Цвет империи, с горечью подумалось мне. Радуга жилок.
В верхней столовой убирали со стола. Прислуга уносила подносы и чашки, сдвигались стулья, менялась скатерть.
Пойманная за руку служанка не видела ни матушку, ни распорядителя.
По окнам забарабанило. В комнатах пролегли тени. Сделалось зябко и стыло, как всегда в доме во время дождя. Фортепиано умолкло.
К подсвечникам, свечам побежали со «свенскими» спичками. Дом тут же оделся в трепещущий, путающий свет.
Анфиладой я прошел до второй лестницы, спустился в толпу гостей, которые были в дорожном, с саквояжами, ридикюлями, их слуги смотрели в окна и стояли у выходной двери, которую с карабином наперевес закрывал мальчишка-пехотинец.
— Господин Кольваро, почему нас не пускают? — опознав, спросили меня.
— Не знаю.
— Мы хотим уехать!
Испуганные, ожидающие лица.
По жилкам — не самые первые фамилии, светло-лимонные, розоватые, чуть посеребренные. Несколько неприятно было то, что среди них оказалась и близкая нам ветвь Янкелей. И эти уже бегут.
Сначала искали защиты, а теперь? Впрочем, когда в доме одной из великих семей убивают главу другой…
— Сейчас разберемся, — я подступил к пехотинцу, серому, как мышь, и лицом, и кровью. — Чье распоряжение не выпускать?
Мальчишка, нос картошкой, короткий пушок под носом и усами не назовешь, облизнул губы, но карабин сжал так, что побелели костяшки пальцев.
— Полковника Лопатина. Он сказал, что выезды пока запрещены.
Я кивнул, украдкой подмигнув парню.
— Увы, — обернулся я к собравшимся, — Лопатин отвечает за охрану и потому…
— Но Ритольди…
Вякнувшего это тощего субъекта, седьмую воду на Штольцевском киселе, я заткнул жилками сразу. Такие возгласы часто суть последующей паники, это я еще до Ассамеи, в одном портовом городке успел прочувствовать на себе.
— Господа, — сказал я, — вполне возможно, что выезд с поместья какое-то время, надеюсь, не долгое, будет ограничен. Если хотите сидеть на чемоданах, пожалуйста, сидите, но в комнатах, хорошо?
— А не пересидим ли? — проворчал кто-то и, развернувшись, тяжело, сутулясь, затопал по лестнице наверх.
Мрачная, отложенная до поры решимость клубилась в его зеленоватой крови. За ним потянулись слуги, такие же упитанные, громоздкие, как хозяин, поволокли баулы и мешки, за слугами — две девицы, то ли дочки, то ли воспитанницы, а за ними уже гуськом двинулись все остальные.
Остался лишь схваченный за язык тощий субъект, пучащий глаза и теребящий горло.
— Кых-х… к-ха…
— Свободен, — показал я ему пальцем на лестницу, и субъект отмер и, пробормотав: «Простите великодушно, очень понял… все понял…», исчез.
Матушку я нашел в гербовой гостиной.
Тихо перемещалась прислуга, в чепчиках, фартуках, серых накрахмаленных платьях, расставляла приборы — здесь еще только собирались чаевничать.
Анна-Матильда Кольваро стояла у окна и морщилась на чересчур громкие шаги, на звон столового серебра, незаметно отдергивая от звуков голову с пышным начесом. По стенам, косо, сверху вниз, извиваясь, бежали ящерки, по тяжелой ткани под ее рукой — тоже.
— Бастель, — произнесла она, едва я появился, — подойди.
— Да, матушка.
Я встал чуть позади, за левым плечом, успев разглядеть легкую усмешку на ее губах.
Окно выходило на цветник, на розовые кусты, и было видно, как качаются под каплями бутоны и листья.
— Сентябрь, — негромко сказала матушка, — а кайсер, посмотри, никак не распустится.
— Это где?
— Вон там, — она несмело притянула меня к себе, показывая, — сорт поздний, прусский, белые лепестки, сейчас их, увы, не видно.
