Пролежав какое-то время с закрытыми глазами, Ларри вновь уснул. Больше до утра ему так ничего и не приснилось.
* * *— О, Боже! — беспомощно прошептала Надин. Ларри посмотрел на нее и в порыве отчаянья чуть не заплакал. Она была бледна, как смерть, а глаза стали сухими и пустыми.
Это происходило 19 июля, в четверть восьмого. Они ехали весь день, делая только пятиминутные привалы, когда голод совсем обессиливал их. Никто не жаловался на усталость, хотя даже у самого выносливого из них — у Ларри — на теле не осталось живого места.
Они стояли перед металлическими воротами. Влево и вправо простирался город Стовингтон, нисколько не изменившийся с момента, когда Стью Редмен видел его в последний раз. За воротами возвышалось здание эпидемиологического центра.
Вокруг было пустынно, тихо, безмолвно.
На воротах висела табличка, которая гласила:
СТОВИНГТОНСКИЙ ЦЕНТР КОНТРОЛЯ ЗА ЭПИДЕМИЯМИ.
ЭТО ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ!
ПОСЕТИТЕЛИ МОГУТ ПОДОЖДАТЬ НА ПРОХОДНОЙ.
Ниже висела другая табличка, и на ней наши друзья прочли следующее:
ШОССЕ 7 ДО РУТЛЕНДА
ШОССЕ 4 ДО ШАЙЛЕРВИЛЛЯ
ПО ШОССЕ 29 ДО ШОССЕ 1-87
ПО 1-97 НА ЮГ ДО 1-90
ПО 1-90 НА ЗАПАД
ВСЕ ЗДЕСЬ УМЕРЛИ
МЫ ИДЕМ НА ЗАПАД К НЕБРАСКЕ
СЛЕДУЙТЕ ЗА НАМИ
СЛЕДИТЕ ЗА УКАЗАТЕЛЯМИ
ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛАУДЕР ФРАНСЕЗ ГОЛДСМИТ СТЬЮАРТ РЕДМЕН ГЛЕНДОН ПЕКОТ БЕЙТМЕН 8 ИЮЛЯ 1990 ГОДА.— Гарольд, мой мальчик, — растроганно прошептал Ларри. — Не могу дождаться, когда пожму твою руку и угощу тебя пивом… Или шоколадом «Пикник».
— Ларри! — испуганно взглянула на него Люси.
Надин упала в обморок.
42
Без двадцати одиннадцать она выбралась на крыльцо. Это было 20 июля. В руках она держала чашку кофе и тарелку с гренками. Это был ежедневный в течении многих лет ритуал, когда шкала термометра поднималась к двадцати шести градусам. Стояло жаркое лето, самое прекрасное лето с 1955 года, когда мамаша старухи Абигайль умерла в почтенном возрасте девяносто трех лет от роду. Жаль, что вокруг совсем не осталось людей, чтобы вместе с ней радоваться лету, подумала матушка Абигайль, поудобнее устраиваясь в кресле-качалке. Да и радовались бы люди? Конечно, некоторые радовались бы — влюбленные да старики, чьи косточки все еще ломило после недавней холодной зимы. Но не осталось ни влюбленных, ни стариков, не осталось и людей среднего возраста. Господь назначил человечеству тяжелое испытание.
Кое-кто мог посчитать это наказание заслуженным, но только не Матушка Абигайль. Бог и так уже испытывал людей водой. Потом — огнем. Не ее делом было осуждать Бога, хотя она надеялась, что Он даст ей прожить отпущенный срок. Но, говоря об испытании, ей скорее нравился ответ, данный Господом Моисею, когда тот спросил его: «Кто ты?» Господь тогда сказал ему: «Я тот, кто я ЕСТЬ». Другими словами, не задавай, Моисей, лишних вопросов.
