Тубус с картиной Репина соскользнул по стене и упал со стуком.
– У меня такое чувство и было, что это случится. – Жуков засмеялся и пальцем показал на тубус.
– Так вот, – продолжал Ипполит, – я, изначально будучи нитголлохом, оказался полностью вписан в этот мир. Правда, у меня нет родителей и нет родственников, есть только детский дом, который занимает место родителей в моих ранних воспоминаниях. И знаете, я никогда не испытывал желания докопаться до своих корней, отыскать там какого-нибудь дядю или двоюродного брата, – ну даже кого-нибудь из детдомовских друзей, которых я вроде бы помню, но не задумываюсь, существуют они в реальном мире или только в моей памяти. Я мог бы, конечно, попробовать, и мир, возможно, качнулся бы и выплеснул из глубин своего непроявленного какую-нибудь полузнакомую фигуру, которая тут же нашла бы место в моей памяти. Но кем-то там наверху выбрано экономное решение вопроса – чем приводить мир в соответствие с моей памятью, проще сделать так, чтобы у меня не было желания проверять детали этого соответствия. В общем, со мной понятно, но вот наши непроизносимые – Астрегежит, Астачахи, Асшорохино – до того, как буква Б в их именах заменилась на А, оказались в сложном положении.
Жуков снова встал, подошел к тубусу с картиной Репина, поставил его, прислонив к стене.
– Мне хочется сделать глубокий вдох, – сказал он.
– Эти непроизносимые, – повторил Ипполит, – вообще не имели шансов вписаться в реальный мир с такими именами. Ни в качестве человека с правами, имеющего прописку и паспорт, ни в качестве нелегального эмигранта из неизвестно какой страны. Даже мне трудно представить их состояние в то время.
– Но ты ведь, как я понимаю, как раз нормальный человек, что тебя не устраивает? – спросил Носиков.
– И ешь, и пьешь так, что не всякий нормальный может, – подтвердил Жуков.
– Хочешь знать, чем плохо быть нитголлохом? – спросил Ипполит.
– Ну да, – сказал Носиков. – Хотя никак не могу привыкнуть к этому слову.
– Нитголлох так или иначе зависит от своего шнабмиба, хотя не всегда подозревает о своей зависимости. Вот ты, сам, например, – Ипполит посмотрел на Носикова, – что заставляет тебя проводить вечера, слоняясь по городу в компании Петрова и его нитголлохов, приравненных к кавказской национальности? И заметь, я уверен, что ты выходишь на них без всякого компаса и не договариваясь о месте встречи. Это зависимость, и она угнетает, знаешь ты о ней или нет, – когда больше, когда меньше, когда по-разному.
– Они, стало быть, нитголлохи? – с запинкой в голосе произнес Носиков.
– Произноси это слово почаще, и ты привыкнешь, – посоветовал Ипполит.
– И я тоже нитголлох?
– Каждый из нас в каком-нибудь роде нитголлох или бумхаззхат, у каждого есть свой шнабмиб, возможно и не один. И если уж выбирать, то я хотел бы не случайного человека видеть своим шнабмибом, а стоять за широкой спиной настоящего лидера.
– И когда это случилось со мной?
– Ты должен это знать лучше, чем я.
– Жваслай Вожгожог? – Носиков вспомнил, что тот своим зимним профилем подозрительно был похож на Петрова.
– Не спрашивай меня так, как будто я все знаю, – вздохнул Ипполит. – А театр, который был перед тобой сделан, – это не я придумал. Есть такой человек, который мне встретился, могу назвать его учителем. По виду – бомж, а на самом деле – святой, я думаю, старец.
– Что-то сейчас случится, – воскликнул вдруг Жуков.
Прислоненный к стене тубус с «Бурлаками» немного помедлил и, соскользнув по стене, упал с негромким стуком.
– Напоминание о том, что пора приступать к делу, – сказал Аххинас.
78
Этого старца я встретил около станции метро.
Шел дождь, когда я опускался под землю, а здесь, когда вышел, было тепло и сухо.
На площадке у выхода играл аккордеон. Люди раздвинулись в круг, а он, старец, танцевал. Глядя сзади, я думал, это бомж, а увидев спереди, понял – старец. Не в том смысле, что – старик, а в том, что – просветленный. Он танцевал и, кажется, каждое его движение в танце было исполнено глубокого смысла. Хотя одна нога у него, я помню, почти не гнулась.
Другие люди тоже входили в круг танцевать, да и мне почему-то захотелось подвигаться телом, но музыка кончилась. Старец ушел, скрылся в толпе. Кто-то, почти молодой по сравнению, вел его под руку. Я пошел за ними, держась на достаточном расстоянии.
