– С удовольствием. Я с удовольствием.
Продели руки одна в другую, выпили и, произнеся:
– Сергей!
– Эмиль! – приложились щека к щеке. И вдруг Мисюк проворно повернул голову и с силой впился в губы Сергея.
Сергей был так ошарашен, что замер с приоткрытыми губами, ощутив во рту толстый прохладный язык. Он ползал там, ощупывал язык Сергея, двигался, будто наглая змея. И такое вдруг рванулось к горлу отвращение в сочетании с голубым джином – в жизни не было настолько противно! – аж в висках застучало. Потемнело в глазах; Сергей еще почувствовал, как его повело в сторону, – и повалился на пол.
Глава 38 ВТОРАЯ ФИГУРА КАДРИЛИ
Из дневника Федора Ромадина, Рим, 1780 годПродолжение записи от 30 января«…в 1505-м кардинал Ипполито хотел понравиться одной даме, своей родственнице, любовником которой был дон Джулио д'Эсте, его побочный брат. Ходили слухи о страстной любви, которую братья питали друг к другу. Но эта дама развела их. Однажды Ипполито стал упрекать ее за то, что она оказывала предпочтение его сопернику; она же оправдывалась тем, что ее покорили прекрасные глаза дона Джулио. Кардинал вышел от нее в ярости и, узнав, что брат его был на охоте, настиг его в лесах, расстилавшихся по берегам реки По, заставил слезть с коня и приказал слугам выколоть ему глаза в своем присутствии. Если правдивы слухи, эти глаза в тот момент взирали на него отнюдь не с братской любовью!
…а Юлий III тоже не забывал о своих удовольствиях. Он любил одного молодого человека, которого сделал кардиналом в восемнадцатилетнем возрасте под именем Инноченцио дель Монте.
Я перечислил имена, принадлежащие прошлому, хотя зачем заглядывать в этакую глубь веков? Папа Пий, Анджело Баски54, считался еще в пору ожидания своего высокого назначения самым красивым из кардиналов. Он любил, когда его называли самым красивым человеком его области, и чуть ли не впрямую требовал этого от подчиненных. Лизоблюды готовы были не только на словах, но и на деле доказывать свою любовь… Делая вид, что пишет труд о епископах, кардинал Андреа встречался с молодым монсеньором Аннибале делла Дженга, тоже удивительным красавцем, – причем встречался в великой тайне. Кроме того, он пользовался благосклонностью некоей дамы…»
Насколько я понял, этот отрывок принадлежал к тем записям, в которых перечислялись, так сказать, святейшие забавы. О большинстве я уже прочел. Эти две постыдные заметки лишь усугубили мои подозрения относительно позора, который привелось испытать Серджио. А то, что я прочел далее, окончательно расставило все точки над i.
…наконец я смог открыть глаза и отереть с них слезы. Повернулся и встретил его взгляд. Выражение, с которым он смотрел на меня, не подлежит описанию. Так, значит, он все же получил, чего желал? Не постигаю, не постигаю… но он целовал мне руки, шепча слова, которые мне стыдно будет повторить даже на исповеди.
Господи, боже, на исповеди! Перед кем?!
Джироламо взирал на все происходящее с каменным лицом. Потом – не в тот страшный миг, а позже – я подумал: а ведь ему не впервые выступать в роли помощника палача. Сначала он помогал удерживать меня; потом, когда силы во мне угасли, отошел в сторону и так стал, сложив на груди руки, глядя пристально и холодно. Он не был удивлен, не был поражен. И все-таки случившееся не оставило его равнодушным: я видел, как бешено билась жилка на его виске. Быть может, он решил, что отныне я стану пользоваться теми привилегиями, коими прежде обладал он, и завидовал заранее?
Безумец. Не говоря уже о позоре, который невозможно пережить, а тем паче – испытывать заново, никогда больше я не пожелаю видеть этого рабского и в то же время торжествующего выражения в глазах человека, коему поклонялся всем сердцем и коего любил, как отца. Как небесного отца своего!
Смешно, смешно… однако нет у меня сил ни смеяться, ни рыдать.
…И вдруг он добавил, глядя все с тем же выражением – странным, новым для меня: чудилось, адский пламень вспыхнул в его глазах:
– И не бойся греха – я сниму его с тебя. Но ты должен знать, что от меня никто и ничего не узнает. Ведь грех утаенный – наполовину прощенный!