Абигайль хихикнула и откусила поджаренный хлеб, запивая кофе. Вот уже шестнадцать лет, как из ее рта выпал последний зуб. Беззубой появилась она из чрева матери — и беззубой сойдет в могилу. Молли, ее праправнучка, и ее муж к Дню Матерей подарили ей вставную челюсть. Это произошло в прошлом году, когда ей было сто семь лет. Но челюсть натирала десны, и Матушка Абигайль надевала ее только тогда, когда знала, что приедут Молли и Джим. И если после того, как челюсть водружалась на отведенное ей во рту место, до приезда Молли оставалось какое-нибудь время, она шла на кухню и, улыбаясь старому пыльному зеркалу, рассматривала эти белоснежные ровные зубы.
Она была стара и беспомощна, но ум ее был в полном порядке. Ее звали Абигайль Фримантл, она родилась в 1882 году, и есть свидетельство, подтверждающее это. За то время, которое она прожила, ей довелось повидать немало всякой всячины, но никогда прежде не случалось ничего подобного тому, что происходило в последние месяцы. Нет, раньше ничего такого не происходило, и она жалела и ненавидела время, в котором доживала свои дни. Она была стара. Она хотела отдыхать, наслаждаясь теплым временем года и ожидая, пока Господь призовет ее к себе. Но что происходит, когда пристаешь с вопросами к Богу? Ты получаешь ответ: «Я тот, кто я ЕСТЬ», вот и все. Даже когда распяли Его Сына, Он не произнес ни слова, поэтому ничего не скажет и сейчас.
Ее жизнь здесь, в Хэмингфорде, подходила к концу, и ее последний путь лежал на Запад, к Роки Маунтин. Он послал испытания Моисею и Ною; Он позволил распять собственного Сына. Какое Ему дело до того, как ужасно боится Аби Фримантл человека без лица, который приходит к ней по ночам?
Она никогда не видела его; она не могла увидеть его. Он был только тенью, но ее голос символизировал для нее все звуки, которых она так страшилась. Его голос был для нее одновременно дыханием смерти и громовыми раскатами, предвещающими наступление Армагеддона. Иногда не было никакого звука — только ветер шуршал колосьями пшеницы — но Абигайль точно знала, что это он, и от этого было еще хуже, потому что человек без лица уподоблялся тогда Богу; казалось, ее плеча касался невидимый темный ангел. Это пугало сильнее всего. От страха она вновь становилась ребенком и знала, что если другие тоже знают о нем и боятся его, то лишь она одна знает точно о его ужасающем могуществе.
— С добрым утром, — сказала она себе, доедая гренки. Раскачиваясь в кресле, она пила кофе. Стоял теплый, ясный день; у нее сегодня ничего не болело, — и она наслаждалась жизнью. Бог велик, Бог всемогущ. Эти слова известны даже маленьким детям. Весь мир держится на этих словах.
— Бог велик, — сказала Матушка Абигайль. — Бог всемогущ. Благодарю Тебя, Господи, за солнечный свет. За кофе. За хорошую телепередачу. Бог всемогущ…
Она допила кофе, поставила чашку рядом с креслом-качалкой и обратив лицо к солнцу, слегка покачиваясь, задремала. В груди ритмично стучало сердце — точно как в последние 39630 дней. Для того, чтобы услышать ее дыхание, нужно было, как ребенку, положить руку ей на грудь.
И только улыбка так и осталась на ее лице.
* * *С тех пор, как она выросла, многое изменилось. Фримантлы давно осели в Небраске, и собственная праправнучка Абигайль Молли цинично смеялась, говоря о деньгах, которые скопил отец Абигайль, чтобы купить дом — деньгах, заплаченных ему Сэмом Фримантлом из Льюиса, Южная Каролина, за те восемь лет, которые отец и его братья продолжали служить в армии после окончания Гражданской войны. Молли называла их «грязными деньгами». Когда Молли говорила это, Абигайль сдерживалась, чтобы не сказать ничего лишнего — и Молли, и Джим, и другие были слишком молоды, чтобы понять, что хорошо и что плохо, — но она повторяла сама себе: «Грязные деньги? А что, есть более чистые деньги?»
