человеческого детеныша есть бОльшая трагедия, чем смерть уже
сформировавшейся личности со всеми ее знаниями и опытом! Правда,
применительно к большинству людей следует говорить не о знании, а о
невежестве, и опыт у них такой, что лучше бы его вовсе не иметь… но
это уже отдельная тема. Дети — это отнюдь не маленькие ангелы, которых
впоследствии портит жестокий взрослый мир. Откуда бы взялась эта
жестокость, если бы она не шла прямиком из детства? Дети обладают всеми
пороками взрослых, за исключением похоти. Это — существенное исключение,
зато взрослые хоть как-то сдерживают и маскируют свои пороки нормами
приличий — к этому, собственно, и сводится воспитание — дети же не
делают даже этого. Что такое палач, истязающий жертву? Это просто
ребенок, которому наконец позволили быть собой. Которого больше никто не
будет ругать за то, что он мучает кошку или обижает младшего братика.
Это не дети играют в войну потому, что подражают взрослым. Это взрослые
воюют потому, что, наконец, дорвались до возможности воплотить свои
детские мечты по-настоящему. С железными, а не с деревянными мечами.
Все ли? Нет, не все. Было время, когда я никого не хотел убивать. И
Эвелина, очевидно, тоже. Но потом с нами случилось то, что случилось. Я
заковал себя в броню равнодушия, чтобы избавиться от испепеляющей, но
бессильной ненависти. Она — хочет отомстить. Потому что ее не лишили
этого права. И я почувствовал, что завидую ей.
Вот в чем было дело. Эвьет была не такой, как другие. Несмотря на
свой юный возраст, она не была заготовкой, тем более — заготовкой
очередного двуногого без перьев, как выражался мой учитель. Она уже была
личностью — и личностью, достойной уважения. Подобно одинокой розе среди
чертополоха… слишком пошлая метафора? Тогда — подобно драгоценному
камню среди грязи. Грязь может заляпать его грани, но не проникнуть
внутрь. Уже та сила духа, которая позволила ей выжить в течение этих
трех лет, заслуживала восхищения. И ее ум, ее смелость, ее
независимость, ее твердость и целеустремленность. Ее готовность брать
ответственность на себя…
Ну вот, приехали. Значит, ее готовность к ответственности я уважаю,
но при этом сам лишней ответственности не хочу? Ключевое слово -
"лишней". Где кончается разумная осторожность и начинается недостойная
трусость? Наверное, Эвьет права — там, где вместо того, чтобы избегать
лишних опасностей на пути к цели, отказываешься от цели как таковой. При
том важном условии, однако, что эта цель у тебя действительно была, а не
навязывается тебе извне, на чем так любят играть всякие агитаторы и
любители брать "на слабо"… А какова моя цель? Ответить "никакой" -
конечно, лукавство. Цель у меня есть, просто она едва ли достижима.
Найти тихое, спокойное, безлюдное место, куда не доберутся ни солдаты,
ни церковники, ни прочие двуногие без перьев. Построить там уютный дом с
библиотекой и лабораторией. И просто жить, изучать природу, читать,
ставить опыты. Так просто? Да. Самую малость проще, чем слетать на луну.
Но есть ли у меня цель приобретать друзей, кого-то спасать, кому-то
помогать? Нет. Нету. Дело даже не в том, что однажды я уже потерял
дорогого мне человека и не хочу, чтобы это повторилось. А в том, что
одиночество — это вовсе не проклятье. Одиночество — это роскошь,
которую, подобно изысканному яству, не все способны оценить. Я -
способен. А значит, нечего забивать себе голову. Я доставлю Эвелину к ее
сеньору, а дальнейшее меня не касается.
Приняв это твердое решение, я заснул.
Когда путешествуешь один, особенно в такое время, как наше, то или
быстро приобретаешь умение просыпаться от малейшего шороха, или однажды
не проснешься вообще. Поэтому, открыв глаза и обнаружив, что в комнате
уже светло, я понял, что ночью нас никто не беспокоил. Действительно,
крючок был на месте; если бы кто-то по-тихому поднял его и попытался
открыть дверь, крючок остался бы висеть в качестве улики. Ну что ж,
значит, грабительские наклонности здешнего хозяина ограничиваются только
обменным курсом медных денег. Вот и славно. Когда тебя пытаются убить
более одного раза на дню — это все-таки перебор.
Эвьет еще спала, и я не стал ее будить. Как-никак, девочка впервые
за три года получила возможность выспаться в нормальной постели!
