Подумал-подумал Автор и решил все оставить как есть.
Уж если у Шихина сорвались эти слова с языка, значит, так надо. У нас тоже иногда выскакивают слова — злые и вежливые, трепетные и искренние... Мы потом, конечно, страдаем и маемся, но ведь сказанного не вернешь. Случается так, душевно кому-то посочувствуешь, такие утешения подвернутся, так проникнешься чьей-то бедой, что потом от стыда и неловкости хоть сквозь землю проваливайся. Будто выдал себя в чем-то непристойном. Пусть и у Шихина сорвутся такие слова, пусть. А то взяли манеру — всему найди объяснение, всему найди обоснование... В жизни так не бывает. В жизни такая сумятица и бестолковщина, что иногда диву даешься, как только умудряемся сквозь будни продираться, дом находить, своих узнавать.
И еще... Слова могут сорваться случайно, но сами по себе они случайными быть не могут, за ними всегда что-то стоит, за ними наша жизнь, о которой никто ни черта не знает, о сущности которой мы можем только догадываться.
И потом — разве не бываем мы убиты, когда рушатся наши надежды, когда любовь на наших глазах превращается в что-то другое, хотя и очень на нее похожее, когда друг, вроде того же Васьки-стукача, пишет донос и самые заветные твои слова излагает пером усердным и озабоченным? А ничего, живем, посвистываем.
— А тебе не кажется, что бороться за правое дело с помощью подметных писем... мм... не совсем пристойно? — спросил Ошеверов. — Только не подумай, что я тебя осуждаю, нет, как я могу осуждать... Мне просто интересно.
— Нет, не кажется. Когда борешься, все средства хороши, если они, конечно, не обесценивают цель, — Вовушка впервые в упор посмотрел на Ошеверова. — Не знаю, приходилось ли тебе с кем-нибудь или с чем-нибудь схватываться всерьез... Кроме кривоногого майора, — это был удар под дых, однако Ошеверов сам напросился. — Но если тебя интересуют мои нравственные устои, могу сказать... Будь возможность запустить в него кирпичом, не рискуя при этом собственной головой, я бы...
— Зная, что у него жена, дети?
— Да. Зная, что у него больная жена, глупые дети, голодные внуки, убогие племянники, я бы опустил на его череп кирпич, булыжник, обрезок трубы... У нас повысили пенсии сиротам, многодетным матерям, инвалидам с детства — дурным, кривым, неудачно родившимся... Не помрут. Выживут. Выбор оружия диктуют условия. Я не могу выступить против него открыто — мне попросту сломают хребет.
— В прямом смысле слова? — уточнил Шихин.
— И в прямом ломали, — ответил Вовушка, улыбаясь, но на этот раз не было в его улыбке стеснительности, просьбы простить за невежество. Так улыбается хирург во время операции, водитель на крутом вираже, дрессировщик, уламывающий строптивого тигра.
— Но письмо можно и подписать.
— Подписанное письмо — это мнение одного человека, со своими недостатками, расчетами, может быть, даже корыстными. Анонимка как бы свыше. Ее автор неизвестен и потому неуязвим. У нас ведь как принято — чуть человек высунется, подставится, чуть из траншеи приподнимется, сразу по нему огонь. Кто такой? Чем дышит? С кем живет? И никого не волнует — о чем, собственно, он написал, что растревожило душу его, что смутило разум его... Анонимка сильнее, — повторил Вовушка. — У анонимки есть важное преимущество — она бьет человека в самое уязвимое место, даже в то, о котором не знаешь. Я, к примеру, пишу, что этот человек ворует, но начальник, получивший анонимку, прекрасно знает, что моя жертва еще и блудит, подделывает подписи, берет взятки, носит чужие ордена, слушает но ночам зарубежные голоса, а нашим родным голосам доверяет не слишком... То есть анонимка — это самонаводящаяся ракета с разделяющимися боеголовками.
— А на друзей не приходилось доносы писать? — невинно спросил Ошеверов.
Но Вовушка только усмехнулся его коварству.
— Анонимка и донос — вещи разные, — сказал он. — Тебе объяснить их различие?
— Если не трудно.
— Пожалуйста. Доносом можно обвинить человека в государственной измене. Но когда ты вскрываешь перед общественностью супружескую измену — это анонимка. Называя мое письмо доносом, ты пытаешься меня обидеть. Разумом своим ты еще не постиг разницы, однако нюх твой собачий, обостренный салехардскими морозами, нутро твое, подсознание эту работу уже проделали. Отвечаю — доносов не писал. И на самого злого врага ненапишу. За доносами кровь. Кровь миллионов, если угодно. Как пишут в газетах — лучших сынов и дочерей.
— А за анонимками?
— А! — Вовушка махнул рукой. — Семейные, служебные неприятности.