Итак, Фримантлы осели в Хемингфорде, и Аби, последняя из детей своих отца и матери, родилась именно здесь, в этом доме. Ее отец, Джон Фримантл, был в этих местах весьма популярной личностью. В 1902 году он даже стал первым чернокожим в Небраске, который баллотировался в Конгресс.
Оглядываясь на свою жизнь, Абигайль могла выбрать один год и сказать: «Этот год был самым лучшим из всех». Наверное, в жизни каждого человека бывает такой год. Он наступает случайно, и ты потом до самой смерти удивляешься, что все произошло так, а не иначе. Таким годом для Аби стал 1902 год.
Аби думала, что из всей семьи, не считая отца, она одна в полной мере понимала, что это такое — баллотироваться в Конгресс. Он мог стать первым негритянским конгрессменом в Небраске, а возможно — и в Соединенных Штатах. Отец не питал никаких иллюзий относительно того, что большая часть населения не проголосует за него, но само предложение было очень почетным.
Дела отца шли неплохо, и вскоре он сумел завоевать симпатии соседей, поначалу настороженно отнесшихся к «негру-выскочке». Он подружился с Беном Конвей и его двоюродным братом Джорджем, а также с Гарри Сайтсом и его семьей. Постепенно он становился весьма популярной личностью.
В конце 1902 года Абигайль получила приглашение выступить в концертном зале штата, и не на каком-нибудь гитарном конкурсе, а на фестивале, где белые юноши и девушки демонстрировали свой талант. Ее мать была категорически против; это был один из тех немногих случаев, когда она рискнула поднять голос против воли отца.
— Я знаю, что это такое, — говорила она. — Ты, и Сайтс, и этот Фрэнк Феннер, это вы придумали это. Это подходит для них, Джон Фримантл, но где же твоя голова? Они белые! Ты не должен равняться с ними. А ты, как ребенок, счастлив выпить с ними кружку пива, если Нат Джексон соизволит пустить тебя в свой кабачок! Отлично! Пойми, это совсем другое! Речь идет о твоей собственной дочери! Или ты хочешь, чтобы эти белые разряженные бездельники смеялись над ней? А ты подумал, что будет, если они забросают ее тухлыми яйцами и гнилыми помидорами? Что ты скажешь ей, когда она задаст тебе вопрос: «За что, папа? И почему ты допустил это?»
— Не горячись, Ребекка, — ответил Джон. — Я думаю, это должны решать она и Давид.
Давид был ее первым мужем; в 1902 году Абигайль Фримантл стала Абигайль Троттс. Давид Троттс был чернокожим фермером из Вальпараисо, и на свидание к ней приходил каждый раз преодолевая тридцать миль. Джону Фримантлу нравился Давид. Хотя многие смеялись над ее первым мужем, называя его неотесанным мужланом.
Давид не был неотесанным — только робким и задумчивым. Когда он сказал Джону и Ребекке Фримантл: «Все, что решит Абигайль, правильно, и я поддерживаю ее», Абигайль с восторженным видом бросилась к мужу на шею.
Итак, 27 декабря 1902 года она, среди гробового молчания, взошла на сцену концертного зала. Конферансье объявил ее имя. Перед ней только что закончила выступление Гретхен Холл, исполнявшая французский танец, и ее проводили бурными аплодисментами и топотом тысячи ног.
Аби стояла посреди тишины, ощущая все телом, как черны ее лицо и шея на фоне белого платья. Ее сердце гулко билось в груди, и она подумала: «Я забыла все слова, все до единого, я обещала папе ни в коем случае не плакать, но там, в зале, Бен Конвей, и если он закричит мне НИГГЕР, я обязательно заплачу. Мама была права, это не для меня, и я дорого заплачу за это…»
Она видела обращенные к ней белые лица. В зале не было ни одного свободного места. Чадили керосиновые лампы. Сцену украшал пурпурный занавес с золотым шитьем.
И она подумала: «Я — Абигайль Фримантл Троттс, я отлично пою и играю; мало кто умеет делать это лучше меня».
