Так в чем же дело? В чем причина упорной, вязкой… ну, пускай не совсем ненависти, но антипатии, неприязни Мирона к теще, которая, к тому же отдельно от них жила? Сколько я ни пытался «расколоть» его, ничего не получалось: объяснить не желал. А может, не умел. Возможно, им владело некое таинственное биологическое чувство на каком-то высшем генном… молекулярном не знаю, как сказать — уровне, которое не выразить словами и которое звало его… призывало поступать именно так.
Впрочем, можно уклониться в шутку, что мы часто и мудро делаем для душевного облегчения, и снова вспомнить анекдот о старом бедном и некрасивом еврее, который упорно вопрошал Бога, отчего тот совсем не помогает ему, на что Вседержитель откровенно отвечал: а не люблю я тебя!..
Но, все-таки, что-то говорит мне: разгадка тут на более простом уровне — если считать таковым оскорбленное достоинство, попранное самолюбие. Причем самое серьезное, быть может, в том, что никто ведь не принуждал Мирона, в данном случае, подставлять себя на попрание — он делал это сам, по собственной воле, не имея сил и мужества поступить иначе, то есть не принимать того, что его унижало, — материальной помощи. И не от Бога-эстета, с которым не поспоришь, но от собственной тещи, имя и отчество которой ему даже неприятно было произносить полностью и кого он кратко именовал «СП». (Софья Платоновна.)
Продолжая рассуждать вместо Мирона, могу добавить, что помощь-то он, все же, принимал не эгоистической корысти ради, а для семьи, для детей. И что поделать, если в состав семьи входил он сам, и ему тоже перепадали часть квадратных метров новой квартиры, хорошие продукты, билеты в театр, книги… И разве его вина, что за свой годичный труд у себя в учреждении он в состоянии был купить всего несколько метров этой проклятой жилплощади?.. Однако получается, как ни крути, что он — седоватый, красивый, неглупый мужчина — состоит… да, состоит на иждивении у тещи (а значит, и у ее дочери, у своей жены Лиды, которой он этого простить тоже не может). Как приживал, нахлебник… Опискин Фома Фомич, извините за выражение…
Из всего, что я сейчас наговорил, уж не напрашивается ли вывод, что мой друг Мирон был интересен мне более всего как существо страдальческое? Каковым являюсь и я сам, да и почти все вокруг, хотят они это признать или нет… А может, я приветил его как собственное зеркало и смотрюсь в минуты (часы) самобичевания?.. Зеркало не зеркало — знаю только, что многое меня привлекало в нем: резкость и подчас своеобразие суждений (с чем все время хотелось спорить), преданность литературе, интерес к людям, в том числе и к моей скромной персоне с ее нелегким характером, доморощенными стишками и попытками вырваться на писательский, или хотя бы переводческий, простор…
(И черт возьми, наконец, разве нельзя полюбить этого человека всего за две строчки, написанные присущим ему небрежным почерком на почтовой открытке, присланной по моему домашнему адресу — Лубянка, 23? Вот оно, это гениальное двустишие:
Неужели после такого приглашения ноги сами не повлекут вас к памятнику Юрию Долгорукому, вблизи от которого уже стоит немалая очередь в ресторан «Арагви» и где вы сначала потолкаетесь у входа и наслушаетесь хамства от швейцара, а потом войдете и забудете все невзгоды, а выходя из ресторана, по-царски вознаградите хама?..)
И пускай Марта Андреевна нарекла Мирона «круглым», это не мешало мне считать его вполне симпатичным и с точки зрения эстетической — на его физиономию всегда было приятно смотреть, что, ей-богу, немаловажно и для глаза, и для умонастроения. Подозреваю, не только мне и не только его жене Лиде это было приятно — наверняка он пользовался успехом у женщин, однако, как ни странно, никогда со мной на эту тему не заговаривал. Терпеть такое стало невмоготу, и я решил заговорить первым.
— Кого? — спросил я.
Он уже был наслышан от меня, что это словечко не что иное, как боевой клич нашей небольшой группы женолюбов (можно употребить более красивое слово «селадоны»), основным ядром которой были мы с братом и несколько наших друзей, среди которых я бы непременно упомянул композитора Валерия, крупного знатока этого предмета (с уклоном в количество), и нашего с братом любимца Эльхана (с уклоном в качество). Конечно, у обоих бывали срывы, когда установки диаметрально менялись.
На мой лаконичный и не слишком серьезный вопрос Мирон, как мне показалось, без тени шутки ответил:
— Кого? Да никого, в сущности. Но временами душа просит, Юра. И тело от нее не слишком отстает.
