Нам с Магдой было что и кого вспомнить, Максим за словом в карман не лез, Лора больше молчала, и от этого казалась еще красивее. А также от того, что принесенная мной с Максимом большая бутылка нами же в основном, и опорожнялась. Магда не пила, а вскоре встала из-за стола и прилегла — на тахту, укрывшись пледом. Я примостился рядом с ней, освободив со свойственным мне человеколюбием поле деятельности для Максима, чем он не преминул воспользоваться, склоняя Лору с помощью слов и некоторых телодвижений на другое ложе. Однако она не поддавалась; хотя и ежу было ясно, что пришла сюда в этот вечер не для разговоров о музыке или погоде: Магда наверняка все ей растолковала.
Некоторое время я вглядывался в то, что происходило в другом конце полутемной комнаты, но потом надоело, и я снова вернулся к разговору с Магдой, испытывая к ней подлинную жалость и приязнь. Приобнял ее, согрелся и начал засыпать.
Не знаю, сколько длился мой сон, как вдруг я ощутил, что мои руки, продолжавшие обнимать Магду, с силой отрывают от ее грузного тела. Открыв глаза, я не без удивления обнаружил, что это делает Лора. Меня поразило ее лицо — я сумел разглядеть его в свете единственной настольной лампы: оно было напряжено, в нем виднелась решимость и какая-то удивительная отстраненность. Никогда не встречался ночами с лунатиками, но мне подумалось, что их взгляд должен быть именно таким.
Поддавшись настойчивым движениям Лоры, я отодвинулся на самый край широкой тахты, и тогда она втиснулась между мной и Магдой, с недовольным урчанием откинула плед, и руки ее скрылись под платьем у Магды, а урчание постепенно сделалось чуть слышным и трогательно-ласковым. Я замер, не желая мешать этому проявлению… чего? Любви, сострадания, страсти?..
За окном светало. Максим, тщетно призывавший Лору вернуться, давно умолк. Возможно, задремал. Магда не произносила ни слова. Я даже испугался, что ей стало плохо.
Первой подала признаки жизни Лора. Она вскочила с тахты и как ни в чем не бывало подошла к столу, где сохранились остатки пиршества, налила себе водки.
— За здоровье Магды, — сказала она.
Странно прозвучал в комнате звонкий молодой голос. Дальнейшее было еще более странным: Лора расстегнула платье и осталась обнаженной до пояса.
— Теперь я могу с вами… — произнесла она, глядя поочередно на меня и на Максима.
Первым ответил Максим.
— Спасибо, девочка. Поздно уже. Нам пора идти.
Я понимал: он не хочет окончательно сжигать корабли в отношениях с женой и надеется на их восстановление. У меня тоже не было желания заявляться домой чуть не к завтраку, хотя легенда, изобретенная нами для жен, казалась весьма достоверной и непробиваемой: ведь мы провожали уезжавшего в эмиграцию поэта Эмку Манделя. (То, что он уехал еще полгода назад и я уже однажды проводил его, особого значения не имело: наши жены не были знакомы ни с ним, ни с его стихами.)
— Спасибо, — откликнулся и я, глядя на молодое приятное лицо, а точнее — на такую же грудь.
Потом я поцеловал ее в правую, Максим — в левую, и мы удалились, довольные собой: тем, что с такой изящной легкостью сумели наступить на горло собственной распущенности.
Мы шагали по пустынному Хорошевскому шоссе, автобусы и троллейбусы уже не ходили, денег на такси не было, и не помню, кто первым пропел на мотив популярной когда-то песни:
* * *Я уже подъезжал с Мироном к его взгорью недалеко от Воронцова Поля, когда он задумчиво произнес:
— Все это любопытно, Юра, что ты рассказываешь, и в книжках, помнится, читал о чем-то похожем. Про семейство Борджиа, например. Или «Дом Телье» у Мопассана… Но если вернуться в суровую действительность… Что ты можешь посоветовать бедному печальному инженеру?.. Только не в таком массовом стиле.
— Надо подумать, — отвечал я.
И стал думать. Чем и занимался довольно долго, потому что были другие дела.
