— Подожди! Дай подумать.
— Думай, Ваня, думай, — обронил Шихин.
— Я думаю не над тем, как выкрутиться, — тяжело сказал Адуев. — Как это могло получиться?
— Значит, на конверте твой почерк? — уточнил Ююкин.
— Мой.
— Это уже кое-что, — пробормотал Васька-стукач, появляясь с чашками. Васька обладал способностью сразу включаться в разговор, попадая к его середине, а то и к концу. Казалось, он слышал все до единого слова, еще приближаясь к Одинцову на электричке или подлетая к Внукову на самолете. — Это уже кое-что, — повторил он, скрываясь в сенях.
— А ведь я не врал, не врал! — возопил Федулов, спрыгивая в сапоги. — Злодей не тот, кто написал глупость, а тот, кто ей ход дал! А кто ход дал, мы знаем!
Адуев угрюмым взглядом отодвинул Федулова от себя, и сколько тот ни пытался снова выйти на середину террасы, он не смог этого сделать. Какая-то невидимая волна стояла на его пути, отбрасывала назад, загоняла в угол. Федулов раскачивался в сапогах, как комнатный цветок в глиняном горшке, но сдвинуться ему не удавалось.
— Я что-то не понял, — проговорил в тишине Монастырский, который до сих пор молчал и лишь переводил взгляд с одного на другого. — Тут было сказано, что кто-то из нас имеет обыкновение лазать по чужим столам...
— Ну я сказал, я! — закричал из дальнего угла Федулов, все еще не в силах оторвать сапоги от пола.
— О ком?
— Тот знает, о ком я сказал! — дерзко выкрикнул Федулов. — Знает! Понял?!
— Но я тоже хочу знать...
— Адуевская привычка, — пробормотал себе под нос Васька-стукач, внося тарелку с нарезанным хлебом.
— Я?! — повернулся к нему Адуев. — Я у тебя что-то взял из стола?!
— Я сказал о привычке, — Васька-стукач независимо передернул плечами. — И только. А в моем столе ты, Ваня, рылся. У меня в квартире потрясающая система зеркал, — виновато улыбнулся Васька. — Кто-то думает, что я обожаю любоваться собой и это выдает мою ограниченность... На самом деле все проще — сидя на кухне, заваривая чай, я могу спокойно наблюдать, как Боря, простите, Вася копается в моем столе в поисках компры.
— Чего-чего?! — угрожающе приподнялся Адуев, но была, была в его голосе беспомощность.
— Компра — это компрометирующие материалы. Ты ведь их искал?
— Ну, может быть, механически открыл ящик, дожидаясь, пока ты там с чаем управишься...
— Случайно ящик выдвинул, нечаянно взял записи, мимоходом заглянул, незаметно увлекся, — Васька-стукач бесстрашно рассмеялся Адуеву в лицо. — Он так зачитался, что не мог отложить бумаги, даже когда я появился в дверях.
— Мне это знакомо, — заметил Шихин.
— Откуда тебе это знакомо? — грозно спросил Адуев. Он вертелся посередине террасы, как загнанный зверь, еле успевая поворачиваться и отмахиваться мощными лапами от наседавших на него собак.
— Сам видел.
— Где?!
— В моей квартире. У моего стола.
— Да? — Адуев некоторое время озадаченно смотрел на Шихина, потом улыбнулся. — Ну, простоват, ну, бывало... Ребята, вам этого не понять, чертям лысым. Если бы вы поплавали с мое в стальных кораблях, полетали бы, пожили в казарме, где все общее и ты запросто можешь заглянуть в соседнюю тумбочку, чтобы взять ваксу, ручку, трояк... Ну, осталось, ну, не все казарменное я вытравил, ну, виноват!
— Во дает, трепло! Оказывается, он в моем столе ваксу искал! — опять расхохотался Васька-стукач.
— О ваксе я сказал для примера... Но если дернулась рука, как у музыканта к инструменту...
— И что же ты собирался сыграть? — спросил Шихин.
