Тишину ночи разорвали аплодисменты. Несколько молодых людей подбежали к главарю шайки и забросали его вопросами. Вспышка магния. Толпа глухо зашумела.
— Мне нечего сказать, — надменно ответил главарь грабителей. — В свое время я доложу обо всем королевскому археологическому обществу.
Освещенные заходящей луной, журналисты бросились к машинам и помчались через пески в город, чтобы передать в столицы крупнейших государств телеграфные сообщения об удивительном открытии.
К главарю шайки торжественно приблизился араб и, низко склонившись, протянул узенький бланк. За ним подошел второй, третий. Это были поздравления глав правительств руководителю археологической экспедиции. Это была всемирная слава.
Под портиком стоял плохо одетый человек, держа в правой руке кончик веревки. Другой конец веревки был пропущен через большую круглую дыру в лежавшую на тротуаре коробку из-под обуви. Словно боясь, что кто-то сможет открыть коробку изнутри, ее владелец положил сверху камень весом килограмма в четыре.
— Ну, не упрямься, Пиролино, — говорил человек, обращаясь к коробке и делая вид, будто слегка дергает веревку. — Не бойся, покажись добрым господам. Что поделаешь! — И человек обернулся к нескольким зевакам, как бы прося у них прощения. — Сегодня он не в духе. Обиделся, видно. А ведь только вчера он даже сальто-мортале сделал. — Затем снова обратился к коробке: — Вылезай же, Пиролино! Не заставляй любезных зрителей так долго ждать. А вот и две барышни подошли. Неужели ты, Пиролино, не хочешь посмотреть, какие они красивые?! — Тут человек подпрыгнул. — Видели, господа, видели? Он на мгновение высунул мордочку! А вы, барышни, ничего не заметили?
— Сама не знаю, — засмеялась одна из девушек. — Я как-то не успела разглядеть.
— Хватит, Нене, пошли, — сказала подруга, незаметно толкнув ее локтем. — Нечего терять попусту время!
— Почему же попусту? — возразила Нене. — По-твоему, Минни, он не покажется?
— Кто?
— Зверек.
Минни залилась громким смехом.
— Нет, ты просто неподражаема, Нене! Неужели ты еще не догадалась, что в коробке ничего нет? Ведь он же шарлатан! А этот фокус ему нужен, чтобы привлечь внимание прохожих. Потом в удобный момент он вытащит из кармана лотерейные билеты и начнет предлагать их всем.
Так, весело болтая, девушки дошли до картинной галереи. Решили зайти. В тот день был вернисаж мексиканского художника Хосе Уррубии. На стенах — примерно двадцать больших картин, сплошные переливы желто-коричневых пятен. Седой, с мясистым носом господин в бархатной куртке давал пояснения окружившей его группе дам.
— Вот, — он показал на картину, исчерченную наползавшими друг на друга маленькими ромбами, — это произведение весьма типично для второго периода творчества Уррубии. Картина принадлежит музею в Буффало. Как видите, здесь тональность преобладает над ритмическим поиском, который, однако, всегда налицо на полотнах Уррубии. Правда, вы можете возразить, что поэтическая модуляция тут менее заметна, гм… гм… менее насыщенна, чем в его ранних картинах. Зато какая свобода выражения! И в то же время какой строгий, суровый, я бы даже сказал, диалектический хроматизм. А теперь, дорогие друзья, перейдем к удивительному документу эпохи — «Диалогу пятому». Знаете, как охарактеризовал его Альберт Питчелл? Манихейство, манихейство tout court.[27] Вдумайтесь только. Манихейство! Дуалист противоположных импульсов драматизирует фундаментальное единство картины, внезапно возникающее со всей очевидностью из… гм… гм… из орфического raptus,[28] который только Уррубия мог детерминировать, что он и сделал, подчинив его геометрическому скандированию. Тут, естественно, у нас возникает желание отождествить определяющий лирический момент, как бы это сказать… с метафизической случайностью графизма…
Минни в экстазе упивалась каждым его словом.
— Довольно, идем! — прошептала Нене подруге, толкнув ее локтем. — Я ничего в этих картинах не понимаю.
— Ну знаешь! Прости меня за откровенность, но у тебя вкусы провинциалки. Ведь это просто чудо!
45 ТЩЕТНЫЕ МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ © Перевод. Ф. Двин, 2010
Против мошенниковЛео Бусси, тридцатилетний торговый агент, вошел в филиал № 7 Национального кредитного банка, чтобы получить деньги по чеку на предъявителя — всего 4000 (четыре тысячи) лир.
В зале не было окошечек, а тянулся длинный барьер, за которым сидели служащие.