Из чего я сделал немудрящий вывод, что эта тема для него далеко не закрыта.
Должен признаться, в разговорах с близкими друзьями о женщинах я никогда не отличался сугубой скрытностью. Знаю, болтливость в этих делах не красит, но что поделаешь? Нет, если бывали серьезные основания для умолчания, я мог быть нем почти как рыба. Но поскольку сейчас никакой необходимости в немотствовании не было, я начал понемногу посвящать Мирона во все круги сексуальной жизни, о которой знал — вероятно, не так уж много, однако полагал, что знаю все. (Учебных фильмов Тинто Брасса мы тогда по телевизору не видели, да и телевизоров ни у кого из нас еще не было.)
Я откровенно поведал Мирону о нескольких групповых акциях, проходивших в квартирах приятелей, на пустующей даче, а то и просто в гостеприимных кустах Серебряного Бора, куда нас доставлял мой невинный серый «Москвичонок». Мирон небрежно поинтересовался некоторыми подробностями, а также спросил о составе: кто?
Этого я от него тоже не утаил и признался, что бывали, хотя и нечасто, совершенно случайные и небесплатные жертвы общественного темперамента. Откуда берутся? Сведения о них, чтоб ты знал, Мирончик, передаются по цепочке от одного мужчины к другому: взаимовыручка и полное «фратернитэ»! Но были и совсем иные женщины — тоже, пожалуй, жертвы темперамента, только не общественного, а своего собственного. Те, кого зачастую называют «нимфоманками», придавая слову чуть ли не презрительный оттенок, что так же несправедливо, как если произносить с подобной интонацией слова «простуженный» или «язвенник»: потому что нимфомания, дорогой мой друг, — род болезни и означает повышенную сексуальную возбудимость. Семейный быт она может затруднять, вообще же ни жизни, ни работе особенно не мешает. (Позволяю себе так говорить, поскольку знавал подобных женщин, и бывали они образованными, трудолюбивыми, блестяще остроумными — не хуже, если не лучше тех, у кого эта самая возбудимость не превышает положенной нормы и в чем они уподобляются, возможно, половине всех женщин Китая, которые, по словам специалистов, не знают, что такое оргазм. Это обстоятельство, как я слышал, далеко не всем мужчинам приносит большую радость…)
(Много позднее в застольном обращении к значительно постаревшему участнику былых забав я писал:
Мирону показался недостаточно полным мой правдивый рассказ, и он возымел желание прояснить, что это за такие клички латинские, ну, и про других женщин тоже. И я продолжил повествование о том, что было еще достаточно свежо в памяти.
…Первое наше совместное «мероприятие» состоялось в день появления на свет сына Валерия Н. и происходило в квартире, которую счастливый отец недавно приобрел на гонорары от своих весьма неплохих, на мой взгляд, музыкальных произведений… Ты, конечно, собираешься воскликнуть, мой друг, со справедливым негодованием: «Фу, как цинично! Как мерзко! В такой день…» Но, собственно, почему?.. Только не перебивай, пожалуйста, и не жестикулируй так яростно, а то еще толкнешь руку, которая у меня на руле, и я уже не смогу досказать, а ты дослушать… Так вот… Что делает в этих случаях большинство отцов?.. Правильно, напиваются вдрабадан. Валерий пьет мало и редко, и ему для поддержания жизненного и, если хочешь, творческого тонуса нужно другое — женщины. Причем много и часто… Что ж, пожалуй, таких, как он, можно тоже отнести к «нимфоманам», если существует такое слово в мужском роде. Да, ему нужен постоянный секс, как алкашу водяра. А теперь чуть-чуть арифметики: если условно приравнять — по степени возбуждения и удовлетворения — один половой акт к двумстам граммам водки, то, считай, в день Валерию нужно граммов шестьсот, если не больше… Понимаешь, к чему я клоню? Однако Валерий не спивается, не губит свой интеллект и здоровье… Разумеется, можно сказать: он предельно распущен, аморален… ничего святого, и так далее… Но, между прочим, при всем при том он заботливый семьянин, много делает по хозяйству, много работает. И показал себя хорошим отцом. От куда более морального пьянчуги такого не дождешься, хотя ты прав — он блядун высшей марки…
Я свернул на более тихую улицу и продолжал изничтожать Мирона своими доводами, выступая адвокатом не только Валерия, но и некоторых других.