— Да ладно вам, — Адуев мазнул рукой. — Тоже еще... Навалились. Сказал же — виноват. И все. И баста. И забыли. И дальше поехали.
— Поехали, — согласился Шихин. — Ты, Ваня, молодец, ты хотя бы стол не потрошил, а то ведь некоторые того... Прихожу домой, а все замки сорваны, ящики взломаны, представляешь? А в доме гость. И, главное, улыбается.
— Кто?! — вскричал Монастырский.
— Я! — таким же криком ответил Федулов. — Ну я! Ну и что?! Что это доказывает? Ни фига это не доказывает! Ну оставил меня Митька пожить в его квартире, некуда мне тогда было ткнуться, а тут подворачивается одна... Ну, познакомился я с одной обалденной бабой, невероятной...
— Со мной, что ли? — спросила Федулова.
— До тебя! Поняла?! До! Задолго до тебя и до предыдущей жены! Ты ведь знала, что я уже был слегка женат? Это ведь для тебя не тайна, нет?
— Ни одна твоя предыдущая жена для меня не тайна, — Федулова церемонно поджала губы.
— Ладно, разберемся.
— Разве ты с ними еще не разобрался?
— Заткнись. Я о другом. Познакомился. Привел в Митькину квартиру. Полный контакт. Ясно?! Полный контакт!
— Как сегодня? — спросила Марсела.
— Лучше!
— У тебя бывает и лучше?
— Боже! — Федулов схватился руками за лицо. — Дайте договорить. Дайте отбрехаться!
— Я понял, — сказал Ошеверов. — Баба разделась и ты тоже.
— Да! — закричал Федулов, обрадовавшись, что его наконец поняли. — Да!
— А ребенка вы не хотели?
— Нет!
— И тебе понадобилось что-то противозачаточное?
— Ей! Не мне! Ей! Иначе, говорит, отбой. И пришлось...
— Взломать? — уточнил Ошеверов.
— Да!
— Я слышал эту историю. И ее продолжение тоже слышал, — сказал Шихин.
— А какое у нее продолжение? — вскинулся Федулов.
— Неприличное.
— Вообще-то да... Дальше у нас с ней не совсем... Ну да это неважно.
— Вот и я о том же, — еле слышно произнесла Марсела, но Федулов услышал и почему-то возмутился.
— А вот и нет! Не то, что ты думаешь! Совершенно противоположное! Ясно?!
— Могу себе представить, — улыбнулась Марсела.
— Не можешь. Ни фига не можешь!
— А ты?
— Вы уже на «ты»? — изумилась Федулова.
— А я могу! — Федулов не пожелал услышать слова жены.
— Тогда дай тебе Бог здоровья, — почти по-матерински пожелала Марсела.
— Боже! — завыл Федулов, раскачиваясь в неподвижных, будто прибитых к полу, сапогах.
Где-то за забором на федуловский вой откликнулась черная нервная собачонка, потом еще одна, с голосом покрепче, но каким-то надтреснутым, потом, не выдержав, взвыла проносящаяся мимо электричка и понесла, понесла по подмосковным просторам крик отчаяния и загнанности, родившийся в бестолковой душе Федулова. И когда унесся к государственным дачам леденящий вой электрички, и замолкли собаки, и затих в безутешности Федулов, равнодушный голос Шихина вернул всех к прерванному разговору.
— Так ты, Ваня, говоришь, что адрес на конверте написал по оплошности?
— Я ничего по оплошности не пишу, не произношу и даже не думаю! — резко ответил Адуев.
— Какой же ты вывод предлагаешь нам сделать, Ваня? К чему склоняешь мысль нашу смятенную? — спросил Ошеверов.
— Надо подумать.
— Хорошо, — по обнаженному телу Ошеверова пробежала рябь озноба. — Хорошо... Федулов признался, что по бестолковости написал анонимку. Ты уличен в том, что казарменная привычка заставляла тебя забираться в места, куда забираться неприлично. Следовательно, мы можем сделать вывод, что письмо у Федулова похитил ты. Случайно. Без всякого злого умысла. Но на этом конверте твоей рукой написан самый главный в государстве адрес, который не оставляет сомнений в замысле.