Воспоминание ударило меня в голову, словно камень. Да ведь он беспрестанно цитирует человека, которого прежде иначе не называл никем иным, а только нечестивцем и богохульником. Это слова из «Декамерона» Боккаччо! И то, что он говорил мне, пытаясь окончательно подчинить себе: слова о промысле божьем, который только и властен над нами, – тоже слова нечестивца, вволю поиздевавшегося над отцами церкви в своей книге. Постыдный цинизм. Цинизм…
…прежде мне казалось, что он взирает на меня, как некогда господь смотрел с небес на своего сына, которого создал ради спасения человечества, – с печалью и гордостью. Теперь я вижу взор диавола, который определил созданию своему участь быть разрушенным, разбитым вдребезги о то же самое чувство, которое его породило.
Его взгляд преследует меня даже сейчас. Вот уж воистину отеческая любовь! Я подумал: а что, если Джироламо – единокровный брат мой? Чудовищная мысль, однако сейчас я готов поверить во все. Если так, то он лучший сын, чем я. Ведь его преданность, его уважение к отцу не поколебимы ничем, они фанатичны, как вера в бога. Наверняка отец земной является для него воплощением отца небесного. Моя же преданность, мое уважение к нему зиждились, оказывается, на довольно-таки зыбкой основе. Всего лишь на вере в чистоту духовную и чистоту помыслов…»
Я поднял руку и вытер холодный пот, который щедро оросил мое чело. Несть числа открытиям, которые пришлось мне совершить. Я вспомнил слова, вскользь брошенные Теодолиндой, когда она рассказывала о Пьетро: что-то такое об истории рождения Серджио. Тогда скользнула у меня догадка: а что, если мать Серджио некогда оказалась в таком же положении, как теперь – Антонелла? Что, если мать Серджио всею жизнь выдавала себя за вдову, лишившуюся мужа, когда сын был еще младенцем, – а на самом деле тщательно скрывала имя человека, который обольстил ее? Пьетро, очевидно, знал об этом. А что еще знал он? Что тот человек не бросил свою тайную возлюбленную и незаконно прижитого сына, продолжал поддерживать их? Что он при всем желании не мог сочетаться браком с любимой женщиной, потому что был уже женат… женат самым неразрешимым браком на свете? Женат на святой католической церкви?
Но тогда… как он мог решиться сделать то, что сделал? Высоко вознес он себя в помыслах или так низко сверзил, что ниже и не бывает? Возможно, он не ведал о том, кем приходится ему Серджио?
Напрасны надежды. Только от него мог несчастный юноша узнать тайну своего рождения.
Я наверняка ошибаюсь. Я страстно хочу ошибаться. Истина слишком горька, мне не разжевать ее, не проглотить!
«…Как известно, все временное преходяще и смертно; и оно само, и то, что его окружает, полно грусти, печали и тяготы и всяческим подвергается опасностям, которые нас неминуемо подстерегли бы и которых мы, в сей временной жизни пребывающие и составляющие ее часть, не властны были бы предотвратить и избежать, когда бы господь по великой милости своей не посылал нам сил и не наделял нас прозорливостью».
Ну не странно ли, что и я не могу удержаться от того, чтобы в своем последнем письме не процитировать этого мудрого циника, нечестивца Боккаччо? Истинны его слова, истинны, хоть и постыдны во многом… Вот и сейчас надеюсь я только на господа, только его молю даровать мне силы – и простить, ибо я намерен свершить последний в моей жизни грех».
Господи Иисусе, кажется, я узнал причину смерти Серджио. Он хотел расправиться с виновником своего бесчестия! Он задумывал убийство! Однако намерение это стало известно отцу Филиппо, или Джироламо, или им обоим, и тогда они… Джироламо, я уверен, был вторым. А кто был первым? Не сам же?..
Нет. Нет. Проще думать, что им был тот же Джироламо. Нанес удар. Ушел. Но не утолил свою ярость и ненависть, а потому воротился с другим, более жестоким и страшным оружием.
Господи, я хочу домой. Я хочу в Россию! Я хочу работать, писать! Любить, а не предаваться ненависти.
Но сначала я должен исполнить свой долг перед мертвым другом и перед его… Нет, моей…
Продолжаю чтение.
«…а помнишь ли, как поразила нас с тобой одна картина Тициана? Мы сошлись на том, что она превосходит все ранее виденное нами. На ней изображен епископ в пышной ризе, с тяжелым пастырским посохом в руке и священной книгой. Прекрасная девушка с пальмовой ветвью в руке заглядывает в эту книгу, стоя позади епископа. Какой-то суровый старец присутствует здесь же. Напротив этой группы обнаженный стройный юноша, связанный по рукам и ногам и пронзенный стрелами, смотрит прямо перед собой, смиренно подчиняясь судьбе. Два монаха благоговейно воздели очи горе, а сверху… взирает на них всепрощающим взором, и ангелы держат в руках загодя припасенные венки, коими они увенчают невинных и праведных.
Тогда мы говорили: в основе здесь лежит старинная священная традиция, позволяющая искусно и значительно объединять столь различные, словно бы и не подходящие друг к другу образы. Мы вспомнили твою первую встречу с отцом Филиппе и его остроумное сравнение такой композиции с колодой для игры в тарокк.