Одевшись, я отодвинул свою кровать от двери, постаравшись сделать это
как можно тише. Конечно, совсем без шума у меня не вышло, и Эвьет
беспокойно зашевелилась во сне, покрепче ухватив свой арбалет, но так и
не проснулась. Я на миг задумался, безопасно ли оставлять ее здесь без
присмотра. Вздор, конечно, она больше тысячи ночей спала одна посреди
дикого леса, и ничего… Да, но одно дело — дикий лес, и совсем другое -
человеческий город.
Все же я рассудил, что, раз ночью на нас не покушались, то и утром
угрозы не будет, и, не забыв подвесить к поясу меч, спустился вниз.
Хозяин был уже на своем месте за стойкой, хотя зала была пуста — на сей
раз совершенно.
— Желаете позавтракать, сударь? — с надеждой приветствовал он меня.
— Ну… — с сомнением протянул я. В принципе, завтрак бы не
помешал, а наши собственные запасы иссякли. С другой стороны, местные
цены… наверняка на рыночной площади можно отовариться дешевле.
— Свежие теплые булочки, — искушал трактирщик. — С хрустящей
корочкой. А?
Я потянул носом. Свежей выпечкой определенно не пахло. Уж не от
черствости ли хрустят эти его корочки?
— По самой низкой цене в городе, — интимно добавил он. — Дешевле не
найдете, клянусь милосердием господним.
Я хмыкнул. Вот уж под такую клятву можно посулить что угодно!
— Всего пятачок…
— Пять хеллеров?! За булку? — его наглость меня скорее позабавила,
чем возмутила.
— За две! — поспешно отступился трактирщик. — И кленовый сироп
бесплатно! Для вас и вашей очаровательной… э…
— Ладно, — решил я, оставив его в неведении, кем мне приходится
Эвьет. — Если только они и в самом деле свежие.
— Мари! — закричал он. — Сейчас, сударь. Мари! Да где ж эта дрянная
девчонка… Не извольте беспокоиться, сударь… Мари!!!
Он повернулся, намереваясь, видимо, идти вглубь дома, но тут,
звякнув колокольчиком, открылась дверь на улицу, и со двора вошла
вчерашняя девка. Вид она имела заспанный и изрядно помятый. Надо
полагать, вечером накануне ей все же удалось кого-то подцепить.
— А, вот ты где, — трактирщик обернулся к ней. — Неси живо две
свежих булочки для наших гостей!
Выходит, она тут работает? Ну вообще трактирные служанки,
совмещающие две профессии — дело не новое. Но не очень-то приятно брать
хлеб из рук такой особы…
— Корзинку возьми, — напутствовал ее хозяин, словно прочитав мои
мысли, и вновь развернулся в мою сторону. — Сейчас, буквально пара
минут, сударь. А пока я в вашем полном распоряжении. Если вы желаете
что-нибудь разузнать…
— Желаю, — кивнул я. — Известно ли вам, где сейчас находится граф
Рануар?
— Папа!
Мы с хозяином синхронно повернули головы. Мари была еще здесь и
требовательно протягивала руку:
— Деньги-то давай.
— Да что ж ты… — трактирщик смутился и принялся торопливо
обшаривать свои карманы. — Сама, что ль, не могла… Вот! — он, наконец,
вручил ей монету, и Мари, невозмутимо опустив ее в карман на переднике,
с демонстративной неспешностью удалилась.
"Папа"?
— Так о чем вы спрашивали? — он явно спешил отвлечь меня от
неудобной темы. — Ах да, о графе Рануаре…
— Стало быть, вы не сами печете булочки, — перебил я. — Вы их
покупаете.
— Ну… да, — вынужден был признаться трактирщик. — Видите ли,
сударь, прежде у нас вся кухня своя была… но нынче такие времена…
проезжих мало, это не окупается… напечешь, а все засохнет… а у
булочника свЕжее… главное ведь, чтоб свежее, а не где испечено, так?
— Так-то оно так. Мне просто интересно, насколько ваша самая низкая
в городе цена выше, чем у булочника.
— Я вам правду сказал! Дешевле не купите! Видите ли, тут такое
дело… мне булочник по местной цене продает, а с вас, как с человека
чужого, он вдвое, а то и втрое запросит…
— Ясно, — протянул я. — Хорошо вы тут устроились, в вашем Пье. А
разве все мы — не один народ единой и неделимой Империи и не братья во
Господе нашем?
