господа солдаты, лучше с вами еще выпьем! А сам думаю — не отпущу их,
пока в лежку не лягут, не родился еще человек, чтобы меня перепил… Вот
и эти совсем жидкие оказались, со второй кружки уже валятся, один еще
как-то на ногах держался, а остальных совсем развезло. Ну, оттащили мы с
этим его товарищей на первый этаж, уложили там… я вижу — до утра точно
не проснутся, а утром им не до девок будет, голова будет, что твой
церковный колокол… ну, и сам спать к себе пошел. А нет бы мне, старому
дурню, смекнуть, что не пьяные они, а притворились только! Под утро
просыпаюсь, слышу плач… я к двери, а она не открывается! Эти гады дали
мне время уснуть, да дверь комнаты снаружи лавкой подперли, а сами к ней
— ты, мол, нам сама авансы делала, так теперь не кобенься… А двери
тут, сам видел, так просто не вышибешь… я думал — в окно, хоть и со
второго этажа, так ведь потом в дом не войти, сам, когда этих впустил,
изнутри засов запер… В общем, когда я дверь, наконец, высадил, да к
Жеанне прибежал, этих ублюдков давно и след простыл — но сделали они
все, что хотели, кажется, не по одному разу даже… она мне особо не
рассказывала, да и я не распрашивал, к чему уже… только утешить ее
пытался, а она плакала все… День плакала, второй плакала, под вечер
только успокаиваться стала… ну я подумал уже — слава богу, свыкаться
начала… и с этим люди живут, а если, не дай бог, ребенок, так на то
бабки знающие есть, хоть церковь и запрещает… в общем, как я ей
спокойной ночи желал, вроде совсем уж нормальная была, улыбнулась
даже… а утром из комнаты не выходит, я захожу — а она под балкой в
петле из простыни висит…
Мельник снова наполнил кружку и залпом осушил ее, не закусывая.
— Вот так, лекарь. А, я тебе еще про младшенького не досказал…
Нет, он не помер тогда, поправился. Но как узнал, что с сестрой
случилось, загорелся — отомщу да отомщу. Да я бы и сам этих гадов их же
кишками удавил, да где ж их теперь сыскать? А он дождался, пока
пятнадцать стукнуло, и приносит домой пять золотых: не поминай лихом,
отец, записался я в грифонскую армию, буду убивать йорлингистских собак,
пока сил хватит. А если, говорю, собственного брата на поле брани
встретишь? А он смотрит на меня этак по-взрослому и говорит — ты сам
знаешь, отец, что Лео давно в живых нет… Пять лет уж, как Гильом ушел.
И ни о нем, ни о Лео так ничего и не знаю. Вот такое у меня тут, лекарь,
завидное одиночество и спокойная жизнь без потрясений.
Проснувшись поутру, я увидел над собой потемневший от старости
бревенчатый потолок. В комнате уже вовсю хозяйничало яркое утреннее
солнце, отчетливо демонстрируя то, что мы едва ли могли разглядеть в
сумраке — здание было очень старым, его крепкие бревна местами проточили
жуки, и в помещении, похоже, никто не убирался много лет. На полу густым
пушистым слоем лежала пыль, нарушенная лишь нашими с Эвьет следами, а в
углах висела паутина, тоже какая-то пыльная и, кажется, пережившая
собственных создателей. Мне вдруг представилось, что сейчас, выйдя из
комнаты, мы не найдем никакого мельника, а если что и найдем, то разве
что обросший паутиной скелет, обхвативший костяными пальцами давно сухую
бутылку… Пожалуй, мой учитель не одобрил бы подобных фантазий — он
говорил, что научные загадки реального мира куда интереснее всех
суеверных выдумок. Но, по-моему, и выдумки бывают забавны — если,
конечно, относиться к ним, как к выдумкам, а не принимать за чистую
монету.
Мельник, разумеется, пребывал в полном здравии — даже на удивление
полном, учитывая количество выпитого накануне, так что у меня опять не
было возможности применить свои медицинские познания. Однако я подумал,
что могу оказать ему услугу в качестве механика, и выразил желание
осмотреть устройство мельницы. Устройство это, как я и предполагал,
оказалось весьма примитивным; из всех возможных усовершенствований я
выбрал то, что выглядело наиболее полезным и с медицинской точки зрения.
— Есть на чем нарисовать? — осведомился я.
— Можешь прямо на стене, — он протянул мне уголь
— Тебе больше не придется таскать тяжелые мешки, — пояснял я, чертя
схему. — Если соорудить вот такую замкнутую ленту, натянув ее на катки,
приводимые в движение от того же мельничного колеса, то по этой ленте
можно переправлять мешки прямо на подводу во дворе. А вот так нужно
устроить шестерни, дабы лента начинала двигаться лишь после того, как
жернова сделают нужное число оборотов и наполнят мешок…
Мельник сперва недоверчиво хмыкал и чесал бороду, но в итоге все же
проникся моей идеей.
— Эдак меня уж совсем в чернокнижники запишут, — усмехнулся он, -
слыханное ли дело — чтоб мешки сами двигались! Но, похоже, дело стоящее.
Ты не хочешь остаться, чтобы помочь мне все это построить? А я бы с
оплатой не поскупился…
В другое время я бы, возможно, и согласился, но, раз уж я решил
доставить Эвьет к ее сеньору, мешкать не стоило — да и она сама
наверняка была бы против промедлений.
— Мы спешим, — твердо ответил я, — но надеемся, что ты не
поскупишься и с платой за чертеж.
Он заплатил мне серебром (золота у него, получавшего основной доход
с селян, конечно, не было) и дал провизии в дорогу. Мы по-быстрому
позавтракали и отправились в путь — сперва по берегу до описанного
мельником брода, затем через реку и далее по дороге, уводившей в
восточном направлении.
