И еще подумал Шихин, что ложь, насыщающая нашу с вами атмосферу, ребята, злоба и несправедливость, которую чувствуем на собственных шкурах, кровь полегших отнюдь не на полях сражений, полегших в кабинетах и подвалах, в болотах, снегах и в теплушках, полегших от пули в затылок, от голода и унижений — все это в нас и поныне, хотим того или нет. Их кровь не только в землю уходила, она и поныне из нас сочится. И единственное, что остается, — это продержаться, еще немного продержаться, еще немного, пусть день, пусть до утра, глядишь, кто-то подхватит, кто-то дальше понесет чистое слово, не отравленное государственной ложью, касается ли она нашего прошлого или нашего будущего. Продержитесь, ребята, хоть до вечера продержитесь. Вот-вот дунет ветер, и зловоние уйдет, потянет свежестью здравого смысла, дохнет чистотой и откровенностью. Что делать, мы привыкли жить у выхлопной трубы и даже не знаем, как пахнет утренний туман над рекой, какой запах у травы, разогретой солнцем, забыли гул ночного дождя и весеннего ветра, скрип медленного снега, цвет лунной дорожки. А запах доверия, а вкус откровенности, а цвет достоинства и чести! А блики вольнодумства на лице! А огоньки крамольности в глазах!
Так думал Шихин, прижавшись тощими лопатками к бревнам своей избы. Простим ему эту назидательность, поработавшим в газете не так просто избавиться от попыток подобрать довод, сделать вывод, найти выход. Простим, ведь он ничего не произнес вслух. Назидательность становится таковой лишь произнесенная и многократно повторенная.
А про себя, себе...
Мало ли чего мы говорим себе! Говорим — не пей столько, пить вредно! Мы говорим — не звони такой-сякой-этакой, она тебя не любит. Не ниши того-этого, кроме денег, ничего это не даст, а на всю жизнь останется тошнота и досада...
И нарушаем, нарушаем...
Шихин с удивлением видел, что Ошеверов волнуется, что он и в самом деле возмущен. И Костя готов взять в руки шашку, стать к любому барьеру, даже старое ружье с прикладом, объеденным голодными крысами, готов взять в руки...
Шихин устыдился своего безразличия, увидев в нем собственную неполноценность, ущербность по сравнению с этими искренними и непримиримыми к подлости людьми. И как никогда сильно ощутил вдруг полнейшее одиночество среди друзей, осознал, что в чем-то важном он не такой, другой. То, что анонимку написали именно на него, не было случайностью, в этом тоже проявилась его чуждость. Да, Адуев самовлюбленный дурак, но что-то вызывает к нему почтение таких вот людей. Посмел бы Федулов разгуливать в женских рейтузах, приехав в гости к Вовушке? Нет. А здесь можно. А решился бы Адуев просить Ошеверова помочь взобраться на императорский Постамент? А Нефтодьев? Пошел бы он прятаться к Ююкину, Анфертьеву? Неужели я выгляжу таким уж шутом гороховым, что вся эта шелупонь чувствует даже превосходство?
— Я ни на что не намекаю, но меня преследует запах жареной утки, — сказала Федулова, потянув напряженными ноздрями воздух.
— Да! — подхватила Селена. — Прямо вижу поджаристую корочку, чувствую горячий дух от этой утки!
— Это сухое вино возбуждает аппетит, — заметил Адуев.
— Может, у соседей торжество? — предположил Вовушка.
— А не похитить ли нам ее, эту утку? — предложил Анфертьев.
— Докладываю — утка в наличии была, — сказал Шихин. — Утку привез присутствующий здесь Адуев. Он попросил ее зажарить и предупредил, чтоб утку никому не давали. Истины ради могу добавить, что Адуев и мне предложил не то ножку, не то крылышко, но я был до того сыт самим Адуевым, что с сожалением вынужден был отказаться.
— Но я же так не говорил! — вскочил Адуев и покраснел так, как, наверно, не краснел со времени вынужденной посадки в суровых условиях Крымского полуострова. — Я сказал только, что, возможно, на всех утки будет маловато, а у Марселы завтра экзамен по русской литературе, ей надо писать сочинение о современном герое...