— Что вам угодно? — любезно спросил один из них.
— Мне надо получить деньги по чеку.
— Пожалуйста, — сказал служащий и, взяв чек в руки, внимательно изучил его с обеих сторон. Потом сказал: — Пройдите, пожалуйста, туда, к моему коллеге.
Коллеге было лет пятьдесят. Он долго разглядывал чек, поворачивая его так и эдак, покашлял, внимательно посмотрел поверх очков в лицо клиента, потом еще раз на чек и опять на Бусси, словно рассчитывал обнаружить в них какое-то сходство, и наконец изрек:
— У вас здесь текущий счет?
— Нет, — ответил Бусси.
— Удостоверение личности имеется?
Бусси протянул ему свой паспорт. Служащий взял его, унес к своему столу, сел, перелистал все странички и начал выписывать в какой-то бланк номер паспорта, дату выдачи и так далее. Вдруг он замер, поправил очки и пожевал губами.
— Что-нибудь не так? — спросил Бусси, и ему стало не по себе: похоже, его приняли за гангстера.
— Ничего, ничего, — ответил служащий, непонятно улыбаясь. С этими словами он взял паспорт и направился за консультацией к заведующему, который сидел за большим столом в глубине помещения.
Они о чем-то посовещались, то и дело поглядывая на клиента. Наконец служащий вернулся.
— Вы впервые пользуетесь услугами нашего банка? — спросил он.
— Да, впервые. Может, у меня там не все в порядке?
— Ничего, ничего, — повторил служащий с той же улыбочкой. Затем он заполнил расходный бланк, дал его клиенту подписать, взял бланк обратно, открыл паспорт и стал сличать подписи. Тут у него, очевидно, возникли какие-то новые сомнения, и он вторично отправился советоваться с заведующим.
С того места, где стоял Бусси, слов их было не разобрать. (Сколько возни из-за каких-то четырех тысяч лир! — думал он. — А если бы мне надо было получить сто тысяч?)
Наконец служащий с Божьей помощью во всем разобрался и вернулся к барьеру, пожалуй, даже разочарованный тем, что у него нет больше повода для дальнейших расследований.
— Теперь все. Можете пройти в кассу, — сказал он и вместе с паспортом вручил ему нумерованный талончик.
Когда подошла его очередь, Бусси протянул этот талончик в окошко кассы. Кассир, тучный мужчина с властным лицом, внимательно повертел в руках чек, заглянул в квитанцию, посмотрел на Бусси и снова на чек — казалось, он тоже пытается найти какое-то загадочное сходство между банковским чеком и живым человеком — и наконец пробил листок специальным компостером, затем еще раз внимательно рассмотрел бумажку и положил ее в стоящий сбоку ящичек. После чего он, почти священнодействуя, извлек из стола банкноты, профессиональным жестом пропустил их с хрустом между пальцами — одна, две, три, четыре ассигнации по 10 000 (десять тысяч) лир — и передал их клиенту.
Против шпионовАнтонио Ланчеллотти, крупный государственный чиновник и человек в высшей степени осмотрительный, встречает в министерстве заместителя инспектора Модику, с которым, хотя тот и ниже по чину, приходится считаться: всем известно, что он доносчик.
— Ну, что слышно, дорогой Модика, — задает он глупый вопрос, просто так, из любезности, — что новенького?
— О, — восклицает Модика, качая головой, — прямо хоть уши затыкай, можете мне поверить! В нашем министерстве только и знают, что злословить!..
— О ком же? — спрашивает Ланчеллотти и весело смеется.
— Да обо всех, ваше превосходительство, обо всех, даже о людях самых честных и имеющих безупречную репутацию.
— И о вас тоже, старина?
— Ну как же, конечно, конечно! Ладно бы говорили только обо мне — я что? Последняя спица в колеснице. Так ведь и вас не жалуют, если уж говорить начистоту!
— И меня? — спрашивает Ланчеллотти с тревогой.
— Да не принимайте вы близко к сердцу, ради Бога! Все это гнусная клевета.
— Клевета? Но почему?
— Хотите знать все как есть?.. Да нет, нет, лучше не портить себе нервы!
Но его превосходительство Ланчеллотти уже не может успокоиться:
— Давайте, давайте, дорогой Модика, выкладывайте… Имею же я право знать!
Наконец, уступая его настояниям, Модика решается:
— Знаете, что они имеют наглость утверждать? Знаете? Что вы смутьян, что вы систематически клевещете на главу нашего государства маршала Бальтадзано, что вы…
— Я? Я? Да я для Бальтадзано жизни не пожалею! Да я каждый вечер на сон грядущий обязательно читаю какую-нибудь выдержку из его сочинений!