Теперь я думаю: для кого были приуготовлены венки? Для невинных… свидетелей убийства? Ведь юноша, пронзенный стрелами, умирает. Я не могу вспомнить его лица, а когда напрягаю память, вижу себя, словно в зеркале»
Да, я помнил эту картину. Она и в самом деле прекрасна. Однако почему, думая о ней сейчас, я вижу другие фигуры? Вместо прекрасной девушки – носатую, желтолицую папессу Иоанну. У епископа в золотой ризе чеканный лик отца Филиппо. Старик – вовсе не старик, а надменный и жестокий Джироламо, так схожий с тициановским портретом Ипполита Риминальди. Благочестивые монахи сплетались один с другим в непотребном действе. А юноша, пронзенный стрелами… да, у него и впрямь было лицо Серджио. Лицо Серджио и глаза Антонеллы.
«…одному могу довериться и тебе одному поручить ту, которая стала супругой моей пред богом, не успев назваться таковой пред людьми. Горько раскаиваюсь, что позволил себе воспользоваться… такова, знать, судьба. Если бы я решился вручить ее твоему попечению, я умер бы счастливым. Как же странно, что ты, пришелец из далекой северной страны, человек, коего я знал всего два каких-то месяца, стал мне ближе, вернее и надежнее отца и брата… всем несет позор и гибель! Прощай!»
И в то мгновение, когда я записал в дневник это последнее слово погибшего друга, я услышал испуганный женский крик.
Глава 39 РОКК-ПОЦЕЛУЙ
Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года
– Привет, – сказал Виталя самым независимым голосом, на какой только был способен. – А где Катерина?
– А что такое? – Тоня тоже изо всех сил стремилась к независимости. – Ты по ней соскучился, что ли? Но я поняла, что вы договорились на воскресенье в кукольный…
– Где Катерина, я тебя спрашиваю? – рявкнул Виталя. – Ты до чего докатилась: мужиков приводить, когда дочка дома!
– Спокойнее, – негромко сказал Федор, и Тоня так испугалась этого леденящего голоса, что глупо зачастила:
– Да с чего ты взял, что Катя дома? Нету ее дома!
– А где она? – глумливо заломил бровь Виталя. – У тети чужой?
Тоня кивнула: ничего не скажешь, Катерина и в самом деле у тети…
– Почему у чужой? – усмехнулся Федор. – У моей родной.
От такой наглости у Витали явственно в зобу дыханье сперло, однако в следующий миг он резко повернулся к Федору:
– А, попутчик! Это я не тебя, случайно, в аэропорту сегодня утречком видел? Заметил, заметил, как ты на Тоньку пялился! Где познакомились? В Нанте или в Париже? Или прямо в самолете? Долго ли умеючи, да?
Как ни была Тоня ошарашена, она не могла не подумать: до чего же приметливое у нее семейство! Что Катерина, что Виталя заметили Федора не менее чем среди полусотни посторонних людей. Или и вправду он вел себя так, что его нельзя было не заметить? Тоня и сама помнила его прощальный взгляд в аэропорту, растерянный такой… И сердце встрепенулось: какое же счастье, что взгляд этот не оказался прощальным!
Однако если Виталя еще задержится хоть на минуту, всякое может произойти. У него были какие-то планы на сегодняшний вечер, успел что-то уже себе напридумывать, а сейчас одурманен ревностью, пошел вразнос. Мигом всплыла в памяти одна старинная история, когда Тоня чуть было замуж не вышла за одного потрясающего парня из Киева, уже все дело шло к ее отъезду туда, но вдруг получила тако-ой отлуп в письменном виде! Уж прямо-таки помирать собралась от разбитого сердца, а более всего оттого, что понять никак не могла, в чем же провинилась. А потом, когда кое-как пережила это дело, случайно узнала, что причиной столь необъяснимого разрыва послужило письмо Витали герою ее пылкого романа. Бывший муж сам же и проболтался по пьяной лавочке, правда, благоразумно не вникал в подробности того, что именно прописал счастливому сопернику. Со временем это позабылось, обида сгладилась, Тоня убедила себя, что a la guerre, comme a la guerre, просто противник Витале попался слабоватый в коленках. Но сейчас… а если и Федор окажется слабоват?
– Виталя, прекрати! Уходи, ради бога! – выкрикнула она, понимая, что вот-вот будет поздно его останавливать, что у него уже наготове убийственное словцо, от которого кто угодно пошатнется, – как вдруг Федор шагнул вперед, легонько взял Виталю за плечи, развернул на 180 градусов и вытолкнул в дверь, все еще остававшуюся открытой. Потом заботливо захлопнул ее, защелкнул замок и, обняв, увел Тоню в полутемную комнату, так что они не слышали, как разорялся Виталик на площадке. Не до того им было, сказать по правде.
