Разумеется, никто, включая самого хозяина, не заметил этих микроскопических изменений. Но старого фокстерьера не проведешь. Он прожил длинную собачью жизнь и на таких вещах собаку съел. Достает жизнь-то? — ехидно подумал он о сторожевом псе, который вмиг стал ему не страшен.
То был пустырь, образовавшийся от бомбежек прошедшей войны. Здесь, ближе к окраине, неопрятно теснились заводские строения, склады, времянки, мастерские. (Впрочем, в небольшом отдалении уже высились горделиво многоэтажные здания фирм по продаже недвижимости. Всеми своими двадцатью этажами нависали они над водопроводчиком, который возился в траншее, где, видно, прорвало трубу, и над скрипачом, который играл меж столиков пивной.) Развалины на пустыре уже разобрали. О гудевшей здесь некогда человеческой жизни напоминали разве что керамические плитки, то тут, то там сереющие среди молодой травы. Как знать, может, здесь была кухня или даже спальня небогатого дома и бродили трепетные сны и тайные надежды, а может, когда-то здесь родился ребенок, а как-то апрельским утром в мрачном и сыром дворе пела юная девушка. А вечерами в розовом свете абажура люди ненавидели и любили друг друга. Во всем же прочем здесь был настоящий пустырь, зазеленевший, по извечной доброте природы, травой, вздыбившийся кустарником и дикими растениями. И пустырь был уже не совсем пустырем, а походил на счастливые долины, что зеленеют такой же травой и курчавятся тем же кустарником. Среди пустыря чудом возникли и кусочки настоящего луга, где так хорошо лежать, закинув руки за голову и глядя сквозь ресницы, как проплывают прихотливые облака.
Но нет для города ничего ненавистнее травы, кустарника, деревьев и цветов. С неизменным озлоблением стаскивал сюда город куски старой штукатурки, всякую дрянь и рвань со всей округи, сваливал нечистоты с окрестных ферм. Сквозь них с трудом пробивались стебельки растений и тянулись, тянулись к свету и к жизни.
Сторожевой пес увидел фокстерьера и мгновенно остановился. В ту же минуту он ощутил неуловимую перемену. Фокстерьер глядел на него совсем по-другому, не так, как раньше, — почтительно, застенчиво и пугливо. Он впервые взглянул на него уверенно и смело, а в зрачках его блеснула даже настоящая наглость.
Жаркий летний вечер. Прозрачная дымка легла на город, окутав громадины башни из стекла и бетона, построенные и заселенные людьми. Сейчас по ним лениво скользили закатные лучи. Все в этот час казалось усталым и лениво-расслабленным. Даже американские автомобили ящерично-зеленого цвета, даже обычно блистающие оптимизмом витрины — все было сонным и безучастным. Усталой казалась даже энергичная блондинка, что смеялась со щита, рекламирующего зубную пасту «Клямм». (При ежедневном употреблении эта паста превратит нашу жизнь в совершеннейший рай — правда, г-н Макинтош, генеральный директор отдела рекламы и связей с общественностью?)
Профессор вдруг заметил на спине своей собаки темное продолговатое пятно — верный признак, что животное начинает линять.
В ту самую минуту фокстерьер решительно без всякой причины наступил на заднюю правую лапу сторожевого пса.
Тронк застыл на мгновение от боли и изумления, потом слегка подергал лапой, стараясь отбросить обидчика в сторону. Все это продолжалось доли секунды. Затем в нем пробудились задремавшие было инстинкты, и он с непримиримым рыком ринулся на врага. Поводок выскользнул из рук профессора.
Позади Лео в тот момент оказалась еще одна собачонка — самая что ни есть пустяковая, беспородная, видом отдаленно смахивающая на ищейку. Обыкновенная собачонка была поведения самого смирного, нрава тихого и застенчивого. Но тут она подскочила и с разбегу тяпнула Тронка. В какое-то мгновение можно было ясно видеть, как она вонзает зубы в бок грозы района. Секунда — и клубок собачьих тел копошится в пыли.
— Тронк! Назад! — растерянно закричал профессор, безуспешно пытаясь поймать в этом клубке упущенный поводок. Впрочем, действовал он без особого убеждения, подавленный накалом схватки.
Скоро все кончилось. Клубок распался. Лео вместе с приятельницей, скуля, отползли от Тронка. Шеи у них были в крови. Сторожевой пес сидел, часто и тяжко дыша, свеся язык, отдыхая от беспощадной схватки.
— Тронк! Тронк! — умоляющим голосом позвал профессор и попытался взять его за ошейник.
