— Меня зовут Вовушка, — сказал он. — А ты кто?
— Я — Катя.
— Очень приятно. Именно такой я тебя и представлял. Только не думал, что ты уже такая большая.
— Это потому, что время идет очень быстро. А откуда ты взялся?
— С электрички. С самой последней. А потом еще час колесил по Одинцову, пока нашел Подушкинское шоссе. Между прочим, дом ваш стоит неправильно. Подушкинское шоссе вон где, а дом? Двести метров до шоссе.
— Зато машин не слышно.
— У вас уже было темно, все спали, и я не стал будить. Пристроился на этом лежаке, Шаман не возражал. Позволил и войти, и прилечь...
— Ты всегда здесь будешь спать?
— Всегда не всегда, а разика три не прочь переночевать.
— Это место Шамана.
— Ну, извини... Я же не знал. Мы можем и вместе...
— Он не любит вдвоем. Ему тесно.
— Надо же... А где твои родители?
— Спят. Они устали.
— Устали? — переспросил Вовушка сочувствующе. — Бедные... Что же они делали?
— Кирпичи таскали. Смотри, какая куча лежит.
— Откуда таскали? Издалека?
— Печку разбирали. У нас печка завалилась. Там крысы раньше жили. Теперь они к соседям перебрались.
— Боже, что творится! Повезло вам, что печка летом завалилась. А вот зимой...
— К зиме у нас новая будет.
— Это хорошо. Что же твои родители, все кирпичи за день перетаскали?
— Нет, они уже третий день таскают... И еще полпечки осталось.
— Значит, и на мою долю...
— Может, их разбудить?
— Разбудить? А что, конечно, буди. Хватит им спать. Солнце встало, белки вон по орешнику скачут, собака некормленная лежит, гость неухоженный не знает, куда ткнуться, где водицы испить... Буди. Так и скажи — Вовушка приехал. У них быстро сон пройдет.
— А у нас уже есть гость... Он приехал вон на той машине, что за забором стоит.
— Кто же это? Как его зовут, вашего гостя?
— Его зовут дядя Илья. А фамилия у него... это... У него фамилия начинается на букву "О...
— Ошеверов? — недоверчиво спросил Вовушка.
— Да, — кивнула Катя. — Ошеверов. Вы его знаете?
— Его все знают. Что же это он, из самого Салехарда прикатил на этом мастодонте?
— Нет, он приехал из Днепропетровска.
— Ну, дает мужик... Ну, дает!
— Он сказал, что от него жена ушла.
— Опять? — без интереса спросил Вовушка. — Ну, ничего. Вернется. Вот заступит майор на дежурство по гарнизону, и вернется. Главное — чтобы майора не разжаловали.
Мне уже как-то приходилось рассказывать о Вовушке, но я с удовольствием сделаю это еще раз, поскольку повториться, говоря о нем, почти невозможно — столько у него обличий, столько числится за ним похождений, столько он всего натворил. Тихий и почти беспомощный, он входил в любые кабинеты, стесняясь и хамя, задавал начальникам бесцеремонные, по их мнению, вопросы, не подозревая даже, что других за подобные вопросы попросту спускали с лестницы. Нет на свете ни единого вида транспорта, на котором Вовушка не ездил бы зайцем — от собачьей упряжки до пассажирского лайнера ИЛ-86. И не потому, что он такой жлоб, нет, дело в том, что купить билет в наше время куда бы то ни было... В общем, все мы знаем, что попасть на поезд, на самолет, в театр, в баню, в ресторан, в магазин, где дают колбасу, туалетную бумагу или комнатные шлепанцы, просто вот так, с одним лишь своим желанием...
Невозможно.
То ли это рост культурных запросов, то ли полное их падение... Да так ли уж это важно! Суть-то одна — стоим в очередях, лезем без очереди, суем взятки, берем взятки, называя это искренней благодарностью хорошего человека. И что-то теряем, что-то из нас выветривается, и превращаемся, ничего не поделаешь, в причудливый, дырявый, мертвый итог этого выветривания. Вспоминаются фотографии из школьных учебников — скалы, как решето, сквозняки свистят в них и воют, глыба на одной точке стоит тыщу лет, все качается да никак упасть не может, столбы в вековых морщинах... И ничего на них не растет, и никакой от них пользы. Все, что было дельного, давно повыветрилось. Так, диво природы, наглядное пособие. Конфуз и казус.