— Значит, на друзей не писал? — повторил вопрос Ошеверов.
— Тебя, Илья, заклинило на самом слове. Если анонимка, значит, ужас, позор! Все проще. Анонимки пишутся и для пользы дела, и не так уж редко... Например, я обвиняю человека в чем-то несусветном. Его проверяют — не крал ли слонов на складе, не использует ли крокодилов в корыстных целях, не предавался ли бесстыдству с Софи Лорен... Убеждаются — чист. И к человеку даже симпатия возникает как к невинно оклеветанному людьми злыми и завистливыми. И он начинает набирать очки. Ребята, вы упускаете самое существенное. Анонимки — это продолжение наших достоинств и наших недостатков. Они получили потрясающее развитие, обрели популярность и массовость в пашей стране не случайно. Их породили формы общественной жизни, в которых мы обитаем. Если выступаю за начальника — ссорюсь с коллективом, выступаю за коллектив — навлекаю гнев начальства. И я молчу, чтобы, не дай Бог, не выдать своего мнения. Я вообще отказываюсь от вкусов и привязанностей, чтобы только не разоблачить себя. Штирлиц в ставке Гитлера — беспомощный кутенок по сравнению со мной. Я чаще рискую, прячусь и лукавлю из-за таких мелочей, которых он и не замечает! А вы? Вы живете иначе? Ни фига, ребята! У меня был случай — пришлось на самого себя... Вы слышите? На Сподгорятинского анонимку написал! И не потому, что пошалить захотелось, — для пользы дела!
— Боже! — Ошеверов был сражен. — В чем же ты обвинил себя?
— В плагиате, — Вовушка смущенно улыбнулся. — Когда я пробивал свою лазерную приставку к теодолиту, поначалу со мной даже разговаривать не хотели, дескать, не дано тебе что-то придумать. И штаны у тебя не такие, какие положены изобретателю, и стрижка диковатая, и фамилия какая-то уж больно простецкая. Не дано, и все тут. Да еще лазер! Впервые в мире! Хохотали до колик. Одному даже «скорую помощь» вызвали, но он и в машине все икал да порывался хохотнуть... Помер, бедняга. Не довезли до больницы.
— Как, номер? — не понял Ошеверов. — По-настоящему?
— Называй как хочешь. Что-то у него в организме оборвалось и... Клиническая смерть. А у них такой случай впервые, чтоб человек от смеха помирал... Пока искали обрыв, пока нашли, клиническая смерть и кончилась. Наступила... ну, уже всамделишная. Так и хоронили бедолагу с улыбкой на устах. Могильщики эти, гробокопатели или как их там... зарывать отказывались, он, говорят, живой, вначале чуть улыбался, а когда к яме поднесли — улыбка до ушей, зубы сверкают, сам розовый...
— Может, он и был живой? — усомнился Шихин.
— Какой там... Уж его, смехунчика нашего, так вскрывали, что живого места не осталось... Но копатели оказались правы, улыбка все шире становилась... Не исключено, что, когда зарыли, он там вообще в хохот ударился, опять корчи начались...
— И что же анонимка? — напомнил Ошеверов, уходя от жутковатого Вовушкиного рассказа.
— А что... Написал я на себя, написал все-таки, — горестно повторил Вовушка. — Дескать, спер Сподгорятинский замысел, что у этой приставки есть автор где-то в Англии, сама идея опубликована в каком-то очень научном журнале, прибор уже прошел испытания на японских островах, и даже более того, фирма «Сигимицу мамиеси» наладила промышленный выпуск приборов. Может, есть такая, может, ее и нету. Сам придумал. Вроде по-японски звучит, да? «Сигимицу мамиеси»! Мне нравится. Что началось! — Вовушка схватился за голову, закрыл глаза и завыл сквозь зубы. — Что началось! Вот когда развернулась деятельность, вот когда наши заработали по-настоящему. Перелистали сотни журналов, подшивки за десятки лет, списались с Академией наук, посылали запрос в Англию, вышли на японцев, так, дескать, и так, просим сообщить адрес фирмы «Сигимицу мамиеси», а когда им ответили, что такой нет, просветленно посмотрели друг на друга — все понятно, мол, военная фирма. Два года катавасия продолжалась! И все для того только, чтобы доказать: Сподгорятинский — вор. Урон народному хозяйству я нанес, конечно, немалый, — с некоторой удовлетворенностью сказал Вовушка. — Но зато было доказано, что нигде в мире такой приставки нет. Все комиссии были страшно огорчены. Представляете? Им бы, дуракам, радоваться, что парень невиданную штуковину придумал, а они беснуются и все прикидывают, куда бы еще написать, какой бы еще невиданный запрос учинить... Моя приставка, конечно, вернет народу потраченные деньги, но не скоро, ребята, не скоро, уж больно много сил и средств потребовала проверка. И что же вы хотите, чтобы при всем при этом я думал еще о какой-то нравственности? Митька, ты согласен со мной?