Поглядев на него внимательно, Модика замечает:
— Послушайте, что я вам скажу. Даже если бы так оно и было…
— Что было?
— Даже если бы вы действительно назвали Бальтадзано кретином… Да ладно, ладно, будем откровенны, ваше превосходительство, ведь разговор этот останется между нами: вы не заметили, что с некоторых пор наш маршал… ну, как бы это сказать… что он вроде бы уже не такой, как прежде. Конечно, он еще не совсем впал в детство, но…
— Да вы что, вы что! — возмущается Ланчеллотти (а сам думает: вот он, шпик, вот он, провокатор. Как себя выдал!) — Наоборот! Его последние выступления, на мой взгляд, еще даже лучше — если это вообще возможно — прежних, сильнее, ярче, глубже.
— А эта его, скажем прямо, негативная позиция в отношении планов коренного улучшения, предложенных министром Хименесом? Вы как, ее разделяете?
— Еще бы! В этом вопросе маршал, — (здесь он повышает голос, чтобы его услышали и трое проходящих мимо сотрудников министерства), — обнаруживает гениальное понимание подлинных проблем нашей страны! Наш великий Бальтадзано — это орел, дорогой мой Модика, Хименес в сравнении с ним… ну, не скажу воробей, но… почти! Наш маршал, дорогой Модика, — политический ум, равного которому в этом веке еще не было.
Трое служащих, остановившись, прислушиваются к разговору с огромным интересом. Потом один из них подходит к Модике и протягивает ему газету. Краем глаза Ланчеллотти видит какой-то заголовок, набранный крупным шрифтом.
— Что там такое? — спрашивает он, заподозрив неладное.
— Да ничего, ничего.
— Нет, покажите.
Через всю первую страницу тянется шапка: «Решение Национальной Хунты», а под ней: «Бальтадзано вынужден покинуть свой пост из-за политических разногласий. Своевременный арест срывает его план побега за границу. Председателем Совета министров провозглашен Хименес».
Ланчеллотти чувствует, как земля уходит у него из-под ног. Пошатнувшись, он с трудом выдавливает из себя:
— Но вы, вы, Модика, знали об этом?
— Я? — удивленно восклицает тот с сатанинской улыбкой. — Я? Да что вы, впервые слышу!
Против воровПосле того как в округе было совершено три ограбления, крупный собственник Фриц Мартелла потерял покой из-за страха перед ворами. Он никому больше не доверяет: ни родным, ни слугам, ни собакам, хотя все они честно стерегут его имущество. Куда спрятать золотые монеты и фамильные драгоценности? Дом — место ненадежное. Рассчитывать на сундук, служивший ему до сих пор вместо сейфа, просто смешно. Хорошенько поразмыслив и не сказав никому ни слова, он выходит однажды ночью из дому, прихватив ларец с драгоценностями и лопату, и направляется в лес, на берег реки. Там он выкапывает глубокую яму и зарывает в ней свой ларец.
Но, вернувшись домой, начинает себя корить: «Вот дурак! Как это я не сообразил, что разрытая земля может вызвать подозрение? Вообще-то в том месте никто не ходит, что верно, то верно, но как знать, вдруг туда занесет какого-нибудь охотника и он увидит свежераскопанную землю? И вдруг он из любопытства тоже захочет в ней покопаться?» От этих сомнений Мартелла проворочался в постели всю ночь напролет.
Между тем перед самым рассветом три разбойника в поисках подходящего места, где бы можно было закопать труп ограбленного и зверски убитого ими ювелира, забрели в лес на берегу реки и, к великой своей радости, наткнулись на пятачок, где неизвестно кто и зачем совсем недавно содрал весь дерн. Здесь они впопыхах и зарыли труп ювелира.
На следующую ночь снедаемый беспокойством владелец богатств вновь приходит в лес с лопатой, чтобы забрать свои ценности: надо подыскать для них другой, более надежный тайник.
Но едва он начинает копать, как у него за спиной раздаются шаги. Обернувшись, он видит, что к нему спешит не меньше десятка вооруженных людей, освещающих себе путь фонарями.
— Ни с места! — приказывают ему.
Мартелла так и застывает с лопатой в руке.
— Что ты здесь делаешь среди ночи? — спрашивает его начальник полицейского патруля.
— Я? Ничего… я владелец… вот, копаю… я здесь закопал свой ларец…
— Вот как? — усмехается полицейский. — А мы здесь ищем труп убитого! И еще мы ищем его убийц.