– Ой… – только и смогла выдохнуть Тоня спустя некоторое время. – У меня даже голова закружилась.
– Я и сам весь кружусь, – шепнул Федор, все еще водя губами по ее щеке.
Они стояли у окна, и сначала Тоня ничего не видела, кроме каких-то радужных искр, но когда немножко прояснилось в глазах, она пригляделась и недоверчиво воскликнула:
– Да ты только посмотри! Откуда он узнал, что это твоя машина?!
Федор развернулся к окну. Стоявшая на взгорке «Ауди» была видна как на ладони. Рядом с машиной топтался какой-то человек. Он то пинал колесо, то принимался стучать кулаками по ветровому стеклу, то рвал дверцу. Человека этого Тоня узнала бы даже с закрытыми глазами – до тошноты насмотрелась на него за жизнь-то, но все еще не верила, что это именно Виталя ведет себя настолько глупо и пошло.
– Ничего, – хладнокровно сказал Федор, мгновенно ощутив ее волнение и успокаивающе поглаживая по спине, – пускай побесится. С замками ему не справиться, самое большее, что сможет, это «дворники» оторвет или зеркало сломает. Переживем. В конце концов, погода сейчас хорошая, «дворники» нам совершенно ни к чему, да и в зеркало мне смотреть неохота, я лучше на тебя буду смотреть!
Он снова повернулся к ней, снова склонился к ее лицу. Но Тоня осторожно отклонилась:
– Прости, ради бога. Не могу я это видеть. Спущусь, скажу ему, чтобы убирался к черту навсегда. Навсегда из моей жизни!
Федор подался к ней, но промолчал, только в глазах мелькнула тревога. А Тоня вдруг испугалась, что поняла все не так, что приняла желаемое за действительное, и зачастила бессвязно:
– Да нет, ты не думай, это не из-за тебя. Ты не думай, это просто уже все… все давно пошло не туда. А сейчас я как-то поняла, вдруг: ну сколько это можно тянуть? Сколько можно морочить себе и ему голову? Подумаешь, Катерину не с кем оставлять, когда уезжаю! Ну сколько там раз в год я куда-нибудь уезжаю?! Найду какую-нибудь тетку, а с ним уже ничего, никогда…
И осеклась, ощутив, что как-то опять получается, будто она готова расстаться с Виталей, потому что рассчитывает на Федора. Да еще слетело с языка про эту тетку, с которой она будет оставлять Катю, а ведь та и в самом деле осталась с Федоровой тетушкой! Нет, как убеждает какая-то реклама, иногда лучше молчать, чем говорить. Или там сказано как-то иначе? А, неважно. Сейчас главное – прекратить затянувшийся монолог и убрать с глаз Виталю, пока он и в самом деле что-нибудь не сломал в этой роскошной машине. Федор хорохорится, делает вид, будто ему все равно, спасибо ему за это, но он просто не знает, на что способен Виталя, когда разойдется. Запросто и «дворникам», и зеркалу конец придет. Еще и ручки отломает. А сможет, так и стекло разобьет. Лучше не надо, Тоне не раз приходилось видеть, какое выражение бывает на лицах мужиков, когда причинен хоть мало-мальский ущерб их «любимой подруге» по имени «Мерседес», или «Лада», или «Тойота», или какая-нибудь там «Ланчия». Не хотелось бы увидеть подобное выражение на лице Федора!
Она вылетела в прихожую, схватила с вешалки пальто и рванула в дверь. Федор что-то крикнул вслед, но Тоня уже частила по ступенькам. Кажется, никогда не спускалась по этой лестнице в таком темпе!
Выскочила на крыльцо, взбежала на горочку, подскочила к Виталику:
– Ради бога, угомонись! Ну ты совсем с ума сошел, что ли?!
Он был вне себя: глаза белым пламенем сверкают, так что даже в темноте видно. Вцепился в Тонину руку, дернул к себе так, что она ударилась о его грудь грудью.
Вдруг что-то громко щелкнуло неподалеку. Виталя вскинул свободную руку, схватился за висок – и опрокинулся навзничь, увлекая за собой Тоню.
Она повалилась на него, больно ударилась коленом, вскрикнула от страха и боли, пытаясь вскочить, однако сил не стало, когда Виталий тихо, мертво выдохнул ей в лицо:
– Убили меня… убили. Этот твой… из-за тебя!
Господи! Что он имеет в виду? Федор? Это был выстрел? Это стрелял Федор?! Проскочило в голове мгновенное воспоминание: он резко сует руку под борт куртки и выдергивает, сжимая в ладони, черную рукоятку…