Естественно, Мирону нужна подруга не для афинских ночей и дней, а нечто более спокойное, укоренившееся, отвечающее, к примеру, требованию того английского джентльмена викторианской эпохи, о котором я где-то читал: «Лежи спокойно, — говорил он женщине перед соитием, — и думай о Британии…» Насчет мыслей о Британии, или о Советском Союзе, это можно сразу отбросить. Что же касается рекомендации «лежи спокойно», да не обидится на меня Мирон, она, вполне вероятно, самая приемлемая. И не только для него, но и для большинства людей, наследующих освященные веками устои христианства, а также иудаизма, в которых строго предусматривается лишь одна форма интимного общения — лицом к лицу. (Хотя, позволю себе заметить, поэт Есенин весьма справедливо утверждал, что «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье…».) Эта позиция у христиан носила название «миссионерская», потому что именно ее навязывали когда-то туземцам миссионеры при обращении их в свою веру. Древние иудейские мудрецы-талмудисты (они же «начетчики» — как совсем недавно громогласно обзывали тех, кто поддался провокационным идеям западных псевдоученых, всяких там Менделей — Морганов, по поводу, к примеру, генетики, то есть науки о законах наследственности)… Так вот, древние иудейские мудрецы тоже считали, что «осуществлять интимную близость следует со всей скромностью, и если женщина сверху, а мужчина снизу, то это наглый способ…». Любые отклонения от нормальной позиции, твердили они, ведут к тяжким последствиям… Каким? Пожалуйста: дети рождаются больными, если их родители во время близости «переворачивают столы». (Понимать это можно по-всякому, но не отсюда ли в современном молодежном жаргоне появилось выражение «двигать мебель»?) Продолжаю «страшилку»: дети становятся немыми, если их родители «целуют это место»; глухими — если болтают в это время; и, наконец, слепыми — если их отцы и матери глядят на все это… Глядеть же они должны, согласно закону Вселенной, на то, из чего созданы: мужчина — на землю, женщина — на мужчину. (По-видимому, на его ребро?)
Вот какие премудрости я извлек однажды из старой книжки с картинками, которую взял у приятеля, и сейчас, кстати или некстати, вспомнил кое-что из нее…
Короче говоря, знакомить Мирона нужно — если вообще нужно — не с «гетерами» или «жрицами», а с самыми обыкновенными женщинами… Впрочем, что я мелю?.. Разболтался, расхвастался, как последний мальчишка!.. И чего лезу со своей скорой секс-помощью, как сваха какая-нибудь или, того хуже, сутенер?.. Но я тут же отверг эти определения, напомнив себе, что действую исключительно из дружеского расположения и совершенно бескорыстно. Любопытство же не корысть? Для полной своей реабилитации я вспомнил, как совсем недавно познакомил и женил одного приятеля на весьма красивой своей знакомой, после чего он так ушел в красивую семейную жизнь, что не только не позвал на свадьбу, но перестал звонить, заходить и регулярно брать в долг пятерки без отдачи. А еще — разве не благородно — когда я благословил на брак свою собственную возлюбленную, робко спросившую у меня совета. (После чего, по правде говоря, испытал некоторое облегчение.)
Отвлекшись, наконец, от славословий в собственный адрес, я подумал о Дине, высокой, молодой, неглупой, с длинными ногами и таким же носом; с которой познакомился, когда мой приятель Гурген из «Московского комсомольца» попросил отвезти его к ней — она писала для них какую-то статью о героических строительных буднях, но телефона у нее не было, а жила где-то у черта на куличках — в Химках-Ховрино. Подозреваю, им двигали не только интересы родной газеты, но, так или иначе, Дина показалась мне более подходящей для обстоятельного Мирона, нежели для разбитного краснобая Гургена.
Естественно, возникает вопрос: а что плохого сделала мне Лида, жена Мирона, если я готов способствовать отрыву ее мужа от семьи? Совсем наоборот: Лида была мне очень даже симпатична, я ее жалел и бывал всецело на ее стороне, когда Мирон начинал в моем присутствии резко выговаривать ей. За что? За что угодно — за опоздание домой с работы, за то, что дочь получила не «пятерку», а «четверку»; за то, что сын продолжает мочиться в постель… Однако я чувствовал, дело не в этом: у них нет того, что называют душевной близостью, ему с ней не хорошо, не утешно (как мог бы выразиться В. Даль). И ей с ним тоже. Но я был совершенно уверен: он никогда не оставит семью — из-за детей, из-за налаженного быта, из-за своей порядочности. И потому не считал преступлением помочь ему ненадолго отвлечься — если получится, — и, вполне возможно, он тогда смягчится немного и заново ощутит преимущества семейной жизни и достоинства Лиды. Во всяком случае, мне самому шли во благо недолговечные увлечения… Не панацея, конечно, но лекарственное средство.
