Но признавая за памятью право на самостоятельность, творческую активность, способность строить узоры из внутреннего материала, подумаем, все ли так очевидно происходит, когда не сон вспоминаем, а действительно происшедшее? Ведь оно, вспоминаемое, хотя и причислено вроде к реальности, однако подобно сну может быть защищено невозможностью сравнить образ с оригиналом.
Один маленький мальчик был в гостях на свадьбе. Он видел, как жених и невеста надевают друг другу обручальные кольца. Он узнал, что люди, если они муж и жена, обязательно носят кольца на безымянном пальце правой руки. У мамы мальчика было тонкое кольцо с узором, а у отца – широкое, гладкое.
Родителей, впрочем, не было рядом, а когда мальчик их увидел (и не сразу когда увидел, атолько через несколько дней, когда обратил внимание), оказалось, что они не носят колец, и никогда не носили. Но в течение какого-то времени (эти самые несколько дней) он ясно представлял себе их руки с кольцами, можно сказать – помнил их, и даже не помнил, а практически видел.
Значит, и память о действительном склонна восстанавливать события прошлого из подручного материала и нуждается в корректирующей обратной связи. Ведь так же, как и с вспоминанием сна, необратимо отделен момент, когда происходили события, от момента, когда мы их вспоминаем.
А если обратной связи нет? А если корректирующая связь не корректирует, а уводит в сторону?
Один психоаналитик долго лечил одну даму. Углубляясь, как это принято в психоанализе, в ее прошлое до самого раннего детства. С целью превратить ее чрезмерные страдания в обычные житейские – так, примерно сказать, говорил Зигмунд Фрейд, основатель учения.
И в этом-то раннем детстве, а в общем-то, может быть, и не слишком раннем, обнаружился некий двоюродный дядя, который относился к упомянутой даме, в ту пору еще девочке-племяннице, с этаким особенно нежным вниманием. По разному баловал ее, а в заключение имел место эпизод совращения – инцеста, к описанию которого во всех подробностях и подвел свою пациентку психоаналитик.
Этот выведенный наружу эпизод и был, разумеется, причиной недуга – случай, в сущности, довольно банальный, таких историй можно много найти в популярных газетах. Иногда и статистику приводят с какими-то очень впечатляющими цифрами.
Таким образом, лечащий аналитик мог считать свою задачу выполненной, но оказалось вдруг, что упомянутого дяди совсем не было. То есть, что был дядя, но жил в другом городе – далеко, чуть ли не в Австралии, откуда он только поздравления мог иногда присылать по случаю дней рождений и праздников, а значит, имел полное алиби.
Что ж, наряду с приверженцами методики, есть и критики, которые рады уличить лечащего психоаналитика в недобросовестности, ставя на вид случаи, когда вспоминаемые пациентами критические эпизоды их жизни не имели места в реальности, а являлись фантазиями, спровоцированными в процессе лечения. Да и сам Зигмунд Фрейд, писавший о подобных совращениях, пришел все же к выводу, что не все рассказы пациенток можно принимать за буквальную правду. Но ведь все-таки заявил однажды, сказал, написал, и теперь уже не вырубить топором, потому что именно чем-то таким он, Зигмунд Фрейд, оказался любезен народу.
Итак, хоть наш специалист, лечащий аналитик, и достиг вроде бы своей цели, результативность его метода можно оспорить, что, в сущности, опять же не имеет значения, поскольку не о психоанализе главная речь, а о свойствах памяти. В данном случае – о том, что если некто авторитетный надоумит (а тут ведь и большее, чем авторитет, – тут связь душ почти что интимная, которая склонна возникать между доктором и пациентом), если даст понять, если подведет слово за слово вплотную и так далее, то вполне можно будет вспомнить то, чего не было, и даже подробности будут подсказаны услужливой памятью. И получить, кстати, облегчение, как уже говорилось.
Кстати, не так уж и важно – действительно ли вспоминание критического эпизода биографии, с осмыслением его или, может быть, повторным переживанием служит к исцелению. Или же просто в совместных беседах врача и пациента (для которого, болящего, иметь возможность поговорить, чтобы выслушали, – уже благо) – в совместных беседах этих рождается некая история, продукт совместного творчества, в которой содержится объяснение причин, и оправдание поступков, и всё как бы находит свои места, и разорванное жизнью сшивается заново – как-нибудь, с криво вставленной заплаткой, но и то хорошо.
И на что ж опереться человеку в своей памяти после всего такого, особенно когда он остается один на один с собой или с миром (без свидетелей и свидетельств) и тогда можно усомниться не только в своем личном и внутреннем, но и в чем-то большем.
