Жижинскую скотину, в большинстве своём коров и тёлок, рано по утрам забирал Фрол, местный пастух. Гнал по всей деревне, вдоль глиняного оврага, как правило, с Прасковьиной стороны: там от домов до оврага было пошире и стаду было не так тесно просачиваться, как по другую сторону жижинского оврага. Оттого и лепёшек от стада на их стороне было неизмеримо больше. Это ужасно злило Шварца.
— Нет, ну неужели нельзя где-нибудь ещё посрать, а не перед моим окном? — искренне возмущался Юлик. — Ну, пускай он хотя бы раз — тут, раз — там гонит. А то скоро совсем в говне этом задохнёмся на хрен!
Сам Фрол был из прошлого века, в том смысле, что пас ещё при царе Горохе. Так про себя и докладывал.
— А при Гвидоне не пас? — поинтересовался Гвидон. — Тоже царь был, между прочим.
— При Гвидоне? — задумался старик. — Не, такого не упомню. Я Ленина хорошо помню. Мы с им, почитай, в один годок родились, ну близко совсем. При ём я пас. При том ишшо царе, при Ляксандре Втором, и при Третьим Самодержци, какой церквов пооткрывал немерено, при ём ишшо храм Спасителя освятили — тожа пас. При энтом вишь — тожа… Тольки уж не знаю, при каком… Как Сталин помёр, так и не уразумею покуда, хто нынче главнай. Радива-то у мене ни таво… Нету.
Попутно забирал хендехоховских коров и гнал общее стадо на выпас. К вечерней дойке пригонял назад, разводил скотину по домам. Кормили Фрола сами деревенские, в живую очередь, зависимо от количества хозяйских коров в стаде. Параше, с её одной животиной, обязанность выпадала раза два на лето. Жижинскими и хендехоховскими заведено было славно накормить и крепко поднести Фролу, чтобы пас на совесть. Очередной такой раз выпадал на субботу, когда вместо крыши уже должна была вовсю сиять непокрытая дыра в небо.
— Как жишь с Фролкай-та будить, — заметалась Параша перед отправкой в город, — коль мене нету тута? Хто яво покормить-та да нальёть?
Шварц успокаивал:
— Не переживай, Паранечка, милая моя. Всё будет в полном ажуре. Накормим досыта Фрола твоего и нальём, как положено. В обиде не останется, вот увидишь.
— А с курями как? — не унималась несчастная Прасковья. — Хто им картох натолкёть? Хто корок нарежеть? Хто яички соберёть?
Выручил Гвидон:
— Баба Параш, неужели ты думаешь, мы своими руками скотину на погибель отдадим? И жен своих без парного молока и яиц свежих оставим? Ну, сама посуди, нам это надо? Они же нас со свету после этого сживут, сердешные!
По своей убедительности последний аргумент оказался решающим, Прасковья успокоилась и угомонилась. Ещё за месяц до начала работ Юлику пришла в голову удивительная мысль: поселить бабку Прасковью на эти три неудобные для жизни недели в свою квартиру, на Серпуховку, к матери, Мире Борисовне. Ужасно хотелось знать, что из всего этого получится. А заодно решился бы и вопрос, где передержать мать-настоятельницу будущего дома до момента готовности крыши над срубом. Сами же они решили не мотаться в Москву-обратно, а прожить этот кусок вместе с мужиками, во времянке на дворе.
На другой день Юлик отвёз Парашу в Москву, на Серпуховку, показал как, чего и где и позвонил матери в школу.
— Мам, ты не сердись, но у нас недельки три поживёт одна милая бабушка из деревни, из Жижи. Её зовут Прасковья Гавриловна или просто Параша, мы у неё жить будем потом, как на даче, и сейчас расширяем дом. Ты уж прояви заботу, пожалуйста, не обижай старушку. Денег я на столе оставил, на питание и вообще. А спать положи на мою кровать.
Выслушав, Мира Борисовна с трудом пришла в себя:
— Какая ещё бабушка? С какой стати в моём доме будет жить посторонняя женщина? Юлий, ты в своём уме? Посели её к себе в мастерскую, в конце концов.
— Там нет условий, мам, она не справится. — И, не дав матери ответить, завершил разговор: — Всё, пока, я буду звонить. Ключи я ей свои оставил.
И, положив трубку, двинул на Киевский вокзал, чтобы как можно скорей вернуться в Жижу.
Вечером, по обыкновению не рано, директор школы Шварц вернулась домой после нервного школьного дня. День выдался не из лёгких, и тому была причина. С утра её вызвали в РОНО, и завотделом поговорил с ней мягко и немного вкрадчиво, пытаясь подобрать слова поаккуратней, соответствующие, так сказать, нестандартной ситуации.