— Ну… — снова смешался трактирщик и опасливо покосился на мой
меч. — Так-то оно так… но вы ж понимаете… война…
— Ладно, любезный, — усмехнулся я. — Я пошутил. Так что там насчет
Рануара?
— Нуаррот, родовой замок господина графа, отсюда миль двести на
северо-восток. Из города через северные ворота выезжаете и до сожженного
села, которое справа, не перепутайте, там сначала слева два пепелища
будут, так после второго еще миль шесть, а вот за тем, что справа,
аккурат направо и повернете…
Он рассказал мне дорогу с упоминанием нюансов типа "а дальше можно
через лес, но там опасно, так что лучше вокруг, хотя говорят, что и там
пошаливают…" и прибавил виновато: "Только я так далеко отродясь не
ездил, если что не так, на месте спрашивайте…" Я зарисовал схему
грифелем на клочке пергамента. Мари все не возвращалась, и я со словами
"Пойду проведаю коня" вышел во двор.
Бородатый работник разравнивал свежие опилки на полу конюшни.
Верный радостно закивал головой, приветствуя меня. Конь был сыт и
вычищен; я разрезал старую повязку и осмотрел его ногу. Рана, к моей
радости, заживала хорошо. Я сделал новую перевязку.
— Кто это его так? — осведомился густой бас за моим плечом.
Оказывается, работник все же умел разговаривать.
— Пес, — коротко ответил я.
— Да, их щас в округе полно, — кивнул работник. — Одичалых которые.
У кого хозяев поубивали, у кого сами померли, а которых прогнали, потому
как кормить нечем…
Я выпрямился и увидел наконец-то возвращающуюся в дом Мари с
плетеной корзинкой в руке.
— Скажи, — обратился я к слуге, — она что, действительно дочь
хозяина?
— Ну да.
— А разве она не… ну, судя по ее манерам…
— Шлюха? Ну, ясное дело. Тока с клиентами щас плохо. Проезжих-то
нет почти.
— И ее отец… знает?
— Дак! Он же ее к этому делу и пристроил! А чо делать, деньги-то
нужны. Одной сдачей комнат щас не прокормишься.
— Тогда на что ей проезжие? — ядовито осведомился я. — Почему на
местных не зарабатывает?
— Ну, местным за деньги давать несподручно как-то, — рассудительно
изрек детина. — Судачить будут, ворота дегтем вымажут — кто потом замуж
возьмет? А чужак сегодня здесь, а завтра поминай, как звали. Считай, что
и не было ничего.
— Понятно, — усмехнулся я и вдруг, вспомнив, в каком виде и откуда
явилась утром Мари, догадался: — А ты что же, тоже с ней?…
— А чо? Нешто я не мужик? Да и жалованье мне уж второй месяц не
плочено…
М-да. Если так выглядит порекомендованный портным "приличный
постоялый двор", то каковы же неприличные? Уплаченные накануне деньги
позволяли нам гостить до полудня, но мне захотелось как можно скорее
убраться из этого места.
Я вернулся в дом и, подхватив ожидавшую меня корзинку и плошку с
сиропом, быстро поднялся по лестнице. На хозяина мне не хотелось даже
смотреть.
Эвьет уже не спала, но еще нежилась в постели. Когда я открыл
дверь, ее рука, впрочем, мгновенно схватила арбалет, но тут же
расслабилась.
— Доброе утро, Дольф, — смущенно улыбнулась она. — Извини -
привычка.
— Полезная привычка в наше время, — улыбнулся я в ответ. — Желаете
завтрак в постель, баронесса?
— Желаю! — она села на кровати, подоткнув подушку. — Мм, как
пахнет…
Ну да. Она ведь и хлеба не видела три года. Тот черствый кусок, что
я скормил ей позавчера, не в счет…
Булки оказались и в самом деле очень недурны и даже хранили еще
тепло печи. Пока мы расправлялись с ними, я вдруг заметил маленькие
влажные пятна на ее подушке. В первый момент я даже не понял, что это
такое, но Эвьет проследила направление моего взгляда и потупилась.
— Понимаешь, Дольф… когда я проснулась сегодня — на простыне, на
подушке, под одеялом… совсем как раньше… мне показалось, что все это
был просто страшный сон. Что сейчас войдет мама и… я поверила в это,
на самом деле поверила. А потом все вспомнила. Извини, это слабость. Это
больше не повторится.
— Да я не осуждаю тебя, Эвьет! Плачь, сколько хочешь, если тебе от
этого легче.
— Нет! — в ее голосе зазвенел металл. — Терпимость к слабостям
недопустима. Не хватало еще разреветься, когда Карл будет у меня на
прицеле. И из-за этого промазать.