Я сообщил Дине, что хочу познакомить ее со своим другом, для чего пригласить… куда, еще не знал, обещал уточнить. Она не возражала…
Ой, сколько, все-таки, в нашей ойкумене одиноких людей самых разных возрастов, разреза глаз, цвета кожи, пола! Дина оказалась одним из них, несмотря на молодость и приятный нрав. В свою комнатенку в доме барачного типа на краю города, которую снимала за небольшие деньги, она попала, уехав от дяди, у кого жила в самом центре, в Леонтьевском переулке, после смерти родителей. Дядя этот отнюдь не напоминал монстра — заботился о ней, не жалея скудной пенсии, но при этом был диким занудой: изводил постоянными замечаниями, пещерным патриотизмом, требовал неукоснительного соблюдения всех «правил общежития», которые смахивали на казарменные. В конце концов, Дина решилась на смелый шаг: перешла с дневного отделения строительного института на вечерний, поступила на работу и переехала от дяди. Все это без скандала, мирно, и продолжала регулярно навещать его и выслушивать гневные отповеди американской военщине. Однако ростки одиночества, давно поселившиеся в ее душе, не увяли — так, по крайней мере, казалось мне, большому знатоку человеческих душ, и я уже предвкушал, как, познакомив ее с Мироном, помогу хоть на какое-то время обрести покой и умиротворение этим двум сиротствам. (В те годы я еще много читал и потому порою мыслил по-книжному.)
— …А давай съездим с ней куда-нибудь за город, устроим экскурсию, — предложил Мирон, когда я поведал ему о Дине, томящейся в четырех стенах. — Мы ведь давно собирались на машине.
— Куда? — спросил я уныло. — Опять Загорск, Владимир, Суздаль?
— Ростов Великий, — произнес мой друг, и я сразу загорелся: там я никогда не был.
Дина выразила согласие, и, не откладывая в долгий ящик, мы решили отправиться туда на ближайшие субботу и воскресенье.
Подготовка была серьезной, ведь заправочных станций на шоссе почти нет, а на тех, которые есть, нет бензина, и, значит, необходимо брать его с собой в канистрах. Но в канистры на московских заправках заливать не любят, поэтому необходимо доплачивать. А еще вопрос о гостинице: в Ростове придется переночевать — в этом, можно сказать, главная задумка, но свободных мест, естественно, не будет. И тут я сообразил: надо попросить Полину отправить в главную гостиницу Ростова телеграмму из редакции журнала «Дружба народов», где она работает, с просьбой забронировать два номера для известных столичных журналистов. Я говорю о той самой пышечке Полине, к которой уже давно перестал, даже пребывая в некотором подпитии, приставать с гнусными намерениями и кто сейчас, после отъезда Мили, сделалась моим истинным другом и «духовником». Как и я для нее. (Что продолжалось до ее преждевременной смерти.) Полина согласилась взять грех на душу и телеграмму послала, нахально опустив слово «известных».
Дорога предстояла недальняя — около двухсот километров; перед Ростовом решили заехать в Переславль-Залесский — тоже старина среднерусская. Встречу с Диной назначили на девять утра у метро «Проспект Мира» и, когда подъехали туда, были несколько огорошены: Дина оказалась не одна, а с попутчицей по имени Люся, невысокой, скромно одетой и неопределенного возраста, однако не более тридцати. Видимо, Дина, как и я, была весьма склонна к человеколюбию, однако ее поступок внес некоторую сумятицу: теперь во весь рост вставала проблема, определяемая кратким оперативным термином — кто кого?.. Но что поделаешь — и четверо «столичных журналистов» отправились в путь. Люся оказалась библиотечным работником, так что почти всю дорогу на заднем сиденье «Эдика» они с Мироном беседовали о книгах. Кроме того, она неплохо знала памятники старины и сообщила нам, что Переславль-Залесский основал Юрий Долгорукий аж в середине 12-го века на Плещеевом озере для защиты Ростово-Суздальского княжества и что в 17-м веке здесь зародился русский флот. А смотреть тут надо, если хотите, Спасо-Преображенский собор и еще монастыри: Троице-Данилов, Никитский, Федоровский… Что ж, пришел я к заключению, экскурсовод у нас неплохой, только как он покажет себя в другом амплуа и кто станет самым заинтересованным его экскурсантом? Судя по всему, Мирон. А я чей экскурсант?..