Не так ли и мы, ребята...
Но не будем об этом, вернемся к Вовушке.
Ездил он, ездил зайцем, когда не было билетов, не хватало времени выстаивать за ними очередь, а началось... Когда на билеты не было денег. Потом это стало привычкой, слабостью. И ни штрафы его не останавливали, ни фотографии, вывешенные на видных местах для сраму, ни письма на работу. Вовушка краснел, каялся, сильно и искренне переживал, но зловредное свое передвижение по земле не прекращал. И не собирается, тут Автору можно довериться, он и сам в зайцепромысле не последний человек. Еще не известно, действительно ли Вовушка ездит зайцем или Автор пытается таким образом оправдать нарушения собственной психики.
Приезжая в Москву, Вовушка иногда останавливался у Шихина, иногда у Автора, иногда у Аллы Несравненной, хотя вряд ли она в этом признается. Какой-то министр взялся достать ему французскую газовую плиту с четырьмя конфорками, секретарь обкома похлопотал, чтоб книжные шкафы сделали. И сделали. Не очень, конечно, хорошие, но ведь и денег не взяли, что по нынешним временам почти невероятно. Правда, мастера, пока делали, выпили столько, что Вовушке куда дешевле обошлась бы финская стенка. Но отказаться от услуг секретаря он не посмел и правильно сделал. Ради дружбы с таким человеком можно потерпеть и казарменные полки в своем доме. Не то терпим. Автор как-то часа два своего начальника в доме терпел, тосты поднимал, однако тот все равно недоволен остался. Потом уж сообразил — полагалось тому с собой бутылку дать. Тот еще начальник пошел...
Взгляд у Вовушки был не то блудливый, не то забитый, но когда он улыбался, становилось ясно, что оба эти впечатления ложные. Впрочем, люди, знающие Вовушку еще с институтских времен, Шихин, Анфертьев, который вот-вот появится на этих страницах, не говоря уже об Авторе, утверждают, что та же пакостливость проявлялась в нем именно в периоды униженности, подневольности, когда ему ничего не оставалось, как выкинуть какой-нибудь отчаянный кандибобер. А когда у нас нет выхода, о, нас может зашвырнуть куда угодно и совесть наша будет чиста. Что делать, отсутствие выбора дает нам право на многое, если не на все. II собственная корысть кажется естественной, умение приспособиться вызывает даже гордость за самого себя. А самолюбие наше переродилось и сделалось спесью, и на обиды мы уже неспособны; осталась обидчивость, и гордости нету — гонор. Глядишь, и кто-то однажды скажет, что, мол, песок у тебя, дедушка, сыплется. И правильно, песок. Крошево из того, что было в нас твердого. Медики научились звуковыми волнами разбивать камни в человеческом организме, почки освобождать, печень, пузыри там всякие... Простите, ребята, но пока до этого дойдет, волны жизни успевают раскрошить все твердое, что есть в наших душах. А мы и не грустим даже, смеемся, слава Богу, чаще по пьянке и не видим собственного смеха, не слышим его. Куда деваться, говорим, не было выхода. Но если бы это утешало, если бы это хоть в чем-то оправдывало... Когда у буддийских монахов нет выхода, они сжигают себя. Средь бела дня. На площади. И надо же, в страшном свете живого факела вдруг обнаруживается выход. Потом вспыхивает новый факел, и опять на короткое время виден выход. Мы тоже сгораем, правда, без огня, просто медленно истлеваем, и нужна слишком уж темная ночь, чтобы увидеть наши гнилушки...
* * *— Ой, какие вы сонные! — закричал Вовушка, увидев выходящих на террасу Шихина, Ошеверова, Валю. — Ой, сколько же вас! И еще, наверное, кто-то в доме остался?