— Донос я не посылал.
— Да хватит тебе, папаня, мозги пудрить! — сказала Марсела. — Ты же давно переписывался с этими ребятами!
— Какими ребятами? — повернулся к ней Адуев. Вот так однажды поверился к Автору зубр в Беловежской Пуще, когда тот неосторожно вознамерился сфотографировать его с близкого расстояния. — Какими ребятами, спрашиваю?!
— Ну, из этой конторы! Тебе нужно было какое-то разрешение или что-то в этом роде... Я помню, письма валялись у нас дома с твоими вопросами, с их ответами... Ну? Вспомнил?
Набычившись, Адуев некоторое время смотрел на дочь, потом устремил глаза в пол и стоял так на манер беловежского зубра, не зная, в какую сторону броситься, кого подмять, кого поддеть на рога, с кого начать. Вынув из тесноватого пиджака платок, явно куцый для вспотевшего лба, Иван вытерся им, поднял голубые, тоже маловатые для его лица глаза и устало улыбнулся, покончив с громадной умственной работой.
— Все ясно, — сказал он. Повернувшись к Игореше, который за всем происходящим наблюдал с доброжелательной заинтересованностью, Адуев погрозил ему пальцем. — Ах ты, шалун, ах, как ловко все устроил... Ишь! — и опять погрозил Ююкину сильным, натренированным в вынужденных посадках и погружениях пальцем. — На конверте мой почерк, значит, я и отправлял, да? Как просто... Шалун! — протянул Адуев улыбчиво, но глаза его были холодны.
18
Ну что, будем продолжать расследование или поверим Автору на слово? Давайте поверим, а? Право же, я чувствую себя неловко, путая следы и перебрасывая подозрения с одного невиновного человека на другого. Так ведь сложится впечатление, что все они какие-то подпорченные, все с гнильцой, а на самом-то деле ничего подобного. Обычные люди. Как и мы с вами, иногда вольно или невольно сваливаются в конфуз, в срам, в позор, а куда деваться — жизнь.
Выстроить четкое обвинение, неоспоримую улику не трудно. Можно убедительно и подробно описать, как однажды Игореша пришел проведать больного Адуева, а тот попросил лучшего друга бросить в почтовый ящик несколько писем. Ююкин, конечно же, согласился, невелик труд, опять же приятно друга выручить. Но, остановившись у почтового ящика, не мог он удержаться от простительного любопытства — куда это пишет лучший друг, если до Нового года далеко, а майские праздники миновали? И выясняет — Адуев состоит в переписке с одной очень интересной конторой, за которой еще с довоенных времен, чуть ли не с тридцать седьмого, если не с двадцать седьмого года тянется весьма своеобразная репутация, а проще говоря, идет дурная слава. Тут кто угодно вздрогнет и почувствует биение собственного сердца — не на меня ли пишет Адуев, не меня ли продает по дешевке...
Убедительно? Вполне.
И Ююкин бросил в ящик все письма, кроме одного. Одно он оставил. Принес домой, вскрыл и прочел. Некрасиво? Да. Но объяснимо.
А что в письме? Адуев покорно испрашивает разрешения написать воспоминания о своих вынужденных всплытиях и посадках, взлетах и погружениях. Все мы понимаем, что Иван совершал эти героические деяния вовсе не из любви к приключениям, не по собственной блажи — выполнял государственные задания. А поскольку мы живы и независимы в международном смысле слова, то можно считать, что дело, порученное ему, Адуев выполнил. Справился. Почему бы ему не рассказать об этом миру? Естественное желание. А позволение на раскрытие государственных тайн может дать опять же упомянутая выше контора.
Продолжать или все-таки поверим на слово?
Поверим. Автору не терпится перейти к главному событию повествования, поэтому сократим рассуждения.
Игореша Ююкин.
Согласны?
Заметано.
Ююкин.