В Ростов, не отстающий по древности и количеству монастырей от Переславля, приехали во второй половине дня и сразу отправились в главную и, видимо, единственную гостиницу, где нам был оказан на удивление приличный прием и выданы ключи от двух номеров — для мужчин и для женщин. Лишь для машины не нашлось места, но на улице оставлять не советовали и рекомендовали договориться с жильцами соседних домов и поставить у кого-то во дворе. Что мы и сделали. После чего немного прошвырнулись по городу, но уже темнело, освещение везде тусклое; попытались зайти в парочку ресторанов, однако позорно бежали от шума, тесноты, духоты и решили запастись едой и скромно поужинать в номере. Как и подобает истинным журналистам.
Время летело неумолимо, и вскоре наступила пора ответственных решений. Конечно, самое простое было то, что с ходу предложила Люся: они с Диной в одном номере, мы с Мироном в другом. И я уже готов был согласиться, но Мирон кинул такой взгляд, что слова согласия застряли в горле. И тут меня удивила Дина: несвойственным ей игривым тоном она произнесла, что все ведь очень просто — поскольку она и я довольно хорошо знакомы, сама судьба велит нам находиться вместе. А остальные — как хотят. Не знаю, подействовала ее сомнительная логика или примирительную роль сыграло некоторое количество выпитого вина, только никаких споров не возникло, и все послушно разошлись по номерам.
— Ну, и что мы с тобой будем делать? — был первый мой вопрос, когда мы с Диной оказались одни.
При этом я имел в виду совсем не то, что можно было подумать при наличии некоторой игры воображения, а указывал пальцем на единственную в нашей комнате кровать. И администрация гостиницы была тут совершенно ни при чем: ведь в присланной телеграмме было сказано про два номера и про трех человек. Вот один и оказался одноместным.
— Что делать? — отозвалась Дина. — Ну, не меняться ведь с ними. Это будет не очень благородно. Значит, будем спать в тесноте.
И с этой минуты она стала мне нравиться больше.
Чтобы не тянуть резину, скажу сразу: спали мы хорошо. А перед этим приятно поболтали о том о сем; потом ненадолго поддались не чересчур настойчивым зовам Эрота (он же Амур или Купидон); однако не стану уверять, что все эти лица греческой и римской национальности пробудили в нас, по Платону, неизбывную тягу, а также экстатическую устремленность к созерцанию истинно сущего — нам было немного не до того: Дина жутко боялась забеременеть, я не мог не разделять ее беспокойства.
Наутро я обратил внимание на то, что Мирон пребывал в отвратительном настроении и почти не общался с Люсей, из чего можно было сделать вывод, что идеи Платона ими совершенно не овладели. Тем не менее до середины дня мы прилежно осматривали город, и Люся продолжала по мере сил сообщать нам всевозможные сведения о его достопримечательностях. Только потом двинулись обратно, и на этот раз Мирон поторопился занять место на переднем сиденье. Почти весь путь проходил в молчанье. Только после того, как высадили женщин, Мирон разразился гневным и не совсем пристойным потоком слов в адрес Люси, разобравшись в котором я уяснил, что она, тра-та-та, видите ли, находится в глубокой печали по поводу недавнего разрыва с любимым, тра-та-та, а потому, тра-та-та, не может и не хочет ничего, тра-та-та, такого… Спрашивается, зачем же ехала, тра-та-та? На Ростовский кремль полюбоваться?..
Я хотел было заметить, что и на кремль лишний раз поглядеть тоже стоит, но бедняга так был расстроен, так оскорблен, что я просто принес ему извинение за доставленное неудовлетворение и сказал, что постараюсь исправиться.
Шутки шутками, а вскоре после поездки у Мирона начались серьезные нелады с сердцем. Вспоминая об этом сейчас, не хочу и думать, что болезнь могла как-то быть связана с обидой на пребывавшую в печали Люсю. Хотя организм человека такое сложное устройство, что поди разберись…
Этот казус не нанес, конечно, никакого ущерба нашей дружбе, но попытки знакомить его с кем-то я прекратил. Мы продолжали часто видеться, ездили в Карелию, в середине 60-х побывали в Ленинграде, где, благодаря ему, мне было легче избавляться от воспоминаний об омерзительном московском судилище, куда меня против воли привлекли как свидетеля… Один зимний месяц, уже совсем незадолго до того, как Мирон на длительное время попал в больницу, мы провели в доме отдыха театральных работников под Рузой. Путевки, конечно, достала его теща СП. Несколько дней пребывания там скрашивала нам его подросшая дочь Маша, которой только-только исполнилось восемнадцать, что я не мог не отразить в стихах.