— Ну, ты, папаня, даешь! — обронила Марсела.
— Давайте забудем об этом прискорбном недоразумении, — великодушно сказал Шихин. — Подумаешь, утка! Ну, съел ее Адуев — и на здоровье. — И улыбнулся — прощание продолжается. С самим собой прежним, со старыми друзьями, со всем тем миром, который существовал до этого вечера. И на месте наполненной людьми, голосами планеты теперь зияла черная дыра, и тянуло от нее космическим холодом, и что-то в ней посверкивало, догорало, вспыхивали и гасли искры из всего того, что было предыдущей жизнью.
Расстаемся, ребята, расстаемся. И, похоже, навсегда.
Смогу ли я жить без вас? Наверно, смогу.
И вы без меня проживете.
Наверняка случится так, что наши герои, закадычные шихинские друзья, встретятся на каких-нибудь вокзалах, улицах, в подземных переходах, как однажды встретился Шихин с тем же Игорешей — уже после описываемых событий, после стрельбы, после крови, истинной и поддельной. Да, кровь, как и все на свете, тоже может быть поддельной, как и наша дружба, которая запросто испаряется, исчезает зыбким и нежным состоянием природы, если на кону вдруг оказывается кусок вареной колбасы, не говоря уже об утке, которую Валя Шихина, презирая себя и маясь, все-таки приготовила. И подала, подала Ивану Борисовичу Адуеву эту поганую утку, но до сих пор она гнетет Вале душу, и при болезни, когда температура поднимается выше тридцати восьми, пышет ей в лицо бредовый жар духовки и летает по кухне, хлопая прожаренными крыльями и вертя безголовой шеей, эта адуевская, будь она трижды проклята, утка, которую он запретил давать кому бы то ни было, которую съел самолично, и, утерев жирный рот шихинским полотенцем, вышел на террасу, чтобы произнести тост за дружбу. Да, а Валю похвалил, остановив в сенях. Умеешь, говорит, готовить. И посмотрел благодарно. Но в полумраке сеней Валя его признательного взгляда увидеть не пожелала.
Ладно, хватит.
— Хватит, — сказал Ошеверов. — Хватит, а то помру. Начнем! — Ошеверов хлопнул тяжелыми ладонями. Перед этим он держал их под струями воды, стекающей с крыши, поэтому при хлопке от ладоней брызнули мелкие капельки, словно в них произошел небольшой взрыв. — Митька! Отвечай быстро и не задумываясь — ты участвовал в деятельности тайной организации «Хеопс»?
— "Хеопс"? — переспросил Шихин. — Было дело. А что?
— Кто знал об этой организации?
— Да все знали...
— Впервые слышу, — хмуро поправил Адуев, все еще обижаясь на Шихина за утиное разоблачение.
— Никогда ничего не слышал о «Хеопсе», — сказал Федулов, шлепнув резиновыми сапогами друг о дружку.
— Была такая, — кивнул Монастырский.
— И я знал об этой организации, — солидно кивнул Игореша. — Я, правда, не знал ее целей, программы, но что такая есть, что Митя в ее активе, знал. Да он сам о ней и говорил, предлагал вступить и просил трояк. Я решил, что трояк ему нужен на бутылку, и от вступления отказался. Еще как-то Селена рассказывала. Наверно, еще кто-то из наших знал...
— Что значит, кто-то?! — возмутился Вовушка. — Да я казначей этой организации! На мне до сих пор висят не то пятнадцать, не то семнадцать рублей из общей кассы!
— А я должен в кассу шесть рублей, — улыбнулся Анфертьев.
— В анонимке утверждается, что Шихин является организатором тайного сборища под названием «Хеопс». Митька, ты признаешь свою вину?
— Значит, дело в этом, — проговорил Шихин растерянно. — Дела... А ты, Илья, разве не знаешь о нашем «Хеопсе»?