— Угу, — кивнул Шихин.
— А ты, Ошеверов?
— Видишь ли, смотря что иметь в виду. Дело в том...
— Ты только что ел кубинскую картошку?
— Ну? — насторожился Ошеверов. — И что же?
— Это нравственно?
— Понимаешь...
— Понимаю, — оборвал его Вовушка. — Какой-то ты сегодня перепуганный. Тебя что, вызывали, вопросы задавали? Уж коли сидишь с друзьями, то хотя бы вид сделай, что доверяешь им, притворись. Или ты работаешь не только на автотранспортную контору? — спросил Вовушка, щурясь на солнце и тыкаясь босыми ногами в мягкую шерсть Шамана, разметавшегося под столом.
Ошеверов поперхнулся, набрал полную грудь воздуха, чтобы ответить, но Шихин опередил его, не дат прорваться ошеверовскому гневу.
— Послушай, Вовушка, а почему вообще так получилось? Почему все эти люди ополчились на тебя?
— Они ополчились не только на меня! Они ополчились на всех, у кого варит голова. Они на народ ополчились. А на тебя? Не ополчились?
— Но почему? — повторил Шихин.
— Потому что сами тупы и бездарны. И совершенно искренне не могут поверить, что человек, который вырос рядом с ними, отстоял полжизни в одних с ними очередях, отмаялся в коммуналках, годы отмаршировал в пионерских и прочих колоннах, вдруг оказывается не такой, как они. Значит, надо его запретить, остановить, упрятать. Ведь они полагают, что поставлены государством именно для этого. И правы, они действительно поставлены для этого, иначе было бы очень просто их убрать. Но проходят десятилетия, сменяются поколения, а они сидят и запрещают. Это свое открытие я ценю ничуть не меньше, нежели лазерную приставку, которая позволяет с точностью до миллиметра определить расстояние до Луны, глубину черной дыры и даже, — Вовушка понизил голос, — узнать, мальчик родится или девочка.
— Не он, — чуть слышно выдохнул Ошеверов.
— Что?
— Я сказал, что ты очень хороший человек и правильно мыслишь.
— Да ну тебя, — застеснялся Вовушка. — Скажешь еще... Я плохой человек, я это... влюбился.
— А как же дети, жена?
— Вот и говорю... Плохой я человек. Рассказать?
— Конечно!
— Только не смеяться, — поставил Вовушка условие.
* * *Не будем приводить Вовушкин рассказ. Не стоит. Он не имеет к нашему повествованию никакого отношения, да и сам Вовушка против обнародования интимных сторон его жизни. Если он что-то и рассказал в минуту слабости, то это вовсе не значит, что мы должны тут же ею воспользоваться. К тому же в его рассказе не было постельных сцен, не описывал он и прелестей своей подружки. Для этого он был слишком целомудрен, да и слушатели оказались не из тех, кого подобные вещи очень уж интересовали.
Но поведал Вовушка о том, как он преодолевал транспортные трудности, как на гигантском аэробусе ИЛ-86 пересекал страну, чтобы увидеть привязавшееся к нему голубоглазое существо, как сочинял причины отлучек, как доставал денег и как эти деньги ему доставались, как подкупал гостиничных стражей, срамился, унижался перед дежурными, швейцарами, горничными, которые время от времени вламывались в номер, чтобы убедиться не то в добропорядочности жильца, не то в его испорченности. Во всяком случае, они неудержимо хотели в чем-то убедиться, поскольку в выполнении указаний и инструкций заключался смысл их жизни. Казалось, все силы страны, вся ее подслушивающая и подсматривающая мощь были направлены на то, чтобы не произошло прелюбодеяния на втором этаже моршанской гостиницы — единственного пристанища в европейской части страны, где Вовушке удалось устроиться на ночь. А оно все-таки произошло, хотя радости никому не принесло, потому что к тому моменту все было настолько истоптано и изгажено во влюбленной Вовушкиной душе и в душе белокурого существа, согласившегося преодолеть с ним тяготы измены, что свидание превратилось в сущее наказание, и оба перенесли его с терпеливой покорностью.
Впрочем, вряд ли стоит жалеть бедного Вовушку. Все мы так привыкли к терпеливой покорности и изгаженности в душе, что давно уже не считаем это состояние каким-то особенным. В таком состоянии мы ходим в магазины, в конторы за справками, являемся на вызов к начальству, сидим на собраниях, что-то массово одобряем, против чего-то не менее массово гневаемся, упиваемся, так сказать, долгожданной демократией...
Заметили?