— Ты все же рассчитываешь застрелить его? Вряд ли тебе дадут
подобраться к нему с арбалетом достаточно близко.
— Не в этом дело. Какой бы способ я ни избрала, хладнокровие
необходимо.
— Это точно. И не только в таких делах, как месть.
— Вот и я о том же.
Я закончил свой завтрак и поднялся.
— Ну ладно, одевайся, я жду тебя снаружи. Мы уезжаем прямо сейчас.
От хозяина не укрылась поспешность, с которой мы покинули его
заведение, но мне не было дела до того, что он об этом подумал. Недалеко
от северных ворот мы наткнулись на лавку скорняка, и я предпринял
попытку продать заячью шкурку (продавать волчью шкуру Эвьет отказалась,
и я согласился, что это резонно: другой теплой одежды у меня для нее
нет, а погода, даже и летом, способна преподносить неприятные сюрпризы).
Скорняк, судя по всему, не до конца еще проснувшийся, вяло вертел в
руках шкурку и говорил, что такое барахло никому и даром не нужно, я был
с ним в душе согласен, но продолжал настаивать. В конце концов
сторговались на пяти сантимах — это была местная, появившаяся уже в ходе
войны мелкая монета, котировавшаяся примерно в полтора имперских хеллера
(платить имперскими деньгами скорняк отказался). Ну что ж, любая мелочь
лучше, чем ничего. Последним приобретением, сделанным мною в Пье, стала
фляга для Эвьет, купленная в лавке напротив.
Мы выехали из города, обогнав скромную похоронную процессию -
дощатый гроб на простой телеге сопровождало пешком около десятка
небогато одетых горожан; как видно, при городских церквях мест уже
решительно не хватало, даже с учетом обычной манеры хоронить новых
покойников в старых могилах, и жителям Пье пришлось-таки устроить новое
кладбище за городом, что, конечно же, следовало бы сделать с самого
начала, если бы их интересовало собственное здоровье, а не религиозные
догматы. Вскоре мы миновали это кладбище, уже довольно обширное (я
обратил внимание на большое количество свежих могил), и поехали дальше
на север. День поначалу был столь же ясным и теплым, как накануне. Мы
ехали без спешки, наслаждаясь погодой; я продолжал просвещать Эвелину в
вопросах медицины, стараясь все же делать акцент на том, как
восстанавливать здоровье, а не на том, как отнимать жизнь. Дорога была
шире, чем та, что привела нас в Пье, но так же безлюдна; мирную красоту
загородных пейзажей периодически нарушали упомянутые хозяином пепелища,
где торчали лишь обугленные печи, да внешне еще целые, но брошенные
жителями дома, стоявшие с распахнутыми дверями и окнами. Как видно, с
тех пор, как война, свирепствовавшая прежде в основном к северу,
добралась и в эти края, жизнь для обитателей маленьких деревушек возле
проезжего тракта сделалась совершенно невыносимой. Но в менее открытых
для солдат и мародеров местах она, очевидно, продолжалась — иначе такие
города, как Пье, уже вымерли бы с голоду. Несколько раз нам попадались
на обочинах проросшие уже травой скелеты коров и лошадей, один раз
пришлось объезжать облепленную мухами полуразложившуюся конскую тушу,
все еще впряженную в лишившуюся заднего колеса телегу.
Часа через два после полудня моя спутница подстрелила взметнувшуюся
из травы куропатку; мы доехали до небольшой рощицы, наломали веток,
развели костер и пообедали. Однако, когда мы выехали из рощицы, я
заметил жирную, похожую на гигантскую гематому тучу, закрывшую южный
край неба. Уцелевшие в этом разоренном краю крестьяне, ждавшие дождя уже
не первую неделю, должно быть, возносили в эти минуты благодарственные
молитвы, но я никак не мог разделить их радости. Тонкие и редкие деревца
только что покинутой рощи не могли служить хорошей защитой от ливня, и
мне оставалось лишь погонять Верного в надежде на то, что мы успеем
отыскать надежное укрытие прежде, чем все это обрушится на землю.
Увы! Как назло, за полчаса весьма резвой скачки (хотя я все же
щадил коня, помня о его пострадавшей ноге) нам не попалось ни одной даже
заброшенной постройки. И вот уже с шумом налетевший сзади порыв ветра
взвихрил пыль и пригнул к земле траву, а следом ударили первые тяжелые
крупные капли, почти моментально обернувшиеся сплошной стеной дождя. Тут