Отец Филиппо, конечно, не желал никаких неприятных случайностей. Поэтому он спустил с цепи этого свирепого пса – Джироламо – и приказал ему любой ценой раздобыть обрывки, столь неосторожно брошенные им. Однако синьору Маскерони крупно не повезло. Частью письма завладел я, частью – Теодолинда с помощью Пьетро, благослови их господь!
Мне не стоило особого труда уговорить достопочтенную даму показать мне прочие обрывки. Благосклонность Теодолинды простерлась до того, что она усадила меня на кухне за большим столом (самым большим в доме!). И спустя несколько минут я уже раскладывал на выскобленном добела дереве клочья бумаги, покрытые кровавыми пятнами. Их было не так уж много, увы. Очевидно, кое-что все же пропало, а может быть, было настолько испорчено, что кровь размыла чернила, уничтожив последние слова Серджио.
Кое-что мне все-таки удалось разобрать и переписать сложившиеся фразы в дневник, который, повинуясь привычке делать наброски в самое неожиданное время и во всяком месте, я захватил с собой.
Я работал споро. Кровь Серджио взывала об отмщении! Я напрягал внимание и всю свою сообразительность. Я не мог отделаться от мысли, что вот-вот прочту имя его убийцы, названное самой жертвой.
И ожидания мои были вознаграждены!
Глава 37 СОЛО-ПОВОРОТ
Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года
Это был все тот же сон, который снился ему редко – к счастью, редко! – но оставлял по себе такое впечатление, что Сергей потом никак не мог его забыть. Бывало, дергался от воспоминаний в самую неподходящую минуту, словно в него вонзилась стрела, прилетевшая из сна, и знал, что лицо его в эти минуты непроизвольно искажается, как от боли. Собственно, как раз боль и стрелы ему и снились. Будто он подвешен к кресту на вывернутых руках, причем ногами едва достает до пола, и от этого кажется, будто в плечах у него выломаны суставы. Но это ничто по сравнению с теми страданиями, которые причиняют его раны. Тело его истыкано стрелами – мелкими, острыми, которые не пронзают насквозь, а мучительно разрывают кожу, сосуды, мышцы, застревая в них и покачиваясь. Каждую рану он чувствует отдельно – и все их вместе. И знает, что в запасе у тех, кто стреляет, есть еще стрелы: не только такие мелкие, но и длинные, оперенные, с острыми железными клювами. Если такая вонзится в горло или в глаз – сразу смерть. И в этот миг новая стрелка ударяет его – скользит по щеке, разрывая кожу, вышибая слезы из глаз, и слезы эти разъедают рану, будто кислота, чудится, он даже слышит, как пузырится на щеке отвратительный и уродующий ожог…
Сергей вскинулся, сел, дрожа. Одеяло свалилось с плеч, и сразу вернулся озноб, из-за которого он никак не мог уснуть, когда вернулся наконец домой, прокрался в свою комнату и забрался в постель. Гаврюха, его пес, флегматичный ризеншнауцер, встретивший, по обыкновению, Сергея в прихожей, бросился было к хозяину, но вдруг осел на задние лапы и стал его рассматривать, словно не узнал. Сергей мельком глянул в зеркало и зажмурился. Быстро выключил свет.