— Ничего, — сказал я. — Время еще есть.
Матушка кивнула.
— Знобит, — сказала она. — Обними меня.
Я, помедлив, обнял.
— Кровь, сыновья кровь, — вздохнула Анна-Матильда. Смутное отражение в окне горько улыбнулось. — Не верится… И Аски…
— Мне нужны ключи от лабораторного подвала, — сказал я.
Мое отражение не понравилось мне самому, бледное, отстраненное, холодное.
— Конечно, как всегда, дело прежде всего. Я никогда… — матушка с шумом втянула воздух. — Впрочем, поздно. Беги, беги, сын. Ключи у Террийяра.
— Прости, — сказал я все, что мог сказать.
— Террийяр сейчас у себя, — догнал меня голос Анны-Матильды.
За спиной послышались хлопки ее ладоней. Она просила служанок двигаться поживей: просыпаемся, вареные клуши, просыпаемся.
Распорядитель жил в угловой комнате, в дальнем конце правого крыла. Я подумал о том, что Сагадеев и Штальброк, наверное, уже вымокли до нитки (Зоэль не жалко), и шаг мой ускорился сам собой.
Галерея, череда комнат. Террийяра я застал запирающим двери кабинета.
— Здравствуйте, Бастель. Вы вовремя.
Высокий, худой, с навечно оттянутым уголком рта и насморочным голосом, он привычно прижимал к груди папку. Папка, наверное, была той же самой, что и пятнадцать лет назад, в момент первого его появления в нашем поместье.
— Мне нужны ключи от подвала, — сказал я.
— Это конечно.
Террийяр захлопал себя по карманам сюртука, затем полез в карманы жилета, заглянул в папку, дернулся в уже запертые двери и нахмурился.
— Вы знаете… — Он задумчиво поскреб висок ногтем. — Кажется, я их уже отдал… У меня просили. Кто-то меня просил…
В груди моей екнуло.
— Кто?
— Кто? Это интересный вопрос, — Террийяр снова толкнулся в дверь, в упор не замечая обруч с ключами у себя на запястье. — Нет, не сюда. У меня записано…
Он запустил тонкие пальцы за пазуху.
Книжечка в черном переплете, появившаяся на свет, была пухлой от записей и закладок.
— Это было… Вот, — Террийяр пролистнул несколько страниц, поднося книжку близко к глазам, — неделю назад, обозначено: «К. М. — ключи л. крыло». То есть, Кристиан Мувен, то есть, ему отдано. Следовательно, они сейчас у вашего расточительного дяди. Кстати, Бастель, не вздумайте ссужать ему сколь-нибудь крупную сумму…
Я обозвал себя тупицей и кинулся обратно. Плохо, плохо соображаете, господин Кольваро! Конечно, если ключи от левого крыла были у дяди Мувена, то и подвальные ключи должны быть у него.
Гуафр, как длинен дом!
Кивай встречным, здоровайся, сокрушайся, помогай себе жилками, подвигая слуг. Мне повезло, что дядя Мувен еще был в своих комнатах. Я влетел без стука в темно-зеленую сумрачную прихожую, секунду потерял, ориентируясь на дверь в спальню.
— Бастель! — дядя Мувен сидел в халате за конторкой, и мое появление заставило его, запахнувшись, схватиться за сердце. — Ночь Падения, кто за вами гонится?
— Ключи! — выдохнул я. — Ключи в подвал.
— Собственно… — дядя просеменил ко мне, заглянул в глаза. — Вы вообще здоровы, Бастель?
— Там дождь.
— Дождь? — дядя Мувен оглянулся на окно. — Ну и? Я вот в дождь работаю, у меня замечательные планы под бам-бам-бам выстраиваются. А тут вы.
Ладонью я вытер испарину со лба.
— Мы поймали шпионку, хотим посадить ее в отцов подвал.
— Вот! — вздернул палец дядя. — Чувствуется служба! Коротко, в два предложения и всю суть. Мне бы так в кредитной комиссии.
