти год.
Девять месяцев его зародыш проводит в яйце под землей, затем вылупляется на свет Божий – крохотный, уязвимый, которого легко заглотать.
Ему, этому хамелеону, выделен короткий срок жизни.
Он, этот хамелеон, должен быстро возмужать к периоду дождей, разыскать в зарослях себе подобную, спариться с ней, чтобы отложила яйца, и умереть молодым – вместе с ней.
Час жизни как день.
День как месяц.
Два-три месяца – вся жизнь.
Будто и ему повелели от рождения:
– Дуй в паруса, парень, дуй изо всей силы! Проточная вода не зацветает.
И тогда я понял: хамелеон на моем балконе – он с Мадагаскара.
Когда жизнь коротка, нет времени на сомнения.
Что ему неизвестность с кошками и прочим зверьем, если выделен месяц на всё про всё, и следует прожить его быстро, наполнено и отважно.
Найти себе подобную в этом мире.
Спариться с ней.
И умереть молодым.
Когда отцветают растения в горшках…
…подсыхают и их листья.
Стоило бы наполнить горшки свежей землей, подсадить новые саженцы, стоило бы, еще как стоило, – даю шанс этим, подсохшим.
Мне дали, выпустив в жизнь, даю им и я.
Их устремления – мои устремления.
Их жажда – моя жажда, разом пересохшее горло.
Спешу с поливом, выдергиваю сорняки, поглядываю в ожидании, и они прорастают через месяцы. Набирают силу и распускают бутоны. С пестиками и тычинками, как положено, словно несказанно рады второму рождению.
Может, и мы прорастем заново – дайте только срок…
Я появился на свет в родовспомогательном заведении имени Григория Львовича Грауэрмана: Большая Молчановка, возле Арбатской площади.
Бегал в школу по этой улице.
Проходил мимо в институт и на работу.
Стоял, задрав голову к окнам, высматривал жену с новорожденным сыном.
Улетел от Большой Молчановки в дальние края – обживать иные пространства.
Вот бы им в родильном доме остеречь младенца:
– Жизнь настораживает, парень.
Вот бы им, акушерам с гинекологами, разъяснить несмышленышу:
– Ты – внутри ситуации, не промахнись.
Не остерегли, не разъяснили, на восьмой день вынесли в ненадеванный мир.
Как одолжили на время и заберут в означенный срок.
Что к этому добавить?
Когда я родился, мир был моложе на мой теперешний возраст.
Был ли он хуже до моего рождения?
Не знаю. Не уверен. Прежде не жил.
Стал ли лучше с моим появлением?
Этого тоже не знаю.
И тогда я решил собрать выпускников родовспомогательного заведения, явившихся на свет ненароком, в один день со мной. Чтобы выяснить, наконец, что мы привнесли в этот мир.
Даже сочинил в предвкушении:
"И вот мы встречаемся.
День назначен и назначено место.
Ресторан "Прага", банкетный зал на тридцать человек. Придет сорок – поместится сорок. Придет пятьдесят – поместится пятьдесят. Лишь бы пришли.
Тихо.
Никого пока нет.
Входит пожилая официантка, на меня не смотрит.
– Как будем накрывать?
– Как хотите.
– Как захочу я, так не захотите вы.
– Почему?
– Потому что, – вздыхает. – Так как будем накрывать? Сколько с души?
– Смотря какие души придут, – улыбаюсь. – Это я скажу вам потом.
– Это вы мне скажете сейчас.
Я перестаю улыбаться. Я сдаюсь. Она материально ответственное лицо, я – морально: общего языка мы не найдем.
– Не беспокойтесь, – говорю, – у меня есть деньги. И не убегу: это я обещаю.
– Это я обещаю, – отвечает она мудро и печально.
Мудро – потому что от нее никто еще не убегал. Печально – потому что пытались…"
Вот и всё.
Больше ничего не сочинил, не получилось.
Оттого и не выяснил: стало ли лучше с нашим появлением?
Да и какая теперь разница? Заполонили мир другие: им жить, им и выяснять.
– Ой, – говорят, – у тебя пятнышки на руке. Где так загрязнился?
Да и какая теперь разница? Заполонили мир другие: им жить, им и выяснять.
– Ой, – говорят, – у тебя пятнышки на руке. Где так загрязнился?
– Это не грязь, – отвечаю. – Это старость.
Которая дана на додумывание.
Куда нас только ни заносило…
…где только ни высевали слова свои!
Сижу перед компьютером, путаюсь в его командах.