А если не самому усомниться, то можно представить себе, что есть кто-то другой усомнившийся. Не столь оригинальный, как упомянутый в первых строках, но тоже философ. Утверждающий, что жизнь наша – сон, а реальность мира – только второй круг иллюзий.
79
Я изменил свою фамилию еще до встречи с учителем. Мне повезло, что нашелся реальный венгр Сегё с буквой «Ё» на конце. Без этого остальное было бы бесполезно, как объяснил учитель.
Это был правильный ход, но следовало пойти дальше.
Сперва я назвался Афанасием. Имя пришло не случайно. Я посмотрел в зеркало и сразу понял, что именно Афанасий. На мне была накладная борода и косматый парик, полученные от учителя, и соответствующая образу одежда. Так было надо.
– Афанасий, – сказал я ему, придя на следующий день.
Он оглядел меня с головы до ног – сверху вниз и потом обратно, словно в чем-то сомневаясь, но кивнул и дал следующее задание.
Жизнь – театр. Я должен был устроить представление у мусорного бака для одного зрителя.
Не до конца пустую коробку от «Каберне» и открытую банку рыбных консервов я заранее положил в бак, упрятав в чистые полиэтиленовые пакеты.
Я доставал это из бака, якобы роясь в нем, на глазах у него, моего фронтмена – шнабмриба, шнабмиба – теперь мне знакомо было это слово, и самого шнабмиба я уже встречал – во сне, и даже в реальности – сидел с ним в кафе за одним столиком, боясь поверить случаю, – и протянуты были между нами какие-то липкие нити. И он уже подошел к своему окну на втором этаже – не мог не подойти, и смотрел на меня, я это чувствовал.
Я должен был ему запомниться в моем другом облике и запечатлеться.
Чтоб создать видимость ядовитой смеси (для силы впечатления) я смешал «Каберне» с водой, которая у меня была налита в бутылку из-под «Столичной».
Я пил и закусывал, а когда закончил, пошел к выходу, чувствуя его продолжающийся взгляд у себя за спиной. Кажется, дело было сделано.
А ночью я стоял Афанасием на мосту через канал Грибоедова, и это был длинный кошмар. Теснило в горле. Был только мост вокруг меня – спереди и сзади, справа и слева. Иногда со львами, иногда с грифонами. Они (львы и грифоны) спрашивали мое имя, я пробовал сказать, но не мог. Нужно было идти по мосту, но, не дойдя до середины, я начинал задыхаться, просыпался в поту. Так повторялось несколько раз, пока я не пробормотал, глядя в оскаленный клюв грифона: «Ипполит». И вздохнул с облегчением.
– Меня зовут Ипполит, – сказал я учителю.
80
В квартире у Носикова одна комната была маленькая и без окон. В этой комнате и прикрепили на стену картину с бурлаками.
Носиков смотрел на картину.
Впереди усердно тянули лямку негр и китаец (или это был все-таки японец) – Шмоку и Сихучиси, Носиков узнал их без колебаний, несмотря на черные всклокоченные бороды. За ними без видимых усилий следовал грузин Тулшилжихели, тоже бородатый. Следом шли остальные зулусские вожди, у всех были бороды разного размера и формы.
Всего в ватаге было четырнадцать бурлаков. Носиков вопросительно посмотрел на Ипполита.
– Одного бурлака на картине не видно в толпе, – сказал Ипполит, – это место для меня. Или для тебя, если хочешь.
– А для меня? – полюбопытствовал Жуков.
– И для тебя тоже, – кивнул Ипполит. – Бороду тебе выдали.
– А зачем борода? – спросил Носиков.
– Не спрашивай, – сказал Ипполит. – Не нами придумано.
– А как мы втроем сможем занять одно место?
– Как-нибудь разместимся, это детали.
– А что, собственно, хорошего впрягаться в лямку? – спросил Жуков.
– Это ведь не просто картина, – произнес Ипполит со значением. – Это окошко в мир, который кое в чем похож на наш, а кое в чем другом – отличен. И мы можем получить представление об этом мире, о той стране, в которой предстоит оказаться. О той державе, без сомнения, великой, – Ипполит торжественно направил вверх палец, – ибо только на просторах великой державы – представьте размах ее границ – можно увидеть как вдоль берега русской реки тянут лямку грузин, зулус и японец, а где-то в середине ватаги присутствуют также арабы, монголы, и даже представители неизвестных нам здесь народов.
– Ты, оказывается, державник, – сказал Жуков. – Ты всегда был такой или сделался после того, как стал Ипполитом?