И она запела «Старый марш», аккомпанируя себе на гитаре. Потом, закончив первую песню и не давая залу придти в себя — суровую мелодию гимна «Как я люблю моего Иисуса», следом за гимном — «Лагерные сборы в Джорджии». Некоторые из сидевших в зале откинулись на спинки кресел, другие заулыбались, похлопывая ладонями по коленям.
Она пела песни времен Гражданской войны: «Когда Джонни вернется домой», «Шагаем по Джорджии», и на закуску — «Сегодня сделаем привал возле Кемпграунда». Когда дозвучал последний аккорд и вновь воцарилась тишина, она подумала: «Теперь, если хотите, бросайте ваши яйца или помидоры; за этим вы и собрались здесь. Я пела и играла лучше, чем когда-либо в жизни, и этого вы у меня не отнимите».
Тишина длилась долго, слишком долго, а может, это только показалось Абигайль. И вдруг зал взорвался шквалом аплодисментов, искренних и восторженных. Смущенная, она кланялась им, а по спине струился пот. Она видела мать, вытирающую слезы, отца, Давида, аплодирующего громче всех.
Она попыталась уйти со сцены, но зал требовал: «Бис! Бис!», и она, улыбаясь, сыграла бесхитростную народную песенку «Кто-то украл мои помидоры». В исполнении этой песни была изрядная доля риска, но Аби подумала, что если Гретхен Тильонс решилась выйти на публику, то уж она-то может позволить себе кое-какие вольности. Она ведь все-таки замужняя женщина!
В песне было шесть куплетов, один забористее другого, и последнюю строчку каждого куплета должен был подхватить весь зал. Позже Абигайль думала, что если и сделала той ночью что-то не так, так это исполнила эту песню, песню, которую белая публика ожидала услышать от негритянки.
Когда она закончила, раздались новые овации и крики «Бис!» Тогда она поклонилась публике и сказала:
— Большое спасибо всем вам! Надеюсь, вы не сочтете меня нахалкой за то, что я исполнила песню, которую не собиралась петь здесь. Меня оправдывает только то, что сейчас я спою вам самую лучшую американскую песню, которая появилась задолго до моего рождения. Я пою ее в благодарность президенту Линкольну и моей стране за то, что они сделали для меня.
В зале стало очень тихо. Зрители внимательно слушали ее. Замерла ее семья, стоящая у правой колонны. В руке мамы белел носовой платок.
— Благодаря тому, что Гражданская война была выиграна, — добавила Аби, — моя семья получила возможность приехать сюда и жить среди таких прекрасных соседей, какими вы все являетесь для нас.
И она заиграла и запела «Знаменосца», и зал встал и слушал, и многие достали из карманов носовые платки. И когда она закончила, четверть часа не стихали аплодисменты.
Это был самый триумфальный день в ее жизни.
* * *Все забыли о ней. В прошлом году только Молли и Джим проведали ее. Остальные забыли о ней. Но она понимала их. Она уже зажилась на свете. Она напоминала сама себе скелет динозавра, хранящийся в музее. Она понимала, что кто-то может не хотеть видеть ее, но никак не могла понять, почему им не хочется повидать землю. Она ведь по-прежнему принадлежит им, земля. Это все еще их земля. Но, похоже, чернокожие больше не интересуются землей. Они презирают ее. Стыдятся ее. Они ищут свою судьбу в городах, и многие из них, подобно Джиму, находят то, что ищут… Но при мысли о том, что негритянские парни бегут с земли, у Абигайль начинало ныть сердце.
В позапрошлом году Молли и Джим хотели устроить для нее туалет прямо в доме и были очень огорчены, когда она отказалась. Она попыталась объяснить им так, чтобы они поняли, но все, что могла сказать в ответ Молли, было: «Матушка Абигайль, вам сто шесть лет. Как, по-вашему, я должна себя чувствовать, зная, что вам приходиться выходить по нужде на улицу даже в тридцатиградусный мороз? Разве вы не знаете, что от холода ваше сердце может остановиться?»