Вдруг позади них, как из-под земли, вырос громадный волкодав из соседских гаражей. Его Тронк всегда обходил стороной из-за одного только вида. Волкодав явился для своего рода мести. В самом деле, как смел Тронк ни разу, ну ни разу не пристать к нему, как смел не задираться никогда, хотя самый вид волкодава так и располагал к драке. Сколько раз видались они у входа в гараж, и в глазах волкодава читалось: «А не дать ли кому по морде?»
Профессор сообразил, что происходит, когда было уже поздно.
— Держите, держите волкодава! — только и прокричал он. — Эй, в гараже!
Черный всклокоченный волкодав был поистине ужасен. Сторожевой пес как-то разом скукожился рядом с ним.
Тронк увидал волкодава и понял, что обратиться в бегство уже не удастся. Противник молнией кинулся на него, метя зубами в затылок. В следующее мгновение Тронк уже обдирал бока о кучи шлака и штукатурки.
Профессор знал, что растащить двух псов, сцепившихся не на живот, а на смерть, — дело почти что невозможное. Поэтому он припустился за гаражи, крича и взывая о помощи.
Между тем фокстерьер и дворняжка-ищейка, оправившись от побоев, подоспели на помощь волкодаву.
Тогда Тронк пошел на последний приступ. Он попытался достать зубами нос своего врага. Но волкодав вывернулся и с новой силой принялся преследовать Тронка.
На звуки собачьей драки из окон начали высовываться любопытные. А из-за гаражей продолжали доноситься умоляющие крики профессора.
Неожиданно воцарилась тишина. Тронк сидел, понурив голову и высунув язык, и в глазах его было изумление и унижение свергнутого монарха. Напротив него рядком расположились волкодав, фокстерьер и дворняжка-ищейка.
Что же случилось с ними? Отчего вышли они из боя, едва вкусив крови врага? Уж не Тронк ли опять стал наводить на них страх?
Нет, не в Тронке дело. Дело в чем-то зыбком и невнятном, что разрастается и зреет в нем, точно болезнетворный микроб.
Эти трое почуяли, что с Тронком случилось что-то такое, отчего его не надо больше бояться. Сперва им все же казалось, будто они вонзают зубы в живую собаку. Но в драке они вмиг почуяли, что дело неладно. Почуяли по запаху шкуры, дыхания, по вкусу крови. Почуяли — и ретировались. Звери лучше всяких клинических лабораторий распознают неизлечимый недуг, от которого пока не придумано лекарства. Наш боец был отмечен печатью такого недуга, он более не принадлежал жизни, в скрытых глубинах его тела уже шел неслышный и незаметный разрушительный процесс.
Врагов больше нет. Он остался один. В надвигающихся сумерках величественно вздымаются ввысь железобетонные городские громады, вызывающе поблескивая окнами в закатных лучах. А горизонт уже фиолетово темнеет, предвещая наступающую ночь. Они, эти громады, как нельзя более под стать амбициозным помыслам и горделивым мечтам тех честолюбцев, которые, валясь под вечер с ног от усталости, все же мечтают о завтрашнем дне.
Но для вчерашнего сатрапа, титана, короля, мастодонта, циклопа, Самсона уж нет больше этих малахитово-алюминиевых вершин. Не для него уже кружит, жужжа, самолет над городским центром, и нет ему дела до того, как вечер обволакивает мрачные дворы, застенки и гниющие свалки.
Он сидел недвижимо и жадно глядел на хилый островок жалкой зелени. Кровь, сочившаяся из раны, постепенно подсохла. И ему вдруг стало ужасно, невыносимо холодно. К тому же спустился туман, мешая видеть. Удивительно — туман, туман посредине лета! Только бы рассмотреть хоть кусочек того, что люди называют зеленью. Это зелень его королевства: трава, камыш, убогие кустики (на самом деле бескрайние леса, непроходимые чащи, раскидистые дубравы, тенистые ельники).
Профессор меж тем вернулся и обрадовался, увидав, что две другие собаки в испуге уходят прочь. Тронк есть Тронк, подумал хозяин удовлетворенно. Попробуй тронь его. Тут он увидел и Тронка. Тот сидел, спокойно и умиротворенно глядя вокруг.
Когда-то, еще щенком, он нежно и трепетно оглядывал этот мир, веря, что завоюет его. Тому всего четыре года.
Что ж, он завоевал мир. Смотрите, каким он сделался огромным псом, с бычьей грудью, с пастью, словно у древнего бога ацтеков, — настоящий собачий король! Но королю холодно, он дрожит.
— Тронк! Тронк! — окликнул его профессор. Впервые в жизни пес не отозвался. Он был бледен смертельной бледностью, и хотя многие полагают, будто собаки не могут быть бледными, Тронк был бледен именно такой бледностью. Сердце его колотилось и грохотало, а он все глядел и глядел в сторону дикого леса, откуда надвигались на него черные могильные сумерки.