Двое присели на камни церковной ограды. Рядом стоял пустой ящик, словно заготовленное место для третьего. Молодой достал бутылку вина.
Мне казалось, что они сейчас начнут говорить о чем-то значительном и, кроме того, о чем-то, имеющем значение и для меня лично.
Старец (словно обернувшись на короткое время бомжом и нищим) обратился с просьбой к человеку, проходившему мимо, тот бросил ему монету.
Этот прохожий, который шел впереди, тоже нес в себе что-то очень важное для меня, я это чувствовал с полной определенностью. Точнее сказать, обладал какой-то притягивающей по отношению ко мне силой, словно липкие тягучие нити тянулись между нами. Я смотрел ему в спину и ждал, что он обернется, но он не обернулся. Я с трудом удержался, чтобы не броситься его догонять.
– Был один философ, который утверждал, что сновидений не существует, – услышал я голос молодого.
– А он не утверждал вслед за этим, что то, что мы видим, или то, что мы помним, тоже не существует? Это было бы логично, – сказал старец.
«Я не стал танцевать в кругу, – подумал я, – зато сейчас возьму в магазине вина, сяду и выпью с ними».
Магазин был рядом, я купил коробку «Каберне», колбасы и одноразовых стаканчиков.
Когда вернулся, начатая бутылка у них оставалась начатой. Они здесь более беседовали, чем пили, и это было правильно. Старший из двоих был действительно старец – я понял это по его бороде и улыбке. Я готов был назвать его учителем, если бы он согласился.
– Здесь свободно? – спросил я и, не встретив возражения, сел на ящик.
Разлили по стаканчикам на троих.
– Выпьем за сотворенный мир, которого мгновение назад еще не было, – сказал старец, и мы выпили.
Upd 4 Пробуждение в пустом доме
Один философ утверждал, что сновидений не существует. Нет сновидений, он говорил, а есть только рассказываемые о них истории.
Что ж, есть, например, история про то, как человеку приснился сон, что ему отрубили голову. Приснился в полной последовательности событий: тюрьма, суд, эшафот. Когда человек проснулся, оказалось, что ему на шею упал какой-то предмет – кажется, полотенце. Это прикосновение к шее определило тему кошмарного сна. Но от этого же прикосновения человек и проснулся.
Такова история, довольно известная. Примечательная не сюжетом своим, а загадкой: каким образом такой длинный по содержанию сон смог уложиться в ничтожно малый промежуток времени – в одно мгновение пробуждения, фактически.
Впрочем, вслед за нашим философом можно усомниться: точно ли сон перед нами, или только рассказанная история, нечто по ведомству литературы?
Однако сегодня ночью мне снился сон – снились собаки, и я в этом внутри себя уверен, независимо от того, что говорит наука. Думаю, что философ, не чуждый ничему человеческому, тоже видит сны по ночам, но, проявляя философскую принципиальность, не чувствует себя вправе утверждать что-либо положительное о предмете, укрытом от внимания исследователя как бы за двумя замками: защищенном, во-первых, индивидуальным характером наблюдения, без возможности сравнить показания двух очевидцев, и во-вторых– отделенностью во времени предполагаемого момента, когда сон (существует он или нет) снится человеку, от момента, когда проснувшийся человек может составить об этом сне суждение.
Тут что-то такое из античной истории вспоминается по ходу дела: когда один греческий бородатый мудрец сказал: «Сновидений нет», – или, во всяком случае, собирался сказать. Другой же смолчал перед ним и лег спать, думая доказать своё простым предъявлением факта. Он проснулся, вполне убедившись внутри себя в своей правоте, в которой, впрочем, убежден был и раньше, но доказал ли что-нибудь оппоненту, осталось неизвестным в истории.
И все же есть свойство некоей внутренней правоты человечьих суждений. Иными словами, высказанная кем-либо мысль, тем более мысль, высказанная философом, стремится увести нас в ту область умственных построений, где истинность ее в наименьшей степени подвергается сомнению. Если надо, она сама способна сформировать вокруг себя эту область, свою как бы среду обитания.
Поэтому есть смысл в том, чтобы не искать истины в споре, а пойти, куда предлагают. Пытаясь, в конечном счете, примирить экстравагантность суждения «сновидений не существует» с реальностью нашего личного опыта.