А дело было таким. Два года назад, когда завершилось слушанье дела врачей-вредителей и враги народа, наконец, получили по заслугам: кто смерть, хоть и редкую, а кто лагеря, — под высшую меру попал и отец ученика её школы, Севы Штерингаса, Лев Семёнович, работавший главврачом одной из московских клиник. Под высшую меру в этом ставшим широко известным процессе, признаться, мало кто подпал. Однако Льву Семёновичу не повезло. И прежде всего из-за того, что был не просто врачом — гинекологом. Именно гинеколог, как никто другой, умеет замыслить и умертвить ребёнка, если не в чреве матери, то уж в ходе родов — наверняка. Надёжно сделать так, чтобы дитя не увидало свет.
Профессора Штерингаса Мира Борисовна знала лично. Познакомилась через не уволенного ещё к тому времени Ефима Захаровича. Муж, весьма способный архитектор, в то время трудился в архитектурной спецмастерской, руководимой архитектором Мирским Семёном Львовичем. Они сдружились, время от времени обменивались гостевыми визитами. Во время одного из таких домашних чапитий в доме на Трёхпрудном переулке Мира Борисовна и познакомилась с милейшей супругой Семёна Львовича Мирского Розой Марковной. Поначалу женщины соблюдали в отношениях чинность и некоторую характерную для степени их близости дистанцию, но со временем обаяние и непосредственность Розы Мирской обратили их отношения в нечто наподобие приятельских. Это обстоятельство и позволило Мире Борисовне пошептаться с Розой Марковной относительно своего здоровья. Беременность у Миры Шварц к тому времени была установлена, но само протекание вызывало у нее беспокойство. О чём она и поделилась с приятельницей в надежде на обширные связи Мирских. Это был единственный случай в жизни Миры Шварц, когда она решилась пойти наперекор принципам равенства. Думала о здоровье наследника, так что частью идейных установок пришлось пожертвовать в разовом порядке. Мирская тут же связалась по телефону с главврачом Клиники детских болезней, Самуилом Израйлевичем Клионским, проживавшим в соседнем подъезде, и попросила его зайти. На чай. Клионский, с чрезвычайным уважением относящийся к Мирским, конечно же, незамедлительно явился, после чего ему была представлена Мира Шварц и её проблема.
— Да нет ничего проще, дорогая моя, — с полным радушием отреагировал Самуил Израйлевич. — Я свяжу вас с моим другом, профессором Штерингасом, Львом Семёнычем, он первейший в городе гинеколог, поверьте, и попрошу его взять вас под личную опеку. И всё будет в наилучшем виде, даже не сомневайтесь. Тем более что он, как и вы, большой знаток и любитель немецкого языка. Думаю, сдружитесь и рожать у него станете впоследствии не единожды и с превеликим удовольствием.
Так и вышло. Мира Борисовна обследовалась и наблюдалась у Штерингаса весь период трудно протекающей беременности. А в тридцать втором, когда выгнала из дому Ефима Захаровича, Юлькиного отца, сделала у Штерингаса тайный аборт — настолько уже тогда ненавидела мужа и поэтому не желала больше иметь с ним какого-либо семейного продолжения. Дружба с домом Мирских после этого сперва ослабла, а затем за неимением связующего звена в виде Ефима Захаровича Шварца вовсе захирела. В итоге, после того как в сороковом арестовали самого Семёна Львовича, совсем сошла на нет. Тогда она ещё подумала, как же так, рядился под порядочного человека, академиком был, депутатом. Дворец Федераций возводить собирался по собственному проекту. Жена Роза Марковна наиприятнейшая женщина, мать, какой только позавидовать можно и поискать, да и хозяйка лучше не придумать. Интеллигентка, из настоящих, старомосковских, в лучшем смысле слова. И на тебе — жена врага народа.
Гинекологом Лев Семёнович был отменным, пациенты обожали его, коллеги ценили и уважали, борясь за место в очереди на заполучение главврача в качестве научного руководителя диссертации. В тот день, когда был зачитан приговор и по решению суда гинеколога ждала высшая мера, девятиклассник Сева Штерингас в школу не пришёл. Не явился он и на следующий день. И не появлялся там ещё неделю. А затем, не придя проститься с ребятами, перевёлся в вечернюю школу рабочей молодежи и устроился на завод. Учеником токаря.
Тогда Мира Борисовна не сочла возможным пойти и остановить Севу, несмотря на многолетние дружеские отношения с его отцом. Именно учительница Мира Шварц в августе сорок пятого, перед началом учебного года, позвонила Льву Семёновичу и предложила своё содействие в переводе его замечательного Севы в её школу на Арбате. Сказала, будет лишний глаз, дорогой вы мой, и усиленный немецкий. Лично позабочусь. Однако лично заботиться не пришлось: ученик Штерингас и так проявлял повышенную усидчивость, не давая ни малейшего повода к беспокойству.