Потаённое слово рвется на волю, утешающее, восхищающее, тревожащее, но я молчу, тюкаю пальцем по клавишам, и оно проявляется на экране – не высказанным, не услышанным.
Беззвучное слово сродни недвижному бегу.
Выскакивает на экран паучок, шустрый, крохотный, деловито снует по строкам, как оценивает сюжет, замирает в верхнем левом углу, где помечено "Мой дом".
Мой дом – его дом.
Не начнет ли ткать паутину? Не уловит ли в сети букву-букашку?
Как ему без добычи?
Как мне без буквы?
Подвожу стрелку к нему, "мышкой" подаю команду, чтобы проявилось через Microsoft нечто сокровенное, быт членистоногого и его предпочтения, старательно упрятанные от постороннего взора.
Домысливать – такая сладость!
А паучок пригрелся на экране, в верхнем его углу, погрузился в паучьи дрёмы, на меня не обращая внимания, на никчемное мое занятие, прерванное нежелательным вторжением.
Мне не обидно. Мне занимательно, и потому продолжаю.
В кухонном шкафу, под раковиной, две дверцы.
Закрываются плотно, достаточно плотно, но проглядывает просвет сверху донизу, через который проникает внутрь слабая, очень слабая бледнота.
В шкафу живет малая, какая-никакая букашка неизвестного мне наименования.
Букашка – и всё.
Еды ей хватает, мест для прогулок тоже, но темновато во всякое время дня, тягостно оттого и тоскливо – так полагаю.
И всё же…
Выпадает такой момент в полдень, малый его миг, когда солнечный луч из окна пробивается через просвет между дверцами, привольно укладывается на полку. И лишь в это мгновение, необходимое для существования, покой нисходит на нее, восторг и ликование заполняют сердце букашки, которой не подобрать названия.
Можно понежиться в луче света, разглядеть саму себя, какую-никакую, даже позагорать, перемещаясь вместе со светом до полного его исчезновения, – но это уже не о букашке, это уже не о ней.
Странное дело!
Лето здесь долгое, жгучее, порой нестерпимое, но подходит зима, и начинаешь вновь тосковать по ясному небу, радоваться всякому лучу, что пробивается через прогал в облаках.
Даже к старости – всплески в душе в этот миг.
Какое-никакое ликование.
Наш сын принял решение…
… еще в младенческие годы.
– Когда вырасту, – пообещал, – стану сначала клоуном, потом матросом, а затем всю жизнь буду работать дворником.
– Почему дворником? – удивлялись вокруг.
– Встаешь раньше других, подметаешь улицу, находишь всякие колесики, пуговки, коробочки. А иначе ничего не найдешь, дворник себе забирает.
Профессия наша – сродни дворнику.
Подобрать, пока другие не опередили.
Подобрал запись восемнадцатого века, из дневника неуемного путешественника: "Множество народов я видел, которые не так живут, как мы… Видел людей разумных, видел и глупых, везде я нашел человека, дикого же – нигде, и признаюсь, что дичее себя не находил".
Крикнуть бы из окна:
– В танк желаю! В танк! Подайте мне танк!..
– Зачем он тебе?
Ответить обстоятельно:
– Залезть внутрь. Люк задраить. Броня вокруг – и ни-ко-го…
К упрямому не придет мудрость, а потому снова в крик:
– В танк желаю! В танк! В отдаленность с неподступностью!..
Но приближается очередной день уборки. Опускается подъемный мост, хочешь – не хочешь. Начинаются нежелательные вторжения сквозь ограды, рвы, капониры.
Побывала женщина лет под пятьдесят, спорая, ухватистая, своенравная. Облачалась в шорты, загоняла в комнату под крышей, чтобы не мешал, гремела, стучала, яростно оттирала пыль, которой не было.
– Плохое одолевать, – говаривала, – хорошее продлевать.
У нее были мускулистые ноги, открытые до потайной складочки‚ и девичья беспокойная грудь под продувной майкой, что бередило чувства пожилого работодателя.
Сидел по уши в чистоте, даже удивительно, поднимал подъемный мост до следующего ее появления, – сказала без обиняков:
– У тебя, дедушка, скучно. Не намусорено, не загваздано: ухожу, будто не убиралась.
– Я намусорю, – пообещал. – К следующему разу. Я и загваздаю.
Не поверила:
– С тобой не разгуляешься.
Ушла – не вернулась.
А жаль.
Объявилась молодая, лет под тридцать: стылая, снулая, замороженно заторможенная.