Итак, я заснул по примеру греческого мудреца, видел собак во сне и в этом уверен. Однако есть, повторю, промежуток времени между сном и видением, составляющий непреодолимую дистанцию. «Нет снов, а есть разговоры о снах», – слегка покривив душой говорит философ стороннему наблюдателю. «Нет снов, а есть только воспоминания о них», – скажу себе и не ошибусь. Ведь, по сути, не видит сны человек, а только вспоминает о них в момент пробуждения. Но, может быть, именно тогда и рождаются их пестрые картинки?
Итак, я заснул по примеру греческого мудреца, видел собак во сне и в этом уверен. Однако есть, повторю, промежуток времени между сном и видением, составляющий непреодолимую дистанцию. «Нет снов, а есть разговоры о снах», – слегка покривив душой говорит философ стороннему наблюдателю. «Нет снов, а есть только воспоминания о них», – скажу себе и не ошибусь. Ведь, по сути, не видит сны человек, а только вспоминает о них в момент пробуждения. Но, может быть, именно тогда и рождаются их пестрые картинки?
Вот спит человек, мечется во сне, бормочет, но снится ли ему что-нибудь? «Нет основания утверждать», – говорит философ. А если не сон снится, то, согласимся, нечто таинственное там происходит: что-то вроде предварительной вспашки земли и посева. Словно в метаниях этих и стонах только еще сеется семя кошмара, а прорастает по пробуждении, и тогда будет дано имя и образ неназванному.
Или можно представить себе, что таким же таинственным образом строится некий обширный дом (предварительная ночная работа); не под ключ строится, а как бы вчерне – одни голые коробки комнат, а где-то сбоку, в смежном пространстве, собран подходящий к теме реквизит, тоже попросту – навалом. И просыпаясь в этом пустом длинном доме, мы начинаем бродить по его комнатам, как бы вспоминая виденный сон. И когда подходим к какой-нибудь комнате и открываем дверь, там спешно приводятся в порядок обои, расставляется мебель, зажигается свет, течет вода из крана, оживают и начинают двигаться манекены зловещего вида: вампиры, змеи, собаки (заготовки кошмарного сна), на фоне чего раскручиваются свойственные кошмару сцены погони с препятствиями.
В этом случае сон (тот, что творится ночью) предстает как некоторая пространственная структура – «дом», а видение-воспоминание – как процесс во времени, разворачивающийся на этом пространстве.
Любезная философическому взгляду на вещи пара пространство-время с декларируемым перетеканием одного в другое.
Но когда не сон видим, а явь – открытыми глазами, то все ли уж так очевидно в этом процессе? И если вглядеться пристальней, возникает подозрение, что видимые образы предметов внешнего мира строятся иногда из того же материала, что сны и галлюцинации. Иначе как объяснить, что шевельнувшийся от ветра кусту края дороги для рассеянного взгляда может обернуться собакой, а поднявшийся в воздух лист – птицей?
Объясняющая теория принадлежит американскому ученому Марвину Минскому.
Согласно этой теории зрительные образы предметов внешнего мира (также, как образы снов и галлюцинаций) не складываются в мозгу, как сумма видимых точек, а компонуются на основе шаблонов, вынимаемых из памяти, – так называемых фреймов. А поступающая от глаза информация в значительной степени используется для корректировки образа, приведения его в соответствие с реальностью.
Фрейм, что в переводе с английского означает «каркас» или «рама», может быть наглядно и в соответствии со своим названием представлен в виде схемы-каркаса, объединяющего в некоторую структуру ячейки, до поры пустые, но заполняющиеся содержимым в процессе создания зрительного образа. Другими словами, это некий неоформленный образ предмета, бог знает в каком виде существующий в памяти. А содержимым, которым заполняются эти ячейки (заготовленные места), может быть схваченный взглядом цвет или контур, а может быть и другой фрейм, опять же из памяти взятый. Фрейм на фрейме, шаблон на шаблоне – и вырастает этакая ветвистая структура, как морозный узор на стекле.
Таким образом, если привиделась собака (там, где на самом деле только кусту дороги), то вынимается из запасников памяти как бы некая общая схема собаки (ее неоформленный образ) с заготовленными пустыми ячейками (голова, хвост, правая передняя нога, левая задняя и так далее). И к пустой ячейке с надписью «хвост» прикрепляется готовая схема хвоста – одна из типовых имеющихся (прут, баранка, полено). А к ячейке с надписью «голова» – схема головы с заготовленными местами для глаз и ушей. И далее всё по плану.
Но обращен внимательный взгляд – и оказывается, что не собака видна, а куст у дороги. Померещилось, значит, а кое-кто, на другой лад убежденный, решит, что – оборотень.