Тогда Мира Борисовна не сочла возможным пойти и остановить Севу, несмотря на многолетние дружеские отношения с его отцом. Именно учительница Мира Шварц в августе сорок пятого, перед началом учебного года, позвонила Льву Семёновичу и предложила своё содействие в переводе его замечательного Севы в её школу на Арбате. Сказала, будет лишний глаз, дорогой вы мой, и усиленный немецкий. Лично позабочусь. Однако лично заботиться не пришлось: ученик Штерингас и так проявлял повышенную усидчивость, не давая ни малейшего повода к беспокойству.
Когда доктор Штерингас был арестован и открылось его активное участие в деятельности врачей-вредителей-убийц, ярости Миры Борисовны не было предела. Ошибки она не допускала. Ошибка исключена. Невозможно арестовать врача, тем более заслуженного, человека в возрасте, в том случае, если он не убийца. Советские правоохранительные органы, именуемые отдельными неразумными личностями как карательные, никогда не станут привлекать к ответственности честного человека, врача, гинеколога, подарившего жизнь тысячам советских граждан и гражданок, в том числе и её сыну Юлию Шварцу. Сын вырос, прошёл войну, имеет боевые награды, получил высшее образование и стал художником. Очень хорошим, кстати говоря. Имеет собственную мастерскую в центре города. Что же заставило Льва Семёновича стать подлым убийцей? Какая-такая ненависть к своему народу? За что? За то, что это русский народ, а он к нему не принадлежит? Ведь и остальные обвиняемые тоже практически все евреи. И тоже врачи, тоже маскировались клятвой Гиппократа. Скольких же они убили, если посчитать? Население большого города, не меньше. И что было бы, если бы этих нелюдей в белых халатах вовремя не остановили всё те же органы?
Какое всему этому найти объяснение, Мира Борисовна не знала. Долгие годы жизнь вела её уверенной поступью к ясному пониманию будущих целей, вела по дороге, проложенной отцом всех отцов, и она шла по ней, ни разу не споткнувшись, не свернув в сторону, не тормознув на обочине.
Сегодня же завотделом сообщил ей новость чрезвычайную. Репрессированный отец вашего бывшего ученика, сказал, профессор медицины Лев Семёнович Штерингас, хотя и расстрелян по приговору суда, но оказался безупречно чист. И теперь он посмертно реабилитирован, ему возвращено его честное имя. И по этой причине не могли бы, уважаемая Мира Борисовна, войти в контакт с семьёй доктора и, если удастся, вернуть школе талантливого ученика Всеволода Штерингаса? Ну, сами посудите, для чего нам ещё один токарь, если мальчик готовил себя к профессии врача? И имел все возможности пополнить бескорыстную армию медработников, в которых так нуждается не окрепшая ещё после войны страна. А с его хорошей, извиняюсь, еврейской головой он непременно нагонит в оставшееся до выпуска время то, что упустил в ШРМ, и обязательно поступит в мединститут.
В этот вечер Мире Борисовне непременно нужно было подумать. О многом. В одиночестве. После того, что ей сообщили в РОНО, она, вернувшись в школу, почти весь день просидела, не выходя из кабинета. Провела урок немецкого в седьмом классе и снова заперлась. Ссылаясь на сильную головную боль, попросила отменить плановый педсовет, чем крайне удивила коллег. Такого они не сумели бы припомнить за долгие годы работы с ней.
Дождалась, пока все покинут здание школы, полистала записную телефонную книжку и набрала номер. Это был телефон Розы Марковны Мирской.
— Здравствуйте, Роза Марковна, — произнесла Мира Борисовна в трубку, когда на том конце ответил знакомый женский голос, — это Мира Шварц. Не забыли меня?
— Здравствуйте, Мира, — вежливо, но без восторга в голосе ответила Мирская. — Давно мы вас не слыхали.
— Да уж, давненько, пятнадцать лет без малого… — растягивая слова, проговорила Шварц, думая, как лучше задать вопрос, тот, из-за которого позвонила. Пауза слегка затянулась, но её прервала Мирская:
— А у нас радость, Мира. Семён Львович недавно вернулся. Полностью реабилитирован. Вы ведь, очевидно, по этому поводу звоните?