Стоит произнести это слово, как чувствуем, что ляпнули что-то запретное, заметили? Ладно, если ничего не случится, я это место вычеркну, когда буду править рукопись. А пока оставлю, приятно хоть какое-то время, пусть наедине с самим собой, побыть этаким вольнодумцем, а потом умудренно вычеркнуть сомнительные места. Издательские планы составляются на четыре-пять лет вперед, за это время может кое-что измениться, хотя жизненный опыт Автора заставляет его в этом месте криво ухмыльнуться.
Кстати, вы заметили, что слово «умудренно» имеет отрицательный смысл? За ним стоит осторожность, опасливость, хитренькая предусмотрительность. Поступить мудро — это поступить правильно, пренебрегая мелочью жизни и даже собственной судьбой. Поступить умудренно — значит, найти наиболее безопасный ход, оставить за спиной запасной выход, предусмотреть возможность скрыться черным ходом.
Кстати, именно черным ходом Вовушка и скрылся из моршанской гостиницы ранним летним рассветом. И трепетное существо увел с собой, похитив из стол а сонной дежурной оба паспорта.
* * *Перечитывая рукопись, Автор обнаружил несколько лишних листков, показавшихся ему любопытными, и он решил сохранить им жизнь, введя в основной текст. Это были наброски — что необходимо сделать, что учесть, о чем помнить, чтобы повествование получилось цельным, без досадных белых пятен и безвольных провисаний.
Вот эти листки...
Предусмотреть появление кого-нибудь из редакционной братии.
Нефтодьев? А почему бы и нет? Пусть он.
Не бывает так, чтобы люди без особых причин расставались навсегда, обычно они прописываются в наших душах на постоянное жительство. Хочется нам того или нет, но мы являем нечто вроде арбатской коммуналки на двадцать комнат с одним туалетом. Крику, шуму, скандалов, выяснений отношений! Но ничего, живем, и все в нас уживается.
Не забыть о случае, когда Шихин с Игониной заперлись после работы в редакционной фотолаборатории, чтобы срочно отпечатать снимки о пуске какого-то шарикоподшипникового стана. Красные в красноватом свете фонаря, они почему-то разговаривали шепотом, наблюдая таинство возникновения пролетов цеха на белом листе бумаги в покачивающейся ванночке, неосторожно касались друг друга руками, касались коленками, да, и коленками тоже, смотрели друг другу в глаза, настороженно и смятенно...
Хотя нет, это не пригодится. Можно выбросить.
Моросилова? С ней тоже не все ясно, не все просто, а может быть, Шихину так только казалось. Он вообще воображал о жизни больше, чем следовало, за что и поплатился. Но когда однажды Прутайсов заглянул в общежитие, где жила Моросилова, и застал ее там с Шихиным за бутылкой вина... Конечно, он мог подумать все, что угодно, да что там говорить, он наверняка подумал все, что угодно, и даже некоторое время после этого случая уважал Шихина и краснел, встречаясь с ним. И напрасно.
И это вряд ли пригодится.
Вот Нефтодьев должен появиться. Он несет в себе чертовщину и сумасшествие. Такие люди сопровождают нас по жизни, и если вначале их мелькание перед глазами тяготит, то потом мы не можем без них обходиться, какая-то сила тянет нас к ним, чем-то мы от них питаемся. Слишком просто было бы объяснить жаждой собственного превосходства, скорее, мы ощущаем зависимость. Кажется, что всегда можно оборвать связь с этими выжившими из ума людьми, но когда пытаемся это сделать... Не тут-то было. Без них существование становится пустым, нам не хватает безумных взглядов, бессвязных речей, их безмерной уверенности в истине, которой они якобы обладают. Они не выдержали напряжения жизни и пребывают в мире, где опасности подстерегают их на каждом шагу — в родном отечестве, на обратной стороне Луны, в шихинском саду, даже оставаться наедине с самими собой они остерегаются. И правильно делают.
И, конечно, Тхорик. Он немного раздался, очки стали толще, глаза за ними сделались крупнее и выразительнее, от жизненных успехов ягодицы его расслабились, и не было в них уже прежней юношеской напряженности. Он тоже перебрался в столицу, но не как Шихин, а но приглашению, по переводу, за государственный счет, и не один контейнер заказывал, как Шихин, а целых три. Водитель упрекнул и его — за то, что поскупился и не заказал четыре. Ныне они встречаются с Шихиным в одних коридорах, не часто, но встречаются, и если обстановка позволяет, не узнают друг друга. В бумажки смотрят, газеты на ходу разворачивают или делают вид, что увидели кого-то желанного в конце коридора. А если уж деваться некуда, бросаются друг другу навстречу, жмут руки, хлопают по плечам, улыбаются до хруста за ушами и тут же разбегаются — торопясь, оглядываясь и делая ручкой.