Если понаблюдать за тем, как выглядят – тайком от нас – те предметы, на которые мы не смотрим впрямую (сочетая, если удастся, внимательность ума с рассеянностью взгляда) то увидим толпу смутных, неустойчивых образов – почти галлюцинаций.
Фреймовая теория не единственная в своем роде, но чем она примечательна? Во-первых, она описывает не только процесс зрительного восприятия, но и вообще процессы интеллектуальной деятельности человека (собственно и создавалась она как общая модель мыслительного процесса, основа для последующего создания систем искусственного интеллекта). Так, в изначальной фреймовой структуре могут быть представлены все элементы сна – не только зрительные, но и относящиеся к сюжету, действию, чувственному настрою (те, которые в нашем примере составляют эмоциональное наполнение кошмара).
Во-вторых, в одном фрейме, представляющем образ рассматриваемого предмета, признаки этого предмета даются в комплекте: воспринимаемые зрительно вместе с другими, хотя бы и недоступными непосредственно взгляду.
И действительно, мы видим не только цвет и форму. Видим предмет в целом. Не будет ошибкой сказать, что мы видим (именно видим) шероховатость древесной коры, скользкость рыбьей чешуи, черную тяжесть чугунной гири.
И наконец, во фрейме-образе признаки, существующие у реального предмета, могут соседствовать с признаками, не имеющими соответствия в реальности (случайно выбранными из памяти), и это до известных пределов может считаться нормальным.
Чрезмерным проявлением этой особенности (устройство механизма особенно наглядно проявляется в его неисправностях) являются случаи синестезии (когда звуки видимы, а краски слышны: «А – черный, белый – О, И – красный, У – зеленый»).
В качестве еще одного примера (в неисправности проявляется устройство механизма) можно привести аномалию зрительного восприятия, когда человек определяет видимый им предмет только по одной его половине (правой или левой).
Если человеку, имеющему этот дефект зрения, показать такую картинку, на которой, скажем, изображено химерическое существо, у которого хвост от рыбы, а голова и передние лапы – от зайца, то этот человек увидит только рыбу, определяя ее по хвосту, который расположен в левой части рисунка. При этом видимый образ рыбьей головы берется из запасников памяти, больше неоткуда.
Вернемся к основной теме нашего разговора. Мы согласились (временно) с тем, что сновидений не существует. С возможной наглядностью представили это. Добросовестно постояли на этой точке зрения. Кажется, на ней можно стоять. «Нет сновидений, есть только воспоминания» – всё так.
Но постояли немного, и хватит. Все же я сплю, вижу сны, и за этим «вижу» – не пестрые картинки и разговоры, а своя подлинность ощущений, почти что телесная, которая не поколеблется от сколь угодно искусно – искусственно – сформулированных логических выводов. Однако нам уже не чужда и альтернативная точка зрения, поэтому признаем и заутренним процессом воспоминания свою долю творческой активности, долю участия в формировании образов сновидений.
Привлекая фреймовую теорию, мы можем сказать, что предварительная фреймовая структура – каркас с пустыми ячейками – может строиться во время сна (возможно, за доли секунды – пока падающее полотенце касается шеи), а заполняться конкретным содержанием уже по пробуждении, развертываясь во времени, после чего никакого парадокса, связанного с вроде бы слишком короткой длительностью сна, не возникает. И такой порядок, кстати, никак не затрагивает содержательной стороны сновидения, не является препятствием для тех, которые истолковывают его по Фрейду или по любимому соннику.
Обратимся опять к нашим непосредственным ощущениям. Если заснуть, по примеру греческого мудреца, потом проснуться и, не перейдя еще в окончательно бодрственное состояние, начать вспоминать сны, легко обнаружится некая особенность этого процесса воспоминания по сравнению с тем, как мы, бодрствуя, вспоминаем действительно происшедшие события. А именно: вспоминая действительное, мы, как правило, имеем представление об общем характере вспоминаемого – что-то помним там, что-то нет, но в общих чертах представляем чего ожидать… Когда же вспоминаются сны, мы можем наблюдать, как целые их содержательные фрагменты, о которых – до того – не имели ни малейшего представления, неожиданно вплывают в память. И вспоминаемый сон предстает гораздо более обширным, чем казалось вначале, когда первый пробудившийся взгляд охватывал одну-две пройденные комнаты, а там, в нашем метафорически построенном доме, оказывается целая их анфилада или даже лабиринт. И наши чувства, кажется, совсем не протестуют, если сказать вдруг, что лабиринт этот, может быть, только сейчас – только при первом послесонном воспоминании – проходится впервые.