Его натурально било дрожью, даже качало, вот теперь он совершенно точно знал, что это такое: зуб на зуб не попадает. Постоял под горячим душем, согрелся было, но только лег – опять заколотило. Взял еще одно одеяло, но это не помогло. Свистнул тихонько Гаврюше, похлопал рядом с собой по дивану. Пес недоверчиво сверкнул глазами, поозирался с опаской – Сережина мама так гоняла его с диванов и кроватей, что пыль столбом стояла! – однако все же решился, запрыгнул на постель и свернулся рядом с хозяином. Сергей чувствовал через два одеяла его живое, преданное тепло, слушал, как сопит сразу уснувший пес, а сам трясся, трясся от внутреннего озноба. Все-таки на улице холодно, уже подмораживает вовсю. А он прибежал в одних джинсах и носках. Надо было хоть догадаться надеть на себя шелковую концертную рубашку, обуться в танцевальные ботинки, но это ему и в голову не пришло. Сумку свою схватил чисто рефлекторно, потому что она стояла в углу комнаты, на глазах, а возвращаться в прихожую за курткой и ботинками – это было свыше его сил. Так и бежал по улицам голый до пояса, сумка на плече. Поздно было уже, встретилось ему человека два, посмотрели дико… Будем надеяться, приняли за спортсмена, который торопится на утреннюю тренировку. Четыре утра, нормально, самое время… Вот интересно, вспомнят они эту встречу завтра, когда по всем каналам пройдет сообщение о загадочном убийстве знаменитого режиссера?
Какое счастье, что родители уже спят, какое счастье, что привыкли к его поздним возвращениям из клубов или с вечеринок! Не больно-то одобряют они такой образ жизни, особенно батяня, но смирились с ним, потому что Сережин заработок – доход для семьи серьезный. Уверены – или надеются? – что он не попадет ни в какую пакостную историю. Он и сам всегда был в этом уверен. Или надеялся?
Видимо, силы наконец-то кончились, и как ни был Сергей взвинчен, он все-таки провалился в сон. И вот теперь эти стрелы, стрелы… нестерпимая боль в разорванной, словно бы кислотой обожженной щеке…
Сережа свернулся клубком, подтянул колени к подбородку, схватился за ледяные ноги, растирая их. Сон не согрел застывшее тело, не успокоил смятенную душу. Не отодвинул вдаль кошмарные картины нынешней ночи. В глазах вдруг проблеснуло: он с силой бьет стоящего на коленях Мисюка ногой по голове, тот мгновение смотрит на Сергея, потом сникает, заваливается на бок, и набрякшие веки медленно натягиваются на закатившиеся глаза.
К горлу подкатило, то ли слезы, то ли тошнота. Сергей перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку. Чтобы прогнать воспоминание, попытался подумать о чем-нибудь самом ужасном, самом паршивом, что случалось с ним в жизни, о самой ужасной боли, испытанной когда-нибудь, но ничто не помогало: лезло, лезло в голову выражение этого вдруг постаревшего, побагровевшего, размякшего лица, и холод снова и снова пронзал тело…
А ведь началось все так классно! Мисюк привез его в самый красивый дом на набережной – бывший железнодорожный, с колоннами. Они вошли в просторный подъезд, в который так и просились кадки с фикусами и ковровые дорожки, а потом поднялись на второй этаж, в квартиру. Ого, какая огромная прихожая! И кажется еще больше оттого, что светит очень тусклая лампа, углы теряются в темноте.
– Давай свою одежку, – Мисюк заботливо помог снять с плеч Сергея куртку. – Раздевайся, проходи вон туда. Это у меня кабинет и гостиная, а спальня вон там. – Он махнул рукой куда-то в гулкую глубину квартиры и включил свет в ближайшей комнате.
Комната оказалась о два окна, выходящих, конечно, на Волгу: в черной темноте играли огни набережной. Сергей не мог удержаться: сразу кинулся в окну. Ух ты, как классно! Вот бы жить в такой квартире. Можно представить, какой блеск тут навела бы мама. А то у Мисюка все захламлено, вверх тормашками перевернуто, разбросано. И окна без тюля, на них только какие-то мрачные шторы с оборванными петлями. Противный тусклый свет. И вообще-то грязновато, вон на лампе какой слой многолетней пыли, коричневый палас не чистили несколько лет как минимум. Никому не придет в голову разуться, чтобы пройти по нему. Да уж, хороши гуси-лебеди эти робятки из ТЮЗа, которые квартиру сняли: такого человека, великого режиссера, поселить в натуральный сарай! Не ему же самому, мужику, генеральную уборку устраивать. Вдобавок, может быть, это его и не колышет. Сергей вон не выносит беспорядка вокруг себя, но это мамина суровая школа, а ведь, как правило, мужчинам на такие мелочи плевать с высокой башни.