— Я-то знаю, я все знаю, но не обо мне речь. Ты признаешь свою вину?
— Да какая вина...
— Цель организации? — потребовал ответа Ошеверов.
— И цели-то никакой не было, — Шихин все никак не мог проникнуться важностью ошеверовского допроса. — Как-то мы купили двухлитровую бутыль болгарского красного... Не то «Мельника», не то «Гамзы»...
— "Гамза", — подсказал Вовушка.
— Так вот, купив два литра «Гамзы» и выпив оные, поспорили — кто за год больше километров намотает по нашей необъятной родине, — Шихин беспомощно улыбнулся, — такая вот блажь нам в голову ударила. Если бы выпили чего другого, другой была бы и блажь... Учредили премии за пребывание в самой северной точке, в самой южной, кто дальше других на восток сумеет пробиться... Решили за все очки начислять, а в конце года подвести итоги... Да, договорились ежемесячно по трешке сбрасываться — победителя чествовать... Но ничего не получилось, лопнул «Хеопс». Вовушка в Попасное к родственникам съездил, а я в Москву за пишущей машинкой... Вот и все наши достижения. Тот женился, тот три месяца трояки не вносил, а сразу десятку отдать не смог... И «Хеопс» бесславно прекратил свое существование. Так мы ни разу и не собрались, чтобы победителя поздравить, да и победителя не выявили... Потрепались и все.
— Все равно дурак! — сурово сказал Ошеверов. — Разве можно в наше время создавать тайные организации?!
— Да не было никакой организации! — воскликнул Вовушка.
— А зачем было называть ваш сговор так угрожающе — «Хеопс»? Назвали бы попроще... Калинка, например, малинка... А между тем, в доносе, — Ошеверов подошел к стулу, на котором висел пиджак, и, наклонившись, сунул руку во внутренний карман. И замер, изогнувшись в неловкой позе. Рука его быстро нырнула во второй карман. Потом он суматошно обшарил наружные карманы, ощупал себя — не хрустнет ли бумага.
— Да не было никакой организации! — воскликнул Вовушка.
— А зачем было называть ваш сговор так угрожающе — «Хеопс»? Назвали бы попроще... Калинка, например, малинка... А между тем, в доносе, — Ошеверов подошел к стулу, на котором висел пиджак, и, наклонившись, сунул руку во внутренний карман. И замер, изогнувшись в неловкой позе. Рука его быстро нырнула во второй карман. Потом он суматошно обшарил наружные карманы, ощупал себя — не хрустнет ли бумага.
Конверта нигде не было.
Ошеверов молча осмотрел всех, и недоумение на его лице постепенно сменялось подозрительностью.
— Что случилось? — спросил Шихин.
— Кто-то спер, — Ошеверов распрямился, и нимб над его головой вспыхнул особенно ярко. — Анонимку кто-то спер. Когда ужинали — была на месте. Я показал вам конверт и опять положил в карман. Теперь его там нет. Когда же он изловчился?
— Кто «он»? — уточнил Анфертьев.
— Анонимщик. Это могло произойти, когда мы после ужина разбрелись... Кто-то пошел в дом, кто-то спустился в сад... Как раз и дождь поутих... Митька с Костей полезли на чердак... И на террасе никого не осталось... Да-да-да! — зачастил Ошеверов, пытаясь поточнее восстановить события.
— А анонимка-то была? — улыбнулся Игореша.
— Была! — ответила Селена. — Мы вместе с Ильей получали ее в окошке до востребования.
— И ты держала ее в руках?
— Нет, но мне Илья зачитывал из нее...
— Признайся, Илья, что все это ты придумал! — захохотала Федулова.
— Так, — проговорил Ошеверов врастяжку... — Так... Этого я не учел. Жаль. Четко сработано... Ну что ж, будем обыскивать всех но очереди?
— Идея безнравственная, но, кажется, необходимая, — заметил Игореша.
— А вы знаете, становится интересно! — Федулова в возбуждении оттянула резинку и звонко щелкнула по мягкому животу. — Поначалу я даже заскучала, а теперь вижу, что все всерьез получается!