Он отступил к конторке, порылся в писчей бумаге, звякнул чем-то там, открыл один ящичек, второй, чуть не по локоть засунул руку. От усердия круглые глаза дяди еще больше выкатились из орбит.
— Да что же? Ага! — вскрикнул он и потряс выловленной связкой.
Получив ключи, я пообещал дяде, что обязательно поговорю с ним о его предприятии, как только выдастся свободная минута.
Двери, поворот, бумс-бумс сапогами по плитам пола. Кто-то (молодец какой!) споро прижался к стене.
— Бастель!
У самого выхода меня схватили за рукав.
— Гуафр! — я чуть не «щелкнул» жилками наотмашь.
Но опомнился. Хотя, может, и стоило бы.
— Извини… те, — Тимаков отпустил мою руку.
Смотреть на него было страшно — бледный, всколоченный, в плохоньком гражданском, с синевой вокруг шеи он виновато кособочился передо мной, одно плечо выше другого. Еще какой-то дурацкий, сиротливый тючок путался у него в ногах.
— Что, Георгий?
— Господин Кольваро, я бы хотел просить отсылки в Леверн, — произнес он, подбирая тючок и прижимая его к груди. — А за убийство доктора… за убийство можете под суд. Апелляций подавать не буду. Хоть в солдаты…
— Ясно, — сказал я. — Пошли со мной.
— Куда?
— Да бросьте вы этот тючок, Георгий! — раздражился я. — Как погорелец, честное слово!
— Хорошо.
Тючок шлепнулся у двери, и мы выскочили под дождь.
На баллюстраду натекло, вода пузырилась, в небе погромыхивало, но больше пугало, гроза обходила поместье стороной, посверкивая над далекими холмами. Зато лило знатно, чуть ли не стеной.
Карету Шалбаевых у крыльца сменил дормез, тоже, видимо, отловленный погоней, фыркали, коротко ржали лошади, жандармы в накидках препирались с пассажирами, вздергивающими зонтики и придерживающими шляпы. Какое распоряжение дал на их счет Лопатин, я не знал, но, судя по всему, беглецов настойчиво приглашали в дом.
Карету Шалбаевых у крыльца сменил дормез, тоже, видимо, отловленный погоней, фыркали, коротко ржали лошади, жандармы в накидках препирались с пассажирами, вздергивающими зонтики и придерживающими шляпы. Какое распоряжение дал на их счет Лопатин, я не знал, но, судя по всему, беглецов настойчиво приглашали в дом.
По кружной дорожке я устремился к прорехе в кустах, обозначающей спуск в подвал. Тимаков, не отставая, дышал рядом, дождь прилепил его волосы ко лбу и будто прозрачной глазурью окропил лицо.
— Георгий, — спросил я, сворачивая, — вы действительно так думаете: всех нас — на фонари?
— Думал, — мрачно сказал капитан. — Раньше думал. Думал, таил, планы строил.
— А сейчас?
— Откровенно? Уже нет. Поумнел. Был и на западе, и в Инданн как-то занесло. Сравнил. Но Иващиных с той деревни…
Тимаков мотнул головой.
— Ясно.
Сагадеев, Штальброк и еще два жандарма стояли под узким козырьком, который почти не спасал от бегуших вниз потоков воды. Зоэль за их мокнущими спинами совсем не было видно. Она там хоть в наручниках?
— Наконец-то! — Обер-полицмейстер выступил из-под козырька, получил струю за шиворот и заступил обратно. — Господин капитан, вы никак пришли в сознание?
— Пришел, — хмуро ответил Тимаков.
— И хорошо. Об остальном — после. Открывайте, Бастель.
Я спустился к двери в подвал и выбрал нужный ключ. Подумал: если отец держал в подвале виверну, нет ли там еще какой твари?
Замок щелкнул.
Дохнуло холодом, напитанный кровью, сам зажегся фонарь, стоило мне лишь коснуться его жилками.