– Чайку, кофейку? – приветливо спросил Мисюк.
– Наверное, лучше чай. Кофе вредно для сердца.
– Ишь ты! – озадачился Мисюк. – У тебя с сердцем проблемы, что ли?
– Пока нет, но я так, на будущее.
– Молодец, если о будущем думаешь. – Мисюк двинулся было на кухню, но притормозил: – А может, джинчику хорошего с тоником? Поверь ты мне, отличный джинчик. Ты такого точно не пил, это «Бомбей сапфир». – И вытащил из маленького сервантика красивую бутылку, жидкость в которой была ярко-голубого цвета.
– Эх-аяй, – сказал Сергей. Такой диковины он и впрямь никогда не видывал. «Гордон» пробовать приходилось, и «Бифитер» тоже, а это…
Голубой джин, надо же. По какому-то непонятному сцеплению ассоциаций вспомнилась песенка про голубую луну, и Сергей невольно передернулся. Почему-то пить голубой джин резко расхотелось, однако Мисюк уже достал из шкафа два толстостенных стакана, налил до половины джин, занес над одним стаканом бутылку с тоником:
– Разбавить? А то я предпочитаю в чистом виде.
– В чистом? – Сергей испугался. – Да ведь там 47 градусов!
– Это не для слабонервных, – согласился Мисюк. – Но у меня голова крепкая, да и привык. А тебе советую на первый раз попробовать с тоником.
Да он и с тоником был крепкий, гад «Сапфир». Как только Мисюк глушит эту голубизну без разбавки?
– Эх-аяй, – сказал Сергей. Такой диковины он и впрямь никогда не видывал. «Гордон» пробовать приходилось, и «Бифитер» тоже, а это…
Голубой джин, надо же. По какому-то непонятному сцеплению ассоциаций вспомнилась песенка про голубую луну, и Сергей невольно передернулся. Почему-то пить голубой джин резко расхотелось, однако Мисюк уже достал из шкафа два толстостенных стакана, налил до половины джин, занес над одним стаканом бутылку с тоником:
– Разбавить? А то я предпочитаю в чистом виде.
– В чистом? – Сергей испугался. – Да ведь там 47 градусов!
– Это не для слабонервных, – согласился Мисюк. – Но у меня голова крепкая, да и привык. А тебе советую на первый раз попробовать с тоником.
Да он и с тоником был крепкий, гад «Сапфир». Как только Мисюк глушит эту голубизну без разбавки?
– Вам что показать? – отпив полстакана и принимая деловой вид, спросил Сергей.
– Погоди, погоди, – добродушно махнул рукой Мисюк. – Передохни маленько, выпей еще. Ты там запрыгался сегодня, я видел. Посиди, поговори со мной. Вот ваши бальные танцы… почему ты ими занимаешься? Как это вообще получилось?
– Случайно. Помню, одна знакомая девочка с нашего двора ходила в школу к Майе Андреевне, партнера у нее не было, и спросила: «Сережка, хочешь со мной танцевать?» А она мне нравилась, я и согласился. И так мне показалось в студии классно! Я и остался на всю жизнь.
– Сколько тебе тогда было?
– Десять лет.
– Дитя малое! И тебе уже тогда нравились девочки?
– По-моему, даже еще раньше, – усмехнулся Сергей.
– И что, до сих пор?
– Ну да.
– Только девочки? Или…
– Нет, почему? Взрослые женщины мне тоже нравятся. Лишь бы темненькие были, блондинки как-то не очень. А впрочем, всякие нравятся.
– Да-а? – со странным выражением протянул Мисюк. – А рыжие, как твоя преподавательница? У тебя с этой, как ее, Майей Андреевной, что-нибудь есть?