— Честно говоря, у меня мелькнула шальная мыслишка, что кто-то написал анонимку сгоряча — чего не бывает... А теперь вижу, что дело мы имеем с человеком последовательным... В хорошие ты лапы попал, Митя, — Ошеверов сочувствующе покрутил головой.
— Я знаю, — Шихин беззаботно махнул рукой. — Но если он сумел вынуть письмо из твоего пиджака, то наверняка смог и избавиться от него. Не держать же при себе...
— А как он избавится от письма?
— Да ну тебя! Зароет в землю, перебросит через забор, сунет в листву, в щель какую-нибудь, в туалет...
— Вообще-то да, вообще-то да, — пробормотал Ошеверов и вдруг взъярился. — Ну?! Признавайтесь, кто взял? Ну? Не то я сейчас знаете что сделаю, — он в бессилии обернулся вокруг, словно прикидывая, с кого начать.
17
Шихин еще раз взглянул на каждого — неужели ничто не вздрогнет в нем, ничто не вскрикнет от горя и необратимости... Нет, не заныло, не взвыло безутешно, не накатила волна печали. Он посмотрел на свои босые ноги с прилипшими иголками и листьями, пошевелил пальцами, усмехнулся пришедшему пониманию и спокойствию.
Шихин ошибался. Тогда на ночной террасе, слушая затихающий шелест уходящего дождя и отдаленное погромыхивание грома, не знал он, что долго еще будет ныть его душа и стремиться к каждому с необъяснимой настойчивостью. Презирая себя и удивляясь себе, он будет искренне радоваться, случайно встретив человека, с которым так бестрепетно прощался в эту ночь. Да, Шихин будет тянуться к своим бывшим друзьям — к анонимщику, к похотливому Адуеву, к Ваське-стукачу, который столько бумаги, бедный, извел, описывая опасное его мышление, воспроизводя неосторожные слова, когда Митька, не в силах сдержаться, разражался гневом по тому или иному поводу. А ведь предупреждали, дословно Васькины выражения приводили, которые тот в доносах употреблял, а Шихин не то чтобы не верил, верил, но пропускал мимо ушей. И даже Ваське-стукачу он обрадуется, увидев его в дверях собственного дома, суетясь, раскупорит заветную бутылку, обшарит холодильник в поисках куска колбасы, чтобы угостить стукача и посидеть рядом. И не сможет, ведь не сможет, охламон несчастный, удержаться от крамолы, опять начнет трепаться напропалую, прекрасно зная, что в эти самые секунды уже наматывается, наматывается лента в потрясающих мозгах Васьки-стукача, что все тот запомнит и не позже как сегодня же вечером изложит письменно и отправит, куда надо...
Какая-то подсознательная, непреодолимая, почти мистическая страсть к искренности. Автор тоже временами испытывает нечто подобное и может подтвердить — так бывает. А еще хочется испытать судьбу, пощекотать себе нервы, ведь ползем же к краю пропасти, заплываем на глубину, знакомимся с красавицами, прекрасно зная, что ничего хорошего из этого не получится, что будет горько и безнадежно, если, конечно, выберемся из пропасти, если доплывем до берега, если с красавицей разберемся или хотя бы удастся спастись бегством. Не от красавицы, а к ней, ребята, к ней. Так знающие люди, спасаясь от лесного пожара, сами поджигают лес и направляют свой огонь навстречу пожарищу, оставаясь на земле выжженной, пышущей жаром, но все-таки живыми.
Будет тянуться Шихин и к своему несостоявшемуся убийце, разве донос — не попытка убийства? Это прощание затянется надолго, не на один год, пока с облегчением он не почувствует однажды полнейшее равнодушие при воспоминании о друге. А до этого еще будут встречи, шумные, с тостами, и Иван Адуев снова споет, охваченный уиоительным восторгом дармового хмеля. И Васька расскажет что-нибудь о стукачах, а у них в жизни немало настолько занятного, что от веселого смеха просто нельзя удержаться.