Подвал был пуст и жил тенями, у одной стены стояло несколько ящиков со снятыми крышками, угол засыпала глиняная куча, к небольшой перегородке был притиснут стол, уставленный неказистыми глиняными человечками.
За перегородкой темнели сложенные из камня и прихваченные решеткой ниши, три — с одной стороны, две — с другой. Для зверинца, думается, не совсем подходяще, а вот для Дианы Зоэль — вполне.
— Спускайтесь, — выглянул из подвала я.
— За мной, — скомандовал жандармам Сагадеев.
Наручники на Диану все-таки надели. Она вошла внутрь с кривой улыбкой на лице, и не понятно было, то ли сама, то ли сосредоточенный Штальброк довел ее до стола. Один из жандармов подставил женщине кривой стул, но та осталась стоять.
— Что, мальчики, — хрипло произнесла она, — шестеро на одну?
— Не обольщайтесь, сударыня.
Сагадеев прошел к нишам, подергал прутья.
Я перехватил взгляд Тимакова, обращенный на шпионку — взгляд не предвещал ничего хорошего.
— Георгий…
Тимаков посмотрел на меня и занялся глиняными человечками.
— Так, вот сюда, — показал обер-полицмейстер на среднюю нишу. — Здесь, кажется, и топчан, и отхожее место.
— Сволочи!
Диана кинулась на одного из жандармов, но сопротивление ее было недолгим. В результате волосы растрепались, коротенький сюртучок потерял пуговицу, а щека расцвела красным от нечаянного удара жандармским плечом.
— Ритольди-то — ха-ха! — уже в Благодати вашей! — выкрикнула она.
— Еще слово, — подступил к ней я, — и я сделаю вас временно-немой.
— Капитан, эй, капитан, — обернулась Диана к Тимакову, — что ж ты не подстрелил-то красавчика? Тебе ж сказано было.
Грохнулся на пол и разлетелся на осколки один из глиняных человечков.
— Промахнулся, — бросил через плечо Тимаков и вышел из подвала вон.
Я запер шпионку в нише, Сагадеев оставил одного жандарма сторожем, а второго послал за одеялами и едой.
— Пусть приглядывают, — сказал он мне. — Мало ли.
— Не загипнотизирует?
— Без лент? Вряд ли, — Сагадеев пригладил мокрые усы. — Одно мне не дает покоя.
Мы вышли наружу.
— Господа, я в расположение, — сказал и откланялся чуткий к чужим разговорам Штальброк. — Служба.
— И что же? — спросил я Сагадеева, когда силуэт поручика, пригибаясь, растворился в пелене дождя.
Обер-полицмейстер подставил лицо каплям.
— Кажется мне, Бастель, что сдалась она нам нарочно.
Глава 18
Тимаков, сидя на балюстраде, пытался зажечь мокрую сигарету. Ничего у него, конечно, не получалось, но он шкрябал спичками о наждачный бок коробка с маниакальным упорством. Гражданское платье, все, до короткого раскроя было темным от влаги.
Я так и не решил еще, как к нему теперь относиться. Если бы слова про фонари были словами, вложенными Зоэль…
— Георгий, — позвал его Сагадеев.
Тимаков, соскочив, вышвырнул сигарету в кусты.
— Да, Николай Федорович.
— Пойдемте-ка со мной, — обер-полицмейстер подхватил его под руку. — Расскажете про ленту. Про до и после. И про самое оно. Только обстоятельно, с нюансами, с самыми такими незначительными финтифлюшками…
Дормез, видимо, откатили к каретной. На дорожках и лужайках было пусто. Небо слабо светлело, но дождь и не думал прекращаться, шипел, шелестел, ходил серыми пологами, превращая дальний пост у ворот в непонятное, с проблесками, шевеление.
Я присел на перила, как только что Тимаков.
Нарочно, закрутилось в голове. Почему нарочно? Потому что могла разобраться с вахмистром и вообще с погоней? Обездвижила б иглой…
Но причины?