Именно к нему попало письмо, написанное Федуловым. И письмо Адуева какое-то время лежало на столе Ююкина. А когда появилась цель, когда гнусный замысел пронзил его мозг, Ююкин бестрепетной рукой вложил письмо Федулова в конверт Адуева и бросил в почтовый ящик.
Подло? Да.
Оправдать Ююкина?
Можно. А зачем?
Если та же Селена, измотавшись в унизительной беготне по подвальным лестницам рекламных контор, слегка расслабилась и, потеряв власть над собой, срезала флоксы, можем ли мы винить ее гневно и беспощадно? Нет. Во всяком случае Автор не находит в себе для этого ни сил, ни убежденности. Простим, женская слабость, вызванная жестокими жизненными условиями. Опять же, хоть и красавица, а не замкнулась в своей избранности, несмотря на замужество, всегда готова порадовать хорошего человека и умом, и внешними данными. Селена искупила свою вину, искупила. Многие из вас согласятся с этим, не задумываясь. А кто задумается — тоже согласится.
Иван Адуев, запершись на кухне, утку сожрал? Ну и черт с ним. Пусть он этой вонючей уткой до конца жизни вкусно и аппетитно отрыгивает. Он вынужденно и садился, и всплывал, он привык все делать вынужденно, может, он и утку съел вынужденно...
Ладно. Это не беда. Стерпим. Оботремся. Простим.
Но то, что сделал Ююкин...
Давайте согласимся, на это способен не каждый. Многие способны, очень многие, а некоторые наши друзья и поныне, и поныне... Что делать, трудно устоять перед соблазном вмешаться в чужую судьбу, двинуть рычаги, которые только и ждут, чтобы их двинули... А потом едва ли не всю нашу славную историю доносы считались высшим государственным благом, нравственным долгом и поощрялись славой, орденами, жратвой, и какой жратвой! Доносы у нас в крови, ребята! Не все мы станем стукачами, но мы заразные, и об этом надо помнить. Не все болеют СПИДом, но СПИДовые вирусы в крови у каждого третьего — так говорят ученые люди. Это еще хорошо — у каждого третьего...
А Федулова простим?
Простим.
Если отбросить ложное целомудрие да призадуматься...
Представляете, есть любовь, страсть, есть единственная на всем белом свете девушка, готовая отдаться чуть ли не парковой скамейке, но нет этой паршивой резинки... Да тут не то что стол взломаешь, перед государственным сейфом не остановишься. И будешь прав. Все, Федулов, сняли мы с тебя обвинение, прониклись твоим неистовством в тот сумасшедший вечер, когда первая красавица проспекта Гагарина согласилась скоротать с тобой короткую летнюю ночку, когда ты, молодой еще, с зубами, неважно одетый, с короткой стрижкой после отсидки пятнадцати суток за кураж в общественном месте, вел ее в пустую шихинскую квартиру. Сам-то помнишь? Ты забегал вперед, приседал, кружил вокруг нее, стараясь заглянуть в глаза, а она, смущенная восторгом, переполнявшим твои, о, Федулов, глаза, зажженная твоим нетерпением и твоими, о, Федулов, нескромными касаниями, послушно шла за тобой сквозь ночь, сквозь запах акаций, ныне вырубленных, сквозь свою и твою, о, Федулов, молодость, шла, сама готовая к нескромным касаниям, и часто билось ее сердце, и вздымалась ее юная...
А об этом уже не будем.
Так стоило ли думать о каких-то жестяных замочках на шихинском столе?! О чем речь! К черту замочки, к черту весь стол с его содержимым! И пусть осыпаются пуговицы, как перезревшие орехи, и пусть луна заглядывает во все окна, и пусть эта парализованная раскладушка стонет и плачет, пусть Шихин проклянет и изгонит из своей жизни, пусть...
Прощаем тебя, Федулов. Отойди, не мешай.
А с тобой, Ююкин, надо разобраться.
* * *— Зачем ты это сделал, Игореша? — спросил Шихин, сидя на полу и прислонившись спиной к нагретым за день бревнам. Впрочем, бревна уже остыли, но их прохлада тоже была приятна.