Но никогда уже не затянется просвет, образовавшийся между друзьями этой ночью, когда магниевыми вспышками невидимого фотографа вспыхивали молнии, успокаивающе и будоражаще шумел дождь в холодной листве, визжали электрички, уходя на Звенигород, Можайск, Голицыне, где-то недалеко лаяла маленькая нервная собачонка, зарабатывая на хлеб, и хрипло кричал сонный петух, предупреждая о скором рассвете. И, осознав это, Шихин добился наконец сладкой, ноющей грусти прощания, но с удивлением обнаружил, что эта боль ему приятна, в ней было что-то очищающее, как под руками хирурга, удаляющего ржавый гвоздь из ступни.
— Последний раз спрашиваю — кто взял письмо?! — Ошеверов сорвал с гвоздя ружье, висевшее, за отсутствием ремня, на электрическом проводе неприличного голубого цвета, и потряс им в воздухе. Вы видели ружье, у которого вместо ремня болтался бы провод в изоляции голубого цвета? Это ужасно. Как и красные пятна на простыне, независимо от того, как они возникли — кто-то родился, кто-то лишился жизни, кто-то — невинности. А срезанные флоксы! А когда ваша любимая выходит замуж! Это ужасно, и чем счастливее она выглядит, тем ужаснее. Й черная дыра в ночном беспросветном небе. И последняя трешка в кармане. И километровая очередь за водкой ужасна, поскольку в ней стоят не пьяницы и пропойцы, а люди, пришибленные собственной порядочностью, — они не могут пойти в гости без бутылки, не могут позвать гостей, не запасшись бутылкой. Семьдесят лет их настойчиво приучали к тому, что это пристойно и достойно, и не могут они, ну не могут перестроиться сразу после утренних газет.
И тут прозвучал голос Марселы. Она весь вечер молчала, слушала, но сама в разговор не вступала то ли из робости, то ли из уверенности в превосходстве, то ли угнетала ее история с семейной утятиной. Но все затеял ее отец, Ванька Адуев, ему и отвечать перед человечеством, ему и гореть синим пламенем, когда доберутся до него рогатые ребята с кисточками на кончиках хвостов. Так вот, протянув вперед свою тонкую девичью руку, Марсела сказала:
— Письмо взял он.
Перемазанный фиолетовой пастой указательный палец Марселы указывал на Игорешу Ююкина.
— Не понял? — удивился Игореша с великолепным самообладанием, но было это все-таки самообладание, а не искреннее удивление.
— Я видела. Своими глазами. Когда все разошлись, он тоже куда-то пошел, а потом появился. Оглянулся и вынул письмо из пиджака.
— Так-так-так, — протянул Ошеверов. — Как же нам дальше быть?
— Право, не знаю, чем тебе и помочь, — холодновато сказал Игореша.
— И куда он его дел? — спросил Ошеверов у Марселы.
— Сунул в свой карман. И вошел в дом.
— Полагаю, обыскать злодея надо, — усмехнулся Игореша, но губы у него, ребята, были серые. С легкой желтизной. Ну, вот, например, как старая, выгоревшая на солнце газета с сообщениями о каких-то там больших победах — у нас с вами было столько больших побед, что даже не стоит уточнять, с какими именно победами газета напоминала по цвету Игорешины губы.
— Обыщем, — пообещал Ошеверов, и снова повернулся к Марселе. — А ты где была?
— В туалете. Там вся будка в щелях, все хорошо видно. Я сразу подумала, что если доносчик среди нас, то он обязательно попробует стащить письмо.
— А ты, Митя, детективы пишешь, маешься — за что один советский человек может убить другого советского человека... Настоящие детективы разыгрываются в твоем собственном доме! — по-дурному заблажил Федулов. — А ведь он мог ее пришибить, попадись она ему в ответственный момент. А, Игореша? Мог бы Марселу пришибить, чтоб под ногами не путалась? — Федулов захохотал, шлепнул резиновыми сапогами и победно оглянулся на всех — каково, мол, я его?