— Когда Господь решит, что настал час, он призовет меня к себе, — ответила она, не заметив (или сделав вид, что не заметила), как они переглянулись за ее спиной.
«Прошу тебя, мой Бог, возьми мою жизнь, если можешь. Я стара и устала, и хочу лежать здесь, в родной земле. Если нужно, я готова хоть сейчас уйти в мир иной. Ты можешь сделать это, мой Бог, ведь Аби — всего лишь старая беспомощная негритянка. Ты можешь сделать это».
Вокруг ни звука, только скрипнуло какое-то старое дерево, да из пшеницы вспорхнула птица. Тяжело встав, Абигайль подошла к старой яблоне, посаженной ее отцом, и прижалась лбом к шершавому стволу.
* * *Этой ночью ей снилось, что она вновь всходит на сцену концертного зала, милая юная Абигайль, беременная на третьем месяце, в своем белом платье напоминающая эфиопскую царевну, с гитарой в руках и со звенящей в голове мыслью: «Я — Абигайль Фримантл Троттс, и я хорошо пою и играю. Мне это отлично известно».
Во сне она медленно повернулась лицом к виднеющимся в зале белым лицам, еле-еле освещенным лампами, а за ее спиной тяжелыми складками свисал пурпурный, шитый золотом занавес.
Она поклонилась и начала играть «Смену времен». Она играла, и ее голос, звучный и спокойный, заполнил зал, и она подумала: «Я намерена победить их. С Божьей помощью я намерена победить их. Я смогу победить их, и Давид будет гордиться мной, и мама с папой тоже будут гордиться мной, и сама я тоже буду гордиться собой, и моя музыка заполнит весь мир…»
И тут она впервые увидела его. Он стоял в дальнем углу, позади кресел, обхватив руками собственную шею. На нем были джинсы и потрепанный свитер. На ногах были башмаки, такие грязные, словно он прошел в них тысячи миль по грязи и пыли. Голова была совершенно седой, щеки алели, будто испачканные в крови, глаза сверкали, как два голубых бриллианта. Губы он растянул в улыбке, обнажающей белоснежные ровные зубы.
Он поднял руки вверх; улыбка стала гримасой, а с пальцев к плечам побежали струйки крови.
Слова замерли в горле Абигайль. Пальцы забыли, что нужно играть; раздался дребезжащий звук отпущенной струны — и наступила тишина.
«Боже! Боже!» — воскликнула она, но Бог отвернулся от нее.
И тут встал Бен Конвей, с красным лицом, на котором поблескивали поросячьи глазки. «Негритянская сука! — выкрикнул он. — Что делает на этой сцене негритянская сука? Негритянская сука не должна похабить нашу музыку!»
Раздались возгласы одобрения. Люди подались вперед. Аби увидела, что ее муж пытается загородить собой вход на сцену. Чья-то рука изо всех сил ударила его по подбородку, отбрасывая назад.
«Выбросить эту грязную шлюху из зала!» — крикнул Билл Арнольд, и кто-то отшвырнул Ребекку Фримантл к стене. Кто-то другой — Чет Дикон, как ей показалось — сорвав занавес, принялся заматывать в него Ребекку, приговаривая при этом: «Спеленаем деточку! Спеленаем деточку!»
Другие бросились к нему, пиная ногами тело сопротивляющейся женщины.
«Мама-а-а-а-а!» — завопила Абигайль.
Гитара выпала из ее обессиливших пальцев и, звеня струнами, упала на пол.
Аби поискала взглядом темного человека, но не смогла сразу увидеть его: повернувшись спиной к ней, он перемещался на другое место.
«Мама-а-а-а-а!» — снова закричала она, и затем чьи-то руки потащили ее вниз со сцены. Руки лезли к ней под платье, щипали, лапали, добираясь до самых сокровенных частей тела. Она пыталась вырываться, но безуспешно.
Прямо в ухо Бен Конвей выкрикнул: «Как тебе это понравится, негритянская шляха?»