— Тронк! Тронк! — окликнул его профессор. Впервые в жизни пес не отозвался. Он был бледен смертельной бледностью, и хотя многие полагают, будто собаки не могут быть бледными, Тронк был бледен именно такой бледностью. Сердце его колотилось и грохотало, а он все глядел и глядел в сторону дикого леса, откуда надвигались на него черные могильные сумерки.
47 ПРОБЛЕМА СТОЯНОК © Перевод. Ф. Двин, 2010
Иметь свой автомобиль — большое удобство, конечно. И все-таки жизнь у владельца машины нелегкая.
В городе, где я живу, когда-то, говорят, пользоваться автомашинами было просто. Пешеходы сами уступали дорогу, велосипедисты катили по обочинам, проезжая часть оставалась почти свободной, лишь кое-где виднелись оставленные лошадьми зеленоватые холмики. И парковаться можно было где угодно, хоть посреди площади, — выбирай любое место. Так рассказывают старики, с грустной улыбкой предаваясь приятным воспоминаниям.
Неужели так оно и было? Или это все сказки, безумные фантазии, в которые уходит человек, когда на него сваливается беда, и остается лишь вспоминать, что жизнь не всегда была к нему такой немилостивой и на его долю тоже выпадали свои радости и тихие ясные вечера? (Облокотишься, бывало, о подоконник и со спокойной душой любуешься миром, засыпающим там, внизу, после трудового дня, и прекрасные песни затихают где-то вдали — правда, хорошо? И она, вся во власти этого чарующего вечера, нежно прижимается милой головкой к твоему плечу, и губы ее чуть приоткрыты, а над вами звезды. Звезды!) Ведь так хочется верить, что хоть что-нибудь из тех давних времен может еще вернуться и лучи утреннего солнца, как и тогда, разбудят вас, упав на ажурный отворот простыни!
Теперь же, друзья мои, у нас не жизнь, а сплошная борьба. Город, весь из железа и бетона, ощетинился острыми углами, как бы предупреждая: только не здесь, только не здесь! И если мы хотим в нем жить, нам тоже нужно быть из железа, внутри нас вместо теплых мягких внутренностей должны быть бетонные блоки, а вместо нелепого и старомодного приспособления, именуемого сердцем, — шершавый камень весом 1,2 килограмма.
Раньше, когда мне приходилось добираться до работы пешком или на трамвае, я отделывался сравнительно легко. Но теперь у меня автомобиль, и все изменилось: ведь машину надо где-то поставить, а свободное местечко у тротуара в восемь часов утра — это почти утопия.
И потому я встаю в половине седьмого, самое позднее — в семь, умываюсь, бреюсь, принимаю душ, наспех выпиваю чашку чая — и скорее в путь, моля Бога о том, чтобы светофоры дали мне зеленую улицу.
И вот я еду. С достойной презрения рабской покорностью ближние мои — мужчины и женщины — уже кишат на улицах центральной части города, горя желанием как можно скорее добраться до места своего каждодневного заключения. Стоит посмотреть, как спустя немного времени они уже будут сидеть, слегка ссутулившись, за своими столами и пишущими машинками. Тысячи и тысячи тусклых, уныло-однообразных жизней, предназначенных для романтики, риска приключений, смелых мечтаний… (Помните, о чем бредили мы мальчишками, сидя на парапетах набережных над рекой, несущей свои воды в океан?) Между тем по обеим сторонам прямых и бесконечно длинных улиц уже выстроились теряющиеся вдали вереницы опустевших машин.
Где найти местечко, чтобы втиснуть туда и мою? Машину я купил по случаю всего несколько месяцев назад, у меня еще нет достаточного опыта в этом деле, стоянки же бывают по меньше мере шестисот тридцати четырех различных категорий — в таком лабиринте может запутаться даже водитель-ветеран. Да, конечно, на каждой стене имеются свои знаки и указатели, но их делают маленькими, чтобы не нарушать, как говорится, монументальности наших древних улиц. Да и кто в состоянии разобраться во всех этих едва приметных нюансах цвета и формы?
Вот я и кружу по боковым улочкам на своей малютке, а сзади на нас напирает лавина грузовиков и фургонов, со страшным ревом требующих дать им дорогу. Где же найти местечко? Вон впереди, как привидевшийся бедуину в Сахаре мираж — всякие там озера и колодцы, — манит к себе длиннейшая и совершенно свободная полоса вдоль великолепного бульвара. Иллюзия. Как раз эти свободные на всем своем протяжении пространства, вселяющие в нас столько радужных надежд, самые коварные. Слишком уж они хороши. Можно поклясться, что тут дело нечисто. Так и есть: этот отрезок улицы — табу, ибо рядом возвышается вавилонская громада здания министерства финансов. Оставить здесь машину — значит навлечь на себя целый поток повесток, штрафов, разорительных и запутанных судебных разбирательств (кончающихся иногда тюремным заключением). Но время от времени и в таких местах можно увидеть машины, брошенные кем-то без присмотра. Конечно, их немного, но все-таки… Обычно это автомобили внесерийного производства, остатки былой роскоши, к тому же роскоши сомнительного происхождения; у них необычная удлиненная форма и наглые рыла. Кто их владельцы? Или похитители? Возможно, это люди, потерпевшие крах, люди отчаявшиеся, которым больше нечего терять, вот они и плюют на закон, ибо готовы ко всему.