…Поговорим об известных традиционных условностях, хочешь? Да, верность до гроба, да, «не возжелай»… Да, порочность, безнравственность, измена ближнему, даже предательство… Но позволь. А в нормальных мусульманских семьях? Какой из жен должен там хранить верность супруг? Первой, четвертой, восьмой? А мудрейший иудейский царь Соломон — неужели всему списочному составу своего гарема? Их там было семьсот…
— Ладно, — сказал утомленный Мирон, — переходи к своему списочному составу.
Я перевел дух и подчинился.
…Ты спрашивал про Приму и Секунду. Все очень просто: их обеих зовут Татьянами, с помощью латыни мы их различаем. Но вообще они совсем не похожи друг на друга: Прима уже в летах, ей далеко за сорок. Кстати, не знаю, как ты, а я смолоду еще понял: меня больше тянет не к девчонкам, а к тем, кто уже пожил… Не чересчур долго, конечно… Может, потому, что первая моя женщина намного старше меня была. Я в Ленинграде тогда учился, я тебе рассказывал. Та самая, которая в своем прощальном письме назвала меня Гарольдом Ллойдом, американским комиком — это вместо байроновского Чайльд Гарольда, на которого я также не слишком похож. (Хотя, как сказать: ведь он, если память не изменяет, был густопсовый пессимист и тоже любил путешествовать.) Так вот она, ее звали Ара, старше меня на семнадцать лет. Я не заглядывал к ней в паспорт; тайну выдала однажды в ревнивом гневе ее старшая сестра… Что за имя «Ара»? Раньше я не задумывался, в те славные времена поголовной дружбы народов. А теперь подозреваю, как бы она не была обыкновенной Сарой. (Не надо удивляться, сограждане, что в разговорах с Мироном, и не только с ним, мы довольно часто тогда — иронично и всерьез, с болью и опасением — касались так называемого национального вопроса: ведь всего несколько лет назад по советской земле смерчем прошла яростная борьба с «безродными космополитами», потом с «врачами-убийцами», да и сейчас продолжалась та же линия возвышения одной нации за счет другой (других), только не в таком агрессивном и смертоубийственном варианте: то есть не убивали, и если сажали, то чаще в психушку, а не в тюрьму, но зато не принимали в определенные (теперь бы их назвали престижными) институты, на определенную работу, в аспирантуру. Однако, к нашему всеобщему счастью, далеко не везде у нас точно исполняются указания и законы, да и денежные знаки как средство общения никто еще не отменял…)
Прима и Секунда, — продолжал я, — обыкновенные совслужащие, одна из них товаровед, другая секретарствует где-то. У Примы — взрослая дочь, у Секунды — больное сердце. Но истинное их призвание — секс. В любом его виде и форме. Это их культ. Который куда приятней и безопасней, чем культ Мао Цзэдуна у несчастных китаянок. А кстати, насколько мы с тобой знаем из книг, секс был и остается культом во многих странах, особенно в восточных — ему учат смолоду, как у нас марксизму-ленинизму. Но у нас, конечно, ни в школе, ни в институте этого не проходят. Учит сама Природа. Так что, кому очень не нравятся всякие там нимфо… и так далее, «маны» и «манки», а также мужская и женская гомосексуальность, пускай бросают камень именно в нее, Матушку, а через нее и в Господа Бога. Ежели смелости хватит… В общем, мой друг, перефразируя немножко Вольтера и проявляя недюжинную эрудицию, хочу сказать одно: я могу ненавидеть ваши пристрастия или убеждения, но готов отдать жизнь за то, чтобы вы имели право ими обладать. Не принуждая к этому других…
А теперь съеду на обочину и остановлюсь: слышишь, опять перебои в движке? Покручу трамблер, я его плохо закрепил, наверное. Поможешь?
Мы с немалым трудом восстановили относительно плавную работу мотора, и с новыми силами я продолжил рассказ.
…Из всей нашей честной компании Прима была мне, пожалуй, больше по сердцу. Почему? Думаю, из-за своего серьезного и совершенно естественного отношения к делу, которым занималась на наших сборищах. У большинства из нас, и у меня в том числе, не пропадало, хотели мы того или нет, ощущение причастности к чему-то не вполне законному, к некоему не столько желанному, сколько обязательному обряду, отчасти даже неприличному. И потому, мне кажется, мы так много иронизировали, хохмили и, как бы подбадривая себя, прибегали к привычному сквернословию… Я понятно излагаю?..