– Всегда, – сказал Ипполит и продекламировал: – «И мы еще дойдем до Ганга, и мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя». Слыхали такие стихи? В детстве, в классе не помню каком, я долго ходил под впечатлением от этих вот строчек. И мечтал о такой именно Родине.
– А я мечтал о динозаврах, – сказал Носиков. – У меня был альбом с картинами художника Буриана. Он рисовал доисторических животных, в том числе динозавров. Игуанодон, тираннозавр, бронтозавр, диплодок – я знал эти слова наизусть. И что примечательно: в наше время эти динозавры выглядят совсем по-другому, чем в буриановское. У Буриана ящеры опираются на хвост или волочат этот хвост по земле, а сейчас даже самые крупные держат хвост навесу. Мир изменился.
– Я мечтал о Родине, протянувшейся от океана до океана, – повторил Ипполит, – и не имел на то надежды. А теперь мечта готова осуществиться, и даже более чем.
– У тебя такое желание тянуть лямку? – усмехнулся Жуков.
– А может быть, тянуть лямку, будучи подданным великой империи, с какой-то точки зрения лучше, чем на ее развалинах киснуть в болоте комфорта. К тому же никто не обязан тянуть эту лямку пожизненно. Дойдем до пункта назначения, получим расчет – и свободны. И разве я со своим, могу надеяться, умом и талантом не найду там достойное место?
– Ты так уж уверен в этом?
– Будь спокоен, я наводил справки у того, кто написал картину. Аляску там не продали. Порт-Артур наш, Босфор и Дарданеллы тоже, и не только. В Палестине пашут землю русские мужики. Верховый правитель там Жваслай Вожгожог, он же Чсоквой Кучмучум, – вы вслушайтесь. Жваслай Вожгожог – в этих словах не меньше русского национального, чем в каком-нибудь «Дыр бул щыл». А в имени Кучмучум – разве не чувствуем мы дыхание азиатских просторов? Не говоря уже о зулусском корне происхождения всех четырех слов.
– Жваслай Вожгожог – мне это имя знакомо, – задумчиво произнес Носиков. – Может быть, я даже с ним встречался.
– У него есть аватар в снах этого мира, – сказал Ипполит.
В дверь раздался звонок.
Носиков пошел открывать. В женщине средних лет он узнал Дашу. За ее спиной стояли два высоких блондина (не приравненные к кавказцам, а другие), но они только казались блондинами, а на самом деле – Носиков понял – были ужасные старики с длинными волосами. Даша вошла, а они остались на площадке.
– А мы уже хотели начинать без тебя, – сказал Ипполит. Видно было, что он шутит. – Это наш проводник, человек-ключ в некотором роде, – сказал он уже серьезно.
– Я с вами не пойду, – сказал Жуков, – но хотелось бы посмотреть, как это будет выглядеть.
– Мне тоже, – повторил за ним Носиков.
– Насчет посмотреть не выйдет, – сказал Ипполит. – Есть процессы, которые должны совершаться без свидетелей. И, кстати, с этих пор можете называть меня Аххинас.
Двое остались в комнате, двое вышли. Носиков прислушивался к тишине за дверью. Слышался ли там шум ветра, плеск волн, голоса? Ему казалось, что – да. Когда перестало слышаться, дверь открылась.
– Кто-нибудь может сварить кофе? – спросила Даша.
P.S. «Жаль, что художник Репин не рисовал динозавров», – однажды подумал Носиков, глядя на картину с бурлаками.
81
Почти каждый вечер Носиков ходил вдоль канала Грибоедова, по мостам и по улицам. Может, месяц, а может быть – больше.
Собственно, он и до того ходил по всем этим местам в своих как бы поисках – избегая с определенностью называть цель своих прогулок именно этим словом. Но тогда он ходил один, а теперь, выйдя к каналу, почти сразу попадал в компанию Петрова и его нитголлохов – блондинов приравненной национальности. Иногда наряд милиции перехватывал его до встречи с Петровым, и тогда Носиков понимал, что и сам он такой же приравненный, несмотря на то, что блондином никогда не был, разве что во сне.
Носиков глядел по сторонам во время прогулок, но никто из знакомых не попадался навстречу – ни Жуков, ни Лариса, ни Георгий, которого следовало называть Ипполит, а с недавнего времени – Аххинас, хотя Аххинас, разумеется, уже был далеко.
P.S. От прогулок у Носикова возникало ощущение впустую потраченного времени, но уклониться от них не удавалось.
82
Младший менеджер сидит на стуле.
На нем (на ней) темно-серая юбка средней длины со складками и двумя разрезами, и узкая жилетка из той же ткани. Жилетка с пуговицами, но не застегнута.