Шварц, не зная об этом, само собой, замялась:
— М-м-м… не только, Роза Марковна. Я хотела вот что ещё спросить у вас. Скажите, а история с врачами… ну-у, я имею в виду известный процесс двухлетней давности, она как-то затронула вашего соседа? Доктора Клионского. Я-а-а… объясню, почему меня это интересует. Дело в том, что…
Дальше она ещё не решила, что скажет, но этого и не понадобилось, потому что Роза Марковна деликатно прервала её и ответила:
— Да. Он был арестован, как и многие другие. Но все сотрудники клиники, как один, выступили в его защиту, они подписали петицию о невиновности Самуила Израйлевича. Потом к ним присоединились родители вылеченных им детей, а это сотни людей. И все подписались. А некоторые ещё дописали отдельно, что, мол, тогда и нас арестуйте вместе с Клионским, потому что в этом случае и мы сами получаемся своим же детям враги.
— И что? — с волнением в голосе спросила Мира Борисовна.
— Его выпустили, — отозвалась из трубки Роза Мирская, — ещё до суда. Работает на прежнем месте, детей спасает.
— Спасибо, Роза Марковна, — медленно выговорила Шварц. — Я поняла. Извините, что побеспокоила. И привет Семёну Львовичу.
— Не за что, — ответила Мирская. — До свиданья, — и положила трубку.
Мира Борисовна ещё немного посидела, глядя в одну точку. На душе было скверно. Из школы уходила последней, чтобы никого не видеть. И не слышать. А тут этот звонок днём от Юлия. Какая-то женщина из деревни. Как всё это некстати. И даже не успела отказать, он трубку бросил. Сын называется: не звонит, не звонит, не заявляется, разве что деньгами перебиться. Не самой же звонить ему, раз он мать ни во что не ставит. А потом здрассте, приехали, бабку на постой примите чужую!
Думала про всё это, пока добиралась домой на метро. Заходя в квартиру, чувствовала себя совершенно разбитой. Не давала покоя мысль о том, что она скажет Севе и его матери. Два года ничего о них не знала. Не звонила и не интересовалась. Не могла простить такого предательства отцу их семейства. Было ощущение, что вместе со всем народом предали и её, но только много сильней и страшней, чем остальных.
Порой ей вспоминались руки и лживые глаза Льва Семёныча, принимавшие её дитя — сморщенного черноволосого Юлика, краснолицего и орущего. Поздней — его же, склонившегося над её чревом, когда производил строго запрещённую властью чистку её материнского нутра…
— Вечер добрай, хозяюшкя! — услышала она и подняла глаза. Перед ней стояла деревенского вида тётка, в платочке, перехваченном узелком под подбородком, в толстой, не по лету, вязаной кофте и широкой мешкообразной холщовой юбке, из-под которой выглядывали обрезанные выше щиколоток валенки. Вид у нее был смиренный и немного тревожный.
— Это вы? — сухо спросила Мира Борисовна. — Вас Юлий привёз?
Та кивнула:
— Сынок. Сыночек ваш привёз и поселил, пока они там строить да ломать будуть. На постой.
Мира Борисовна неопределённо повела головой. Вступать в лишний, не по делу, разговор не было желания, но демонстрировать неприязнь к незнакомому человеку и резкое отчуждение по отношению к нему тоже было неправильно. Это она, к сожалению, не могла не принять во внимание.
— Ужинали? — раздеваясь, спросила Мира Борисовна через плечо. — Нашли чего-нибудь? Там гречневая каша оставалась со вчерашнего вечера. И молоко, кажется.
Прасковья улыбнулась, хорошо и застенчиво — так улыбнулась, что Мире Борисовне не было неприятно, что само по себе было странным, и она это отметила про себя. А бабка прояснила насчёт молока:
— У мене-то молочькё своё, домашняя. От коровки. Ваш Юлькя захватил сюда, со мной. Будитя?
Слушать эту речь Мире Борисовне было смешно и немного дико. Но она постаралась пересилить себя и не отвечать односложными фразами. В конце концов, бабка-то эта при чём? Она что, виновата, что директору школы Шварц нечего сказать невинно пострадавшим Штерингасам? Или в том, что она, Мира Шварц, сама была идиоткой и подлой сволочью, когда поверила, что Семён Львович предатель и убийца? Или в том, что карательные органы допустили на этот раз роковую и непростительную ошибку? Или что осуждены и уничтожены, как теперь окончательно ясно, сотни советских врачей, непричастных к какой-либо преступной деятельности? И что она, Мира Шварц, не понимает теперь, отчего так дрожит под ногами земля и куда, медленно просачиваясь наружу, утекает её вера в справедливость и равноправие всех людей, независимо от национальности и веры?
Мира Борисовна прошла в комнату. Бабка зашаркала вслед за ней. Мира остановилась и спросила:
— Вы ведь Прасковья, кажется?
Та кивнула:
— Прасковьей звать, Прасковьей.
— А по отчеству?
— А ето зачем? Не нравится — можна Парашей звать. Иль Пашей. Отчества я уж забыла давно, отродясь не звали так нихто.