Уходил под крышу, улавливал слабые ее шевеления со вздохами, не мог дождаться, пока наконец уйдет.
Думаю, и она не могла дождаться, исчезла без предупреждения.
Пришла женщина в годах, с неохватной грудью. Натужно поднялась по лестнице: "Охо-хонюшки…" на каждой ступеньке, и я засомневался в ее возможностях. Внимательно оглядела меня, оценила комнаты с балконами: почему бы и нет? – с умыслом сказала про мужа:
– Он для меня чужой. Нет, не чужой, всё-таки поближе. Он для меня что сосед…
В перерыве просветила недоумка:
– Сегодня, знаешь, какой день? Акулина – задери хвосты.
Изумился:
– Какая Акулина? Какие хвосты?..
– В деревне так говорили. Комаров пропасть, коровы хвостами отмахивались, молоко сбавляли.
Заглянула в мои кастрюли при втором посещении:
– Кто ж это ест?
Грохнула крышкой. Подумала, как призналась в намерениях, – я их уловил: "Пожелал бы, принял на прожитие – обихожу, накашеварю, чистоту наведу редкостную..."
Не пожелал.
Не принял.
"…да опустятся на нее другие…"
Побывала еще одна, которую не унять, – таков норов.
Дверь на балкон: раз с размаха, два с размаха – и заклинило в пазах, и не открыть, не выйти наружу, чтобы полить цветы.
– Это же лучше, – утешала, – когда не открывается. Хуже, если бы не закрывалось.
И снова – хрясь!..
Поскреблась в дверь хрупкая, легковесная, затерявшаяся в сомнениях и одеждах, глаза синие, в каёмке печали.
Обошла квартиру, углядела кой-какой порядок, вздохнула огорченно:
– А у нас-то… Незавершенность – семейное свойство.
Так и работала. Где подметет, там намусорит. Где подотрет, там наследит. Вставала посреди комнаты с тряпкой в руке, говорила озадаченно:
– Что такое? Почему я здесь? Окаменеть можно…
Поднялась под крышу, где отсиживался работодатель, оглядела книги по стенам, стопками на полу, сказала в горестном потрясении, без надежды на сочувствие:
– Профукала жизнь. Фук! – и унесло…
Больше ее не видел.
Ушла в незавершенность с неустроенностью, уронив на пороге кисейный шарфик, растеряв на лестнице свои перчатки.
Бывали и другие, бывали разные, на пару посещений, – чем же не угодил? Поддакивал, выслушивая, платил, не торгуясь, сочувствовал каждой, учтив и сострадателен – окаменеть можно, а они…
Говорю сам себе в чистосердечном признании: не всё было так, как описано, нет, не всё, но сочинителю важны ощущения, которые, безусловно, правдивы (или правдоподобны).
В душе я, может, романтик…
…тоскующий романтик в череде домыслов.
Читаю "Прощай, оружие!".
В который уж раз.
Знаю, что героиня умрет при родах, но всякий раз сопротивляюсь этому, надеясь на лучшее.
Что стоило Хемингуэю написать иначе, и она родила бы дочь, и ее муж, герой книги, не ушел бы под дождем в никуда, а я не перечитывал бы книгу в невозможной подростковой надежде. Как тот мальчик, что раз за разом смотрел фильм про Чапаева и верил, что он выплывет – не утонет в реке Урал.
Жестокая эта профессия – сочинительство; потому, может, и притягивают страницы, не отпускают, в надежде на иное завершение сюжета, пока не дойдешь до фразы: "Она больше не приходила в себя, и скоро всё кончилось".
Не хочу, чтобы она погибала, не допустил бы, ни за что, – но ведь это не моя повесть, да и у меня умирают под обложками, слишком часто умирают мои герои.
Совсем как в жизни…
Сочинил рассказ "Мы идем в детский сад".
Его напечатали.
С эпиграфом из Исаака Бабеля: "…привезите в Житомир немножко хороших людей… Привезите добрых людей, и мы отдадим им все граммофоны".
Недели не прошло – звонок.
Молодой голос:
– Прочитала. Должна вас увидеть.
– Это обязательно?
Непреклонно:
– Более того.
Не был избалован вниманием, а тут звонит читатель, да еще девушка, похвалит, должно быть, прочее разное…
Жало тщеславия – без него никак.
– Хорошо, – сказал. – Встретимся в городе.
– В городе не могу.
– Почему?
– Запишите адрес. Придете – узнаете.