— Ни о каком трупе я не знаю. И сюда, повторяю, я пришел за своей вещью…
— Ну что ж, отлично! — восклицает начальник патруля. — В таком случае ты можешь продолжать. Копай, копай! А мы посмотрим, что ты там выкопаешь.
Против любвиТеперь, когда он уехал и больше уже не вернется, когда он исчез, вычеркнут из жизни и словно бы умер, ей, Ирене, остается призвать на помощь все мужество, какое только можно просить у Бога, и вырвать эту несчастную любовь из своего сердца с корнем. Ирена всегда была сильной девушкой, сильной будет она и теперь.
Ну вот и все. Это было не так страшно, как казалось, и длилось не так уж долго. Не прошло и четырех месяцев, а она уже совершенно свободна. Чуть похудела, чуть побледнела, кожа ее стала как будто прозрачнее, зато ей стало легче, и во взгляде у нее появилась этакая томность — как у человека, перенесшего тяжелую болезнь; томность, за которой уже угадываются новые, смутные надежды. О, она держалась молодцом, просто героически, она сумела взять себя в руки, яростно отринув всякие иллюзии, всякие милые сердцу воспоминания, хотя, несмотря ни на что, им так отрадно предаваться. Уничтожить все, что у нее осталось в память о нем, пусть это всего лишь какая-то булавка; сжечь его письма и фотографии, выбросить платья, которые она надевала при нем, на которых, возможно, оставили свой невидимый след его взгляды; избавиться от книг, прочитанных им, — ведь одно то, что они оба их читали, было похоже на некое тайное сообщничество; продать собаку, которая уже привыкла к нему и бежала встречать его к калитке сада; порвать с общими друзьями; даже в доме все изменить, потому что на этот вот выступ камина он оперся однажды локтем, потому что вот эта дверь как-то утром открылась и за ней был он; потому что звонок у двери продолжал звенеть так же, как звенел, когда приходил он; и в каждой комнате ей мерещился какой-нибудь таинственный след, отпечаток, оставленный им. И еще: надо приучить себя думать о чем-то другом, окунуться с головой в изнурительную работу, чтобы по вечерам, когда воспоминания особенно мучительны, на нее камнем наваливался беспробудный сон; познакомиться с новыми людьми, бывать в новых местах, изменить даже цвет волос.
И всего этого она добилась — ценой отчаянных усилий, не оставив ни лазейки, ни щелки, через которые к ней могли бы пробиться воспоминания. Она сделала все. И исцелилась. Сейчас утро, и Ирена в красивом, только что взятом от портнихи голубом платье выходит из дому. На улице светит солнце, она чувствует себя здоровой, молодой, духовно чистой и свежей, как в шестнадцать лет. Может, даже счастливой? Почти.
Но вот из какого-то соседнего дома до нее долетает коротенькая музыкальная фраза. Кто-то включил приемник или поставил пластинку и отворил окно. Отворил и тут же захлопнул.
Этого было достаточно. Шесть-семь нот, не больше, — мотив одной старой песни. Его песни. Ну же, отважная Ирена, не отчаивайся из-за такой мелочи, беги скорей на работу, не останавливайся, смейся! Но страшная пустота уже образовалась у нее в груди, боль вырыла там глубокую яму. Долгие месяцы любовь, эта непонятная мука, к которой она приговорена, притворялась спящей, пыталась ее обмануть. И вот такого пустяка достаточно, чтобы она проснулась, сорвалась с цепи. За стенами дома проносятся машины, люди живут своей жизнью, и никто не знает о женщине, которая, опустившись на пол у самой двери и смяв свое новое платье, плачет навзрыд, словно маленькая девочка. Он далеко и никогда больше не вернется. Все было напрасно.
46 БОЛЬНОЙ ТИРАН © Перевод. Т. Воеводина, 2010
В обычный час, а именно без четверти семь вечера, в так называемой зоне застройки между улицами Марокко и Кассердони, фокстерьер Лео завидел издали сторожевого пса Тронка. Тронка вел на поводке его хозяин — профессор.
Пес, как обычно, напряженно прислушивался и пристально оглядывал грязный газон, сохранившийся между строениями. Это были его владения, тут он главный. Меж тем фокстерьер тотчас приметил, что с Тронком что-то неладно. То был уж не прежний Тронк, не то что месяц, да что там месяц — несколько дней тому назад.
Трудно даже сказать, в чем оно, неладное. Может, он стал по-другому ставить лапы при ходьбе, может, взгляд его подернулся едва уловимой поволокой, может, спина изменила обычный изгиб, может, шерсть не блестит уж, как прежде, а может быть, появилась серая тень. Да-да, серая тень — самый верный признак увядания и упадка. Серая тень, что легла от глаз до нижней челюсти.