— Ой, как у вас красиво! — восклицал он через час, обходя сад и касаясь руками стволов деревьев, земли, листьев. — Какие вы все-таки, всех перехитрили!
— Ой, какая вкусная картошка! — восхищался он, когда все, наконец, сели завтракать. — Нигде такой картошки не ел...
— С Кубы самолетом доставили, — пояснил Шихин. — В Россию. Картошку. Из Западного полушария. Через весь земной шар. Понял? Потому и вкусная. Попробовал бы ты сказать, что она невкусная. Каждая картофелина не меньше рубля тянет.
— Да ну тебя! — засмущался Вовушка от столь неожиданного поворота шихинской мысли. — Скажешь еще... Значит, и на Кубе о нас заботятся, беспокоятся, чтоб нам было чего поесть... Значит, хорошие люди там живут. Друзья.
— Ага, — кивнул Шихин. — Скоро уголь с Луны будем доставлять. А с Марса щебень для дорог.
— Какие-то вы все недовольные! Посмотрите, вон белки прыгают, Шаман на солнышке лежит, весь прямо горит и сияет, вон цветы какие красивые... Интересно, как они называются?
— Флоксы.
— Очень красивые цветы, — Вовушка явно стремился сделать беседу приятной. — Мне нравятся. А тебе, Илья?
— Портфель у тебя какой-то несуразный... Он не беременный? — Ошеверов не пожелал присоединиться к Вовушкиным усилиям. — Что у тебя там?
— Документы, — охотно ответил Вовушка. — В карманы не поместились, вот я и сложил их в портфель. А что, не нужно было? — он явно переигрывал Ошеверова. Ты, дескать, попрекнул меня портфелем, ты очень умный и насмешливый? Очень хорошо. Тогда я буду совсем дураком, чтоб тебе приятней было, чтоб ты еще большее превосходство испытал. — Можно было, конечно, в авоську все сложить, но, понимаешь, во время дождя документы мокнут, теряют достоверность и убедительность, — рассудительно продолжал Вовушка. — Но самое главное — когда едешь в метро или в электричке, попутчики могут запросто читать документы, а этого мне бы не хотелось. Понимаешь, Илья, сквозь портфель ничего не видно, а вот сквозь авоську прочитываются подписи, просматриваются печати и, таким образом, легко догадаться о содержании...
— Важные документы? — спросил Ошеверов, чтобы хоть на секунду прервать безостановочный поток слов.
— Очень, — кивнул Вовушка. — Компра.
— Это что, организация такая?
— Нет, компра — это компрометирующие сведения. Понимаешь, Илья, хочу снять с занимаемой должности управляющего трестом. Он мне не нравится. Вообще-то он никому не нравится, но воюю с ним я, можно сказать, в одиночку. Трусоват народ у нас, ох, трусоват. То ли повывели смелых, то ли сами перестроились... И я собрал компру. Фотографии, приказы, копии распоряжений, у меня есть даже несколько любовных его записок к личностям женского пола, причем записки весьма требовательные, что можно истолковать как злоупотребление служебным положением.
— Боже, да ты страшный человек! — воскликнул Шихин.
— Как же ты раздобыл эти записки? — спросил Ошеверов. — Ведь они же, насколько я понимаю, сугубо личного пользования?
— Я отправился к этим дамам... Конфет взял в красивых коробочках, вина, приоделся, галстук надел, шею помыл... Так и так, говорю, решено музей создать в честь нашего уважаемого начальника треста... Нет ли у вас каких свидетельств его благотворной деятельности на благо народа... И они дрогнули.
— Врешь! — сказал Ошеверов.
— Конечно, — охотно согласился Вовушка. — А как же иначе? Им врал, вам вру и вот, пожалуйста, — жив.
— Мы тоже живы... — проворчал Ошеверов, но продолжать не стал.
— Не знаю, не знаю... — проворковал Вовушка. — Митя, ты жив?
— Нет. Я убит. Только еще не упал. Поэтому все думают, что я жив.