Сергей поперхнулся:
– Да вы что?
– А почему бы и нет? Вы так танцевали… я решил, ты к ней неравнодушен. Может, даже любишь ее.
– Конечно, люблю! Как же ее не любить? Она из меня классного танцора сделала. И она меня очень любит, я знаю. Потом она же безумно красивая, вся как выточенная. С ней очень приятно танцевать.
– А секс?
Сергей хмыкнул:
– Что, девчонок мало?
– Да уж, тебе, наверное, проходу не дают.
Не давали, это факт. Но Сергей ничего не имел против, совсем наоборот. Вот без этого было бы худо. А пока девочки смотрят на него влажными от нежности глазами, жить можно!
Но ответил он сдержанно:
– Всегда кто-нибудь найдется.
Он допил джин, и Мисюк налил еще. Сергей хотел сказать, что, наверное, хватит, уже начала немножко кружиться голова, но хозяин его опередил.
– У тебя девушка есть?
Сергей терпеть не мог такие разговоры. Еще спросит, кто она. Женщины доверяются мужчинам не для того, чтобы те чесали потом языками.
– Вы про танго что-то хотели спросить? – он неловко сменил тему. – А то уже поздно, наверное, у вас же репетиция завтра утром.
– Давай, покажи мне танго, мужской вариант, – деловито кивнул Мисюк, оставляя свой стакан и берясь за блокнот и ручку. Протянул пульт к проигрывателю: – Такая музыка подойдет?
Это были «Брызги шампанского» – отличная, темповая мелодия. В комнате было практически пусто, места, где развернуться, много. Сергей станцевал одну вариацию – иногда выдавал ее на показушках в «Рэмбо» и во всяких других заведениях, шло на «ура». Правда, он привык к другой мелодии, но сейчас добавил кое-что, немножко на ходу изменил, чтобы приноровиться к «Брызгам». Мисюк смотрел восторженными глазами, порою черкал в блокноте.
– Великолепно. Зажигает, – сказал он, когда Сергей закончил вариацию, и протянул ему стакан. – До чего жалко, что теперь уже ничего такого на вечерах не танцуют.
– Да, конечно, в народе бальные танцы вымирают. – В горле пересохло, Сергей с охотой выпил. – Рисунок сложный, многосоставный, а помещения, как правило, тесные, народу туда набивается много. Ну и упрощается танец, сводится к перетаптыванию на месте.
– Тебя, наверное, коробит, когда ты видишь всякие массовые попрыгушки?
– Да почему? Я читал, раньше танцы тоже были такие, массово-примитивные. Это же был ритуал для общения с космосом, камлания перед охотой, заклинания богов там, что ли. В каком-то племени, у гвианских индейцев, кажется, желающий стать колдуном проходил такое испытание: выдерживал пост и нещадное самобичевание, а потом плясал до обморока. Когда много народу танцует, какая-то энергия выделяется, очень мощная. Ритуальные танцы – хоровод, коло, сиртаки – они были задуманы для того, чтобы сделать людей сильнее, разделить между ними эту силу. В танце упорядочивается дыхание, а это значит, что укрепляется тело. Настроение улучшается…
– Есть миф о том, что мир был создан, вернее, рожден Шивой во время космического танца, – сказал Мисюк.
Мифов Сергей никаких не знал, но про Шиву что-то слышал. Танцующий Шива – это такая индийская бронзовая статуэтка. У парня несколько рук, стоит на одной ноге – кажется, он и в самом деле танцует. Здорово придумано: во время танца рожден мир… То-то Сергею кажется, что он создает какие-то картины, когда танцует, и впрямь будто миры рождает! – А ты не можешь добавить в танго побольше эротики? – озабоченно спросил Мисюк.
Сергей выбрался из кресла, чувствуя, что ноги слегка подкашиваются. Но все это только до тех пор, пока не надо танцевать, в танце-то он мгновенно собирается и чувствует себя как надо. Это и называется – умные ноги!