К примеру, Магда, красотка с пепельными волосами, сотрудница одного крупного издательства, должна была, прежде чем заняться тем, ради чего собрались, прочитать несколько строф из Пастернака, затем перейти к легковесным полуэкспромтам типа «Никогда не запрещал Эрот достигать оргазма через рот…» После чего выкладывала на стол свою внушительную грудь с такими, примерно, словами: «Ну, у кого есть в наличии мужской половой х..? Давайте уж раз в коитус веки!..» Чтоб ты знал, Мирон, «коитус» это вполне приличный медицинский термин, означающий «совокупление». Мужчины тоже не отставали от нее, несли всякую похабель; Ольга пьянела и возбуждалась от одной рюмки, ее полное лицо наливалось краской, глаза почти вылезали из орбит, голос становился пронзительно-резким, с толстых губ срывались слова, совсем не свойственные ей ни дома, в профессорской семье, ни в студенческой аудитории, где она читала лекции по зарубежной литературе. Она быстро теряла над собой контроль и могла выделывать и говорить что угодно, хотя вообще была вполне мирной особой, приятной собеседницей… Прима же, повторюсь, да и Секунда больше молчали и чувствовали себя, как рыбы в воде. Им не нужны были дополнительные способы для примирения с действительностью. (Когда я не так давно высказал всю эту заумную чушь моему мудрому брату, он с присущей ему языкастостью заметил, что Прима и Секунда больше молчали, просто потому что у них был чаще занят рот… Вот и пробуйте после этого серьезно говорить с такими людьми на сексуальные темы!..)
Разумеется, когда я сделал паузу, чтобы передохнуть, Мирон полюбопытствовал, что я имел в виду под словами «выделывать что угодно», и я удовлетворил его законную любознательность. Но сейчас об этом скромно умолчу. Зато готов рассказать вам то, чего не мог тогда сообщить своему другу, поскольку еще не знал: а именно — кое-что о дальнейшей судьбе некоторых из тех, кто помогал мне вести высокоаморальный образ жизни, которым я, поверьте, отнюдь не хвастаюсь и, тем более, не горжусь, но которого и не стыжусь, ибо считаю его вполне естественным, а «что естественно, то не безобразно, друг мой», как говаривали после очередной попойки однокашники моей жены по университету.
Так вот, слушайте. Прима спокойно перешла в тихую убогую старость, Секунда много болела, Ольга попала-таки, бедняга, в психиатрическую больницу. Магда на моей памяти вышла замуж за хорошего человека — молодого врача, но приспособиться к семейной жизни не сумела. И что всего страшней — у нее стали развиваться злокачественные опухоли, внутри и снаружи, начались операции, облучение, она мужественно переносила все это, даже продолжала временами работать; в разговоре с друзьями с присущим ей юмором называла себя «абстрактной женщиной», вожделенной натурой для таких художников, как Пикассо, Кандинский, Мондриан. (У себя в издательстве она занималась искусствоведением.)
Не мог я поведать Мирону (его тогда уже не было в живых) и о последней моей встрече с Магдой. Идя навстречу настойчивым просьбам одного приятеля (назовем его Максим), у которого были длительные нелады с женой, и в силу вообще невероятно гуманного склада своего характера я пообещал сводить его в один из известных мне домов, где нередко бывают женщины, готовые на временные связи. Таким был дом Магды… И вот мы пришли. Она располнела, подурнела, плохо себя чувствовала, уже не могла работать, но к ней продолжали тянуться и прежние, и новые знакомые. И это ее поддерживало.
К нашему приходу в комнате сидело прелестное юное существо — тоненькое, стройное, с затейливо уложенными темными локонами и призывным взглядом. Как я узнал позднее, существу было лет двадцать пять, оно родом с Урала, по профессии «хоровик» (я имею в виду музыку), и только недавно очутилось в Москве, выйдя замуж за скрипача какого-то престижного оркестра. Судя по всему, существо в столице скучало. Звали его Лора.
Нам с Магдой было что и кого вспомнить, Максим за словом в карман не лез, Лора больше молчала, и от этого казалась еще красивее. А также от того, что принесенная мной с Максимом большая бутылка нами же в основном, и опорожнялась. Магда не пила, а вскоре встала из-за стола и прилегла — на тахту, укрывшись пледом. Я примостился рядом с ней, освободив со свойственным мне человеколюбием поле деятельности для Максима, чем он не преминул воспользоваться, склоняя Лору с помощью слов и некоторых телодвижений на другое ложе. Однако она не поддавалась; хотя и ежу было ясно, что пришла сюда в этот вечер не для разговоров о музыке или погоде: Магда наверняка все ей растолковала.