— Из самых лучших побуждений, — церемонно ответил Игореша и отвернулся к светлеющему на востоке небу, как бы не в силах уже смотреть на эти опротивевшие рожи.
— Объясни, будь добр. Чьих побуждений? Своих? Моих? Или общегосударственных?
— Хорошо... Если ты уж так хочешь знать... Тогда у тебя с Селеной что-то корячилось, какие-то отношения затевались... И я решил предупредить. Подвернулось это письмо с совершенно дикими обвинениями, и написано оно было по-дурному...
— Правильно! — вскричал Федулов. — Я же не всерьез писал! Что государство в опасности, что рабоче-крестьянская власть не сегодня завтра будет сметена заговорщиками из «Хеопса» и к этим хеопсидам надо присмотреться, пока мы все с вами живы...
— Подожди! — досадливо махнул рукой Игореша. — Отправляя письмо, я полагал, что любой здравомыслящий человек ровно за одну минуту разберется...
— То есть ты недооценил бдительность наших заступничков?
— Можно и так сказать.
— Ты врешь, Игореша, — Шихин поднялся, подошел к столу, взял чей-то стакан с недопитым вином, выпил его и снова уселся на пол. — С Селеной у меня ничего не корячилось. К большому моему сожалению. И поныне душа моя рыдает, вспоминая о тех временах.
— Митя? Это правда?! — вскричала потрясенная Селена.
— Да, — печально кивнул Шихин. — А ты, Игореша, знаешь, с кем у нес затевалось, знаешь. Так же, как и то, что ее всегда можно было заподозрить в этом, всегда у тебя для этого были основания, есть они и сегодня. Надеюсь, они всегда у тебя будут.
— Спасибо, Митя.
— Пожалуйста! Я уверен, что ты всегда будешь настолько хороша, что ни один приличный мужик не сможет пройти мимо, не содрогнувшись.
— Спасибо, Митя, — повторила Селена. — Я верила, что ты хорошо ко мне относишься.
— Если ты знал, Игореша, что письмо дурацкое и любой здравомыслящий разберется в нем за минуту, чего ты добивался, отправляя его?
— А вдруг, думаю, поможет!
— И как ты себе это представлял? Меня вызовут, допросят, вышлют, посадят, расстреляют... Все годилось, да? Другими словами, должно было произойти событие, которое заставило бы меня напрочь забыть о Селене? Ты это хочешь сказать?
— Можешь говорить все что угодно.
— Я говорю только то, что ты сам позволяешь. Разве нет? — тихо спросил Шихин. — Ты спер федуловское письмо, утаил адуевский конверт, соединил их, мазнул языком по клею и бросил в ящик. И вот мы здесь.
— Маленькие слабости! — хмыкнул Васька-стукач. — У кого их нет!
— А какие же слабости большие? — спросила Валя.
— Это те же маленькие, — заметил Анфертьев. — Все зависит от результата. Верно, Игореша?
— Тебе виднее, Вадим. Скажи, рядом с тобой сидит маленькая слабость или большая?
— Ты про Свету? Света — моя маленькая слабость. Но у меня к ней очень большое... расположение, — улыбнулся Анфертьев.
— Твоя жена тоже считает ее маленькой слабостью?
— Вот видишь, Игореша... Стараешься укусить каждого... Что тебе плохого сделал я, или Света, или моя жена? Зачем ты наши отношения хочешь свести к скандалу, ссоре? Жена, надеюсь, ничего не знает о Свете, она ее только чувствует, но не пишет на меня доносы, чтобы посадить на десять лет за измену. А ты с Митькой сделал именно это. Сволочь ты, Игореша.
— А вы все хорошие ребята?
— Наверно, у каждого есть слабости, — в задумчивости проговорил Васька-стукач, — но сегодня роль подонка играешь ты, Игореша. Может быть, завтра эта роль достанется кому-нибудь другому, как знать... Но сейчас, здесь — ты.