Интересно. Если на меня охотятся с «пустой» кровью, то наверняка кто-то следит и здесь, народу понаехало — все гостевые домики заняты, плюс пехотинцы, плюс жандармы, если вспомнить серошинельника, горного инженера Шапиро, казначея Лобацкого, то никого нельзя исключать.
Хорошо. Я сбил каплю, набрякшую на носу. Если за мной следят, то шпионка тоже окажется в поле зрения. О Ритольди и так уже все и всё знают. Или догадываются. И получится, что уже не она будет искать Ордену союзника, союзник сам…
Я усмехнулся. Ловко.
Видимо, Зоэль своей наглостью, ловкостью, умом пыталась понравиться нашему врагу. Тот тоже умен и дерзок. И тоже, наверное, понимает, что шпионка, убившая «бешеного Грампа», не просто так сдалась властям. Пока мы ее допросим, пока из Ганавана выпишем эскорт, пока он придет.
А искать ее уже не надо.
Перехватив бутерброд в одной из гостиных, я поднялся к себе наверх. На низком столике у кровати ворохом лежали бумаги. Их прибавилось. Кроме пакета с документами и папки, переданных мне перед поездкой Сагадеевым, обнаружились несколько новых писем. Я мельком проглядел конверты — от Шептуновых, от Левернского губернатора Тильзена, от дознавателя второго участка Каратыгина, от аптекаря Ч.
Письмо Йожефа Чички было запечатано кровью, и поэтому я вскрыл его первым. Мой старый приятель пустую информацию шифровать бы не стал.
Лист раскрылся, предъявляя бегущие по бумаге малочитаемые каракули. Секрет старый, но действенный. Я потянулся за иглой.
Легкий укол, капля крови расплывается по первым буквам, и они, как живые, начинают скакать вверх и вниз, разделяясь, выстраиваясь, обретая четкость. Твердый и аккуратный почерк Йожефа Чички проступает сквозь фальшивые строчки.
«Бастель! Я навел справки по твоему делу. Хотя, чую, зря сунулся. В Леверне никто об особенной крови не слышал, даже в тех кругах, в которых я когда-то вращался по твоей, юнга, просьбе. Но некий столичный провизор (закупающийся у меня кое-чем, имени даже не проси) обмолвился, что с полгода назад, может меньше, необычная склянка вроде бы гуляла по городу. Гуляла, конечно же, не в открытую и среди народа, потихоньку промышляющего рецептики да микстурки известной тебе направленности. Также, по его словам, имелись слухи об интересе в недавно открытом гематологическом университете, правда, быстро заглохшие. Но опять же наверняка тебе ничего не скажу. Та ли это склянка была? Занимались ли ею люди? Причастен ли к этому кто-то из студентов или преподавателей? Мне это не известно. Фамилию же назову одну: Иоганн Фехтель. Он химик и фармацевт, держит лавку у здания Попечительной комиссии, улица Императрицы Софии, дом пять, конечно же, Ганаван. Человек он вздорный, грубый, но тебе откроется, скажи ему только, что от меня».
Я отложил письмо.
Фехтель. Что-то слышал о нем, но, видимо, совершенно мельком, не касательно к делам, которые вел когда-то. Здесь придется лично…
Ганаван я не любил.
Слишком помпезно, слишком широко, арки и колонны, площади и проспекты. И толпы народу. А на задах — грязь и вонь съемных домов и убогость бараков. Конечно, почти в любом городе так, но в Ганаване, такое ощущение, это выпячено напоказ.
Так, от дознавателя Каратыгина.
Я взял письмо, по-простому опечатанное сургучом полицейской части, сломал печать, развернул. Увы, Каратыгину до Йожефа Чички в смысле каллиграфии и правописания было далеко. Но предмет он знал твердо.
«Господин полнамочный следователь по особым делам, — писал он. — Исполняя ваше указание по апознанию трупов и розыску „козырей“, напавших на здание морга больницы Керна В.П., докладываю.