Под жилеткой тонкий трикотажный свитер вишневого цвета.
Младший менеджер сидит, раздвинув ноги, так что лодыжки соприкасаются с ножками стула.
На ногах у него (у нее) туфли уже упомянутого вишневого цвета.
Разрезы на юбке симметрично открывают колени и часть бедра.
Руки младшего менеджера лежат ладонями по краям стула, а лицо смотрит прямо.
Этот портрет Носиков написал не с натуры, но вдумчиво. И стал ждать, надеясь на какой-то отклик. Но ничего не происходило.
«Из написанного не следует, что стул стоит именно у меня в комнате, он может стоять где угодно, хоть на мосту через канал Грибоедова, – решил, наконец, Носиков, – нужно было написать иначе».
Но вторая попытка, как он считал, была бы уже против правил.
83
На мосту через канал Грибоедова Носиков встретил Петрова с компанией – обычное дело.
Но в этот вечер Носиков уже знал, кто есть кто.
– Здравствуйте, господа нитголлохи, – поприветствовал он блондинов приравненной национальности, а к Петрову обратился отдельно: – Я хотел бы поговорить.
– А какого рода ваш разговор – из тех, что под пиво, или из тех, что под кофе? – поинтересовался Петров.
– А «Столичная» с «Каберне» вас не устроит?
– Нет, – без улыбки ответил Петров.
– Тогда под кофе, – сказал Носиков.
Через десять минут они сидели за чашкой капуччино. Приравненные блондины (их было четверо или трое, настолько похожих друг на друга, что число не имело значения) маялись на улице у входа в кафе.
Носиков молчал, отдаляя ответственный момент. Ему казалось, что от того, как он начнет разговор, будет зависеть все остальное.
– Я ищу человека, – начал он, наконец, и добавил: – Это женщина, моя знакомая.
Он поднес чашку к губам, но кофе был еще слишком горячий. А Петров спокойно сделал глоток.
– И что же? – поторопил он Носикова.
– До нашего знакомства я ходил вдоль канала Грибоедова… То есть, не совсем до нашего знакомства, а до того, как вошел в круг. В этот, – Носиков бросил взгляд в сторону окна, за которым четверо приравненных блондинов расположились на скамейке и пили пиво из банок.
– Я понимаю, – кивнул Петров. – А теперь вы еще узнали слово «заспинник». Или нитголлох, как вы выражаетесь.
– Да, – сказал Носиков, – и у меня появляется такое ощущение, что я узнал что-то общеизвестное. Общеизвестное, и в то же время непонятное, – подумав, добавил он. – А тот человек, от которого я услышал эти слова, – он сейчас как бы вне доступности.
– Сам я этих слов не употребляю, – сказал Петров, – а если бы употребил, они бы означали не совсем то, что означают в устах вашего знакомого.
– Но если уж слова названы, – сказал Носиков, – то можем мы пообщаться как нитголлох с шнабмибом?
– Не знаю, что особенного вы имеете в виду под этим, – пожал плечами Петров.
– То, что я определенным образом нахожусь в зоне вашего влияния. И я хотел бы знать – так ли уж нужно, чтобы я там был, и какой ваш интерес в этом.
– Ну, это будет уже совсем не кофейный разговор, – рассмеялся Петров.
– Так ведь и не пивной тоже, – и Носиков предложил взять коньяку. Петров отказался. – Тогда помолчим, – сказал Носиков.
Они молча допили кофе и вышли.
Впереди был длинный путь по набережным и мостам канала Грибоедова и по окрестным улицам.
«Когда-то это должно кончиться, потому что долго продолжаться не может», – думал Носиков.
84
В детстве Носиков любил динозавров.
Сперва у него была книга с картинками, потом другие книги, которые он читал или просматривал уже с целенаправленным интересом.
Многих ящеров он знал наизусть по имени, знал, как эти ящеры выглядят, и всегда мог сказать, какая разница между плиозавром и плезиозавром, например, или между птеродактилем и птеранодоном.
Каким-то краем интерес к динозаврам совпал по времени с интересом к североамериканским индейцам. Дав волю фантазии, Носиков представил их существование в одно время и в одном месте. Он даже играл в войну, которая велась между индейцами племени гуронов и разумными игуанодонами.
Игуанодонов Носиков выбрал под впечатлением картинки из той, первой, книги. На ней ящер был изображен стоящим на двух ногах, опираясь на хвост. Именно двуногость (впоследствии вроде бы отмененная наукой) была определяющей привлекательной чертой, да еще передние лапы динозавра – они были почти как человеческие руки, согнутые в локтях, и с пятью пальцами.