Ну-ка, ну-ка! На одной из боковых улиц, неподалеку от моего учреждения, я замечаю наконец небольшой просвет, в который, пожалуй, сможет протиснуться моя малолитражка. Осторожный маневр взад-вперед вдоль бока огромного американского красно-белого лимузина (не машина, а вызов бедности), за рулем которого сидит атлетического вида хозяйский шофер; он, похоже, дремлет, но я замечаю, как в щелочках век враждебно поблескивают его глаза: вдруг я ненароком прикоснусь, задену моим жалким, покрытым ржавчиной бампером этот мощный, как у броневика, хромированный щит, сверкающий шарами, контрфорсами, амортизаторами. На деньги, которые стоит один этот бампер, можно было бы, наверное, кормить целую семью в течение года.
Надо признать, что моя машина изо всех сил старается мне помочь: подтягивается, съеживается, задерживает дыхание и пробирается к своему месту прямо-таки на цыпочках. С седьмой попытки, обливаясь потом от нервного напряжения, я наконец ухитряюсь поставить свою мышеловку на свободное местечко. Не хочу хвастаться, но это была ювелирная работа. И я выхожу, победоносно хлопнув дверцей. Ко мне тотчас направляется служитель в униформе:
— Простите, но вы…
— Что я?
Указывая на микроскопически малую табличку, он спрашивает:
— Вы читать умеете? Стоянка только для сотрудников «Олдрек».
Действительно, в нескольких десятках метров отсюда зияет величественная арка этого солидного акционерного общества.
Позеленев от досады, я снова сажусь за баранку и с мучительными предосторожностями ухитряюсь выбраться на дорогу, не оскорбив своим нечистым прикосновением его королевское величество американский авианосец. Сквозь щелку век глаза шофера испепеляют меня презрением.
Время идет. Мне уже давно следовало быть в конторе, а я все лихорадочно обследую одну улицу за другой в поисках прибежища для своей машины. Слава Богу: вот какая-то дама намерена, кажется, сесть за руль. Притормаживаю, дожидаясь, когда она отчалит, чтобы занять ее место. И сразу же позади меня взрывается яростная какофония сигналов. Обернувшись, вижу налитую кровью физиономию водителя грузовика: высунувшись до половины наружу, он осыпает меня оскорбительными эпитетами и лупит кулаком по дверце, чтобы подкрепить свои слова еще и грохотом. Господи, как он меня ненавидит!
Приходится проезжать. Когда, обогнув весь квартал, я возвращаюсь туда же, дамы нет и в помине, а на освободившееся местечко уже ставит свою машину кто-то другой.
Еду дальше. Здесь стоянка разрешена только на полчаса, там — лишь по нечетным числам (а сегодня 2 ноября); эта — отведена членам клуба «Моторматик», а та — машинам с литерой «Z» (государственные и контролируемые государством учреждения). И стоит мне притвориться непонимающим, как передо мной мгновенно вырастает человек в фуражке военного типа и выдворяет меня со своей территории. Это смотритель стоянки. Сюда, как правило, берут рукастых и усатых верзил, почему-то неподкупных: чаевые не производят на них никакого впечатления.
Ничего не поделаешь. Надо хоть завернуть в контору и предупредить… Наш швейцар обычно стоит у дверей — остановлюсь на минутку и все ему объясню. Но в тот самый момент, когда я притормаживаю у подъезда, мой взгляд падает на свободное место у противоположного тротуара. С отчаянно бьющимся сердцем я, рискуя быть стертым в порошок лавиной несущихся на меня машин, решительно выворачиваю руль, пересекаю улицу и, ловко сманеврировав, паркуюсь. Чудо!
На меня нисходит покой. Теперь до самого вечера я могу жить без забот и даже поглядывать из окна конторы на свою малолитражку — проверять, как там она. А она даже вроде симпатичнее стала, стоит себе, улыбается: конечно, ей тоже приятно, что у нее есть место под солнцем. Да, это была поразительная удача — поставить машину прямо напротив здания, в котором работаешь, в самом центре города! Верно говорят: никогда не надо отчаиваться.