Эротики, значит, вы хотите?.. Да запросто! Выдал несколько восьмерок бедрами, потом рывков в стороны, вперед, назад – Мисюк так и ахнул:
– Ну, ты силен, красавец мой! Эх, прямо вижу, как ты можешь спектакль украсить! Но фоном тебя выпускать нельзя – все внимание на себя отвлечешь. Тебе свою сцену надо, свою собственную! Такому бриллианту нужна достойная оправа. Могу представить твой сольный танцевальный театр, такой лом будет, чтобы только посмотреть, как ты бедром… ого-огошеньки! Ладно, это дело будущего. Так сможешь завтра утром на репетицию опять прийти? К десяти. Меня как раз телевидение будет снимать для какой-то программы новостей, я вообще-то не люблю давать интервью до премьеры, но тут, говорят, слухи пошли насчет спектакля, будто там голые бабы будут по сцене бегать, все такое… Зрительская масса требует объяснений. Хотя они что, не знают, что мы ставим? Это же Булгаков, не Чехов какой-нибудь.
Сергей вдруг зевнул – и тотчас торопливо приткнул стакан ко рту, стараясь скрыть зевок. Однако Мисюк заметил:
– Ох, извини, заморочил я тебя разговорами. Ну так как, ты завтра приходишь? Мы работаем вместе или как?
Мелькнула мысль о Майе – как она это воспримет? Не обидится, что Мисюк ее из спектакля выставил, а Сергея оставил? Не следовало бы соглашаться. Черт с ним, со спектаклем, неохота Майю обижать. И тут же – ожогом! – ударило воспоминание о сегодняшнем кошмаре. Черт, как же быть? Отказаться невозможно. Надо соглашаться и как-нибудь попросить у Мисюка денег авансом.
– Я хотел… – заикнулся Сергей неловко, – я хотел вас спросить… извините, я ваше отчество забыл.
Он его и не знал, да и имя режиссера не запомнил.
– Зови меня просто Эмиль, – благосклонно произнес тот. – Вообще, по-моему, раз мы теперь вместе работаем, вполне можем перейти на «ты». Давай-ка мы вот что сделаем – давай-ка выпьем на брудершафт!
И он снова наполнил Сережин стакан чуть не доверху, а себе плеснул чуть-чуть. С другой стороны, он же пил чистый джин, небось не станешь глушить его стакана́ми!
При слове «брудершафт» Сергей с трудом удержался от смешка. Он только на днях узнал, что на этот самый брудершафт пьют, когда хотят перейти на «ты». Вот как в данном конкретном случае. А они на всяких междусобойчиках в студии то и дело пили на брудершафт с девчонками, с которыми давным-давно были на «ты», – исключительно ради того, чтобы лишний раз поцеловаться с ними. То в «бутылочку» играли – ради того же самого, то на брудершафт пили. А раньше-то, когда этот обычай в России только ввели – при Петре Первом, что ли, – таким образом пили между собой исключительно мужчины. Наверное, в Москве – Мисюк же из Москвы – это до сих пор среди них принято. «Брудер» – это брат по-немецки. Выпивают, стало быть, за братство. В студии «брудер» Сережа, «брудер» Костя, Петр, Олег. Если выпьют с Мисюком – «брудер» Эмиль. А круто – когда-нибудь где-нибудь назвать знаменитейшего человека этак запросто Эмилем!.. И чтобы кто-нибудь из знакомых при этом оказался. Например, мама. Она упадет. Вот будет гордиться своим Сергунчиком! И он с готовностью поднял бокал, пробормотав смущенно:
– С удовольствием. Я с удовольствием.
Продели руки одна в другую, выпили и, произнеся:
– Сергей!
– Эмиль! – приложились щека к щеке. И вдруг Мисюк проворно повернул голову и с силой впился в губы Сергея.