— И куда ты с ним? — Ошеверов кивнул на раздутый портфель.
— О! У меня много адресов. От и до.
— Надеешься пробиться?
— Разве я живу не в самой демократической стране? Разве я не имею права обратиться к человеку, который покажется мне наиболее подходящим? — Из лукаво-безобидного Вовушки на миг показался человек пробивной и беспредельно уверенный в себе.
— Так-то оно так, — усмехнулся Шихин. Он сидел в подкатанных до колен тренировочных штанах, в распахнутой клетчатой рубашке, болтал босыми ногами, улыбался словам Вовушки, собственным мыслям и во всем вокруг, казалось, видел некую благость. — Так-то оно так, — повторил Шихин, — да только не всегда. Когда дойдет до дела, то самая что ни на есть лучшая демократия...
— Заткнись! — сказал Ошеверов.
— Оказывается обыкновенным трепом...
— Помолчи! — опять оборвал его Ошеверов. — Ты уже достаточно поговорил в свое время. Пора и помолчать. Понял?
— Тебя, Илья, я понял, а вообще-то не желаю ни фига понимать.
— У меня к тебе вопрос, Вовушка, — начал Ошеверов, но тот его перебил.
— Не надо больше вопросов. Ты уже задал их достаточно. Я действую в полном соответствии с конституцией.
— Когда я работал в одной газете, все забываю ее название, мне приходилось заниматься людьми, которые оказались за колючей проволокой именно потому, что слишком уж надеялись на конституцию, — заметил Шихин, щурясь на солнце. — Помнишь Леню Кучеренко?
— Значит, он действовал непоследовательно. Или остановился преждевременно. Или дрогнул. Или недостаточно знает страну, в которой живет. Действуешь ты по конституции или против, все равно борьба остается борьбой.
— А вопрос я тебе все-таки задам, — заговорил Ошеверов. — Зачем тебе вся эта суета? Не проще ли твоего управляющего ахнуть анонимкой по темечку? — Ошеверов под столом наступил Шихину на ногу — дескать, слушай внимательно. Но Вовушка коварный ошеверовский капкан смел мановением руки.
О! — воскликнул он. — Я столько на него анонимок написал, что все они в этом портфеле и не поместились бы!
— Не боялся, что раскроют?
— Боялся, — застеснялся Вовушка. — Еще как боялся. Но все обошлось. И для него, и для меня.
— А он знает, что это ты писал?
— Конечно, знает. Я ему сам сказал. Попробуй, говорю, теперь от моих анонимок очиститься. Очищусь, отвечает. Но и ты, того... Осторожней улицу переходи.
— Неужели и на это мог пойти?
— Нет, если улицу упомянул, значит, на улице я мог чувствовать себя спокойно. У него и без того много чего есть... Миллионер. Бывало, из окна люди выпадали, по пьянке замерзали, на взятке попадались...
— Это как? — не понял Ошеверов.
— Приходит милиция, так, дескать, и так, поступило сообщение, что вы промышляете взятками. Обыск. И на вешалке, в кармане твоего пиджака находят пятьсот рублей. Появляется человек, который вроде бы дал тебе эти деньги... Номера у него переписаны, купюры помечены, ну, и так далее. Технология проста, неотвратима и необратима. А улица — это так... Предупреждение. Как в мафии — поцеловал тебя глава семейства, и с тобой все ясно. А уж какой смертью умрешь... Несущественно. Они сейчас меня по московским гостиницам ищут. — Вовушка улыбнулся. — Пусть. Здесь не скоро найдут. Неделя понадобится, не меньше.
— А за неделю найдут? — усомнился Шихин.
— Да, у них это отлажено. Но я к тому времени буду далеко. У меня в запасе и Казань, и Ростов... Генка Ткачев в Усинске... Дмитриев на Сахалин звал. Вот там я смогу задержаться подольше.
— Неужели на Сахалин мотанешь? К Толику?!
— Конечно, нет, — улыбнулся Вовушка. — Но когда они выйдут на меня здесь, вы их направите на Сахалин. А у меня опять передышка.
— А нам не боишься все это выкладывать?
— Нет, не боюсь. Я вру. Называю места, куда наверняка не поеду.
В этом месте Автор почувствовал легкое беспокойство, что-то его насторожило. Он посмотрел под стол, выглянул в окно, сходил на кухню, чего-то выпил, опять сел к машинке. Тревога не проходила. Тогда он перевернул одну страницу назад, вторую, перечитал довольно бестолковый разговор старых друзей. Говоря вроде бы о пустяках, они почему-то раздражались, но давняя дружба обязывала подтрунивать, о серьезных вещах заставляла говорить, ерничая, как бы не придавая значения, будто они знали, что кто-то невидимый и страшно проницательный находится здесь же, и все слышит, видит, делает выводы. Куда деваться, все мы опасаемся невидимого существа, которое судит о нашей с вами почтительности. Пьем водку, трепемся, валяем дурака, а в уме трезво и четко отвечаем на незаданные еще вопросы, очищаемся от невозникших еще подозрений, отвергаем непредъявленные пока еще обвинения и уже сейчас, загодя, торопимся произнести слова, которые потом, когда посадят нас на табуретку и направят свет в глаза, докажут наше невежество, слабоумие, запойное состояние и — спасут. Но это так, в уме, а когда свет в глаза — другой разговор... И это мы знаем. И не исключаем. Вот что главное — не исключаем.
Какие беседы иногда случаются! Не далее как вчера один говорит: «Что-то у нас с перестройкой задержка вышла», а второй, не задумываясь ни секунды, отвечает: «Если эту свинину еще немного потушить, то она будет гораздо мягче». «Да, — соглашается первый, — но если мы говорим о торможении, значит, есть люди, которые этим занимаются». Второй тут же режет в том духе, что свинину можно и не отбивать. Первый опять за свое: «Если мы всех оставим на своих постах, то ни черта у нас не получится». А второй убежденно, даже со страстью в голосе криком кричит: «Мать твою так, а лавровый-то лист мы забыли положить!»
А мы толкуем о смелости мышления. Этот второй-то не начальник какой-нибудь, не председатель, не секретарь — так, песни сочиняет и сам их поет под гитару, а голос у него до того сильный, мужественный и дерзкий, что просто ужас. И Автору открылось — сочинитель давно чувствует себя на жесткой табуретке, и не свет рампы бьет ему в глаза, нет, он видит слепящий свет настольной лампы, и не крики «браво» звучат у него в ушах, он слышит совсем другие крики, и не может забыть о них ни на минуту. Даже во время дружеской попойки щурит глаза от яркого света и отвечает, отвечает на незаданные еще вопросы...
О чем это мы?
Да, Автор почувствовал необъяснимую тревогу и на одной из предыдущих страниц обнаружил причину. Беспокойство его вызвали слова Шихина: «Я убит. Только еще не упал». Рискованные слова. Их надо обосновать, слишком они необычны, чтобы можно было их вот так походя бросить и пойти дальше. Да и слишком красивые они какие-то, вам не показалось? Шихин так не выражается, он все упрощает, словно опасаясь, как бы не подумали, что он слишком всерьез относится к себе.
Подумал-подумал Автор и решил все оставить как есть.
Уж если у Шихина сорвались эти слова с языка, значит, так надо. У нас тоже иногда выскакивают слова — злые и вежливые, трепетные и искренние... Мы потом, конечно, страдаем и маемся, но ведь сказанного не вернешь. Случается так, душевно кому-то посочувствуешь, такие утешения подвернутся, так проникнешься чьей-то бедой, что потом от стыда и неловкости хоть сквозь землю проваливайся. Будто выдал себя в чем-то непристойном. Пусть и у Шихина сорвутся такие слова, пусть. А то взяли манеру — всему найди объяснение, всему найди обоснование... В жизни так не бывает. В жизни такая сумятица и бестолковщина, что иногда диву даешься, как только умудряемся сквозь будни продираться, дом находить, своих узнавать.