На этой дороге мы повстречали небольшой отряд кавалеристов,
скакавших на запад в облаке пыли. Они стремительно промчались мимо в
грохоте копыт и бряканье железа, обдав нас запахом лошадиного и
человечьего пота; к какой из армий они принадлежали, я так и не
разобрал. До нас им, по счастью, не было никакого дела. Затем мы
обогнали крестьянскую подводу на сплошных, без спиц, колесах, которую
медленно тащили два замученных слепнями вола, а незадолго до полудня
въехали, наконец, в большое село, где не было ни солдат, ни одичавших
собак, ни чересчур подозрительных хозяев, и можно было просто спокойно
пообедать в деревенской корчме. Словно бы и не было никакой войны…
Впрочем, последняя иллюзия быстро развеялась. Разговоры о войне и
передвижениях войск доносились из-за соседних столов. Я прислушался,
желая уяснить обстановку, но, похоже, посетители, в большинстве своем -
простые селяне, лишь пересказывали друг другу противоречивые слухи; тем
не менее, похоже было, что в последнее время боевые действия вновь
активизировались, хотя трудно было сказать, местное ли это обострение
или же Лев и Грифон и в самом деле готовятся к решительной схватке. А
затем вдруг вспыхнула перебранка, почти мгновенно переросшая в
полномасштабную драку. Как выяснилось, за соседними столами оказались
сторонники противоположных партий. Я подумал, что надо поскорее
убираться отсюда, но, увы, дерущиеся, уже дубасившие друг друга не
только кулаками и ногами, но также кувшинами, табуретами и лавками
(хорошо еще, ни у кого не оказалось под рукой ножей), фактически
перекрыли выход, так что оставалось только ждать. Того же мнения,
видимо, придерживалась и корчмарка, здоровенная бабища лет сорока с
попорченным оспой лицом, даже не пытавшаяся вмешаться в побоище,
несмотря на явный урон, наносимый ее заведению. Наконец лангедаргцы,
оказавшиеся в меньшинстве, были вышвырнуты на улицу, откуда пообещали
вернуться с подкреплением. Один из них остался лежать на полу корчмы с
окровавленной головой. Я подумал, не следует ли оказать ему помощь, но,
оценив недобрые взгляды победителей, решил, что лучше не вмешиваться. Мы
с Эвьет поспешно проглотили остатки обеда и покинули корчму.
— Вот же идиоты, — проворчал я, садясь в седло. — Уж им-то какое
дело, кто победит — Йорлинги или Лангедарги? В их жизни все равно ничего
не изменится. Да и самая кровопролитная их драка не принесет никакой
пользы ни одной из партий.
— Ну… — протянула Эвелина с сомнением.
— Ты довольна, что побили сторонников Грифона? — догадался я. — Но
ведь они не имеют отношения ни к гибели твоей семьи, ни к другим
подобным злодеяниям. Это не солдаты, это простые крестьяне.
— А по-моему, тот, кто одобряет и поддерживает злодея, должен
считаться его соучастником, — возразила Эвьет. — Даже если сам он ничего
страшного и не сделал. Ведь он не сделал не потому, что осуждает
действия злодея, а потому, что не может или боится.
действия злодея, а потому, что не может или боится.
— Ну, своя логика в этом есть, — согласился я. — Но тут имеются
нюансы. Например, насколько одобряющий осведомлен о том, что творит
одобряемый. Или насколько безгрешна другая сторона…
— Ты регулярно пытаешься меня уверить, что Лев ничем не лучше
Грифона. Но это неправда! Ришард — благородный человек, это признают
даже многие из его врагов…
— Не знаю, не доводилось с ним общаться, — усмехнулся я. — И тебе,
кстати, тоже. Ты судишь лишь со слов отца, который, как ты говоришь,
мало интересовался политикой…
— Зато Эрик интересовался!
— Тринадцатилетний мальчик, восторженно пересказывающий где-то
услышанные легенды… Если Ришард не совсем дурак, у него на службе
состоят специальные люди, придумывающие и распространяющие истории о
благородстве своего господина. И он платит им щедрее, чем иным своим
офицерам…
— Ты не можешь этого знать!
— Во всяком случае, мне доводилось пользовать одного менестреля,
состоявшего на подобной службе у Лангедарга. Он спел свою песню не там,
где следовало, и ему переломали кости, пробили голову и отбили все
потроха. Я догадывался, что он делал это от большой любви к золоту, а
вовсе не к Карлу, и расспросил его о подробностях — а ему уже было
нечего терять, и он мне рассказал… Спасти его мне не удалось, уж
больно сильно его избили.
— Ну вот — по Карлу ты судишь о Ришарде!
— Так в войне, особенно когда силы примерно равны, если одна
сторона применяет некий полезный прием, его вскоре начинает применять и
другая. Никто не захочет оставлять врагу преимущество, а разговоры о
чести — для тех самых оплаченных менестрелей… Так было с черными
стрелами, и много с чем еще.
— Все равно у тебя нет доказательств, что истории о благородстве
Ришарда — ложь!
— У меня нет доказательств, что они — правда. А доказывать надо
истинность, а не ложность.
— Почему?
— Сама подумай, что будет, если встать на обратную позицию. Тогда
любое — абсолютно любое! — утверждение будет считаться истинным, пока не
доказано обратное. Например, что луна состоит из козьего сыра, или что
весь мир создан вот этим камнем, валяющимся слева от дороги… Ну и так
далее, включая утверждения, противоречащие друг другу. Что есть
очевидный абсурд. Это не говоря уже о том, что доказательство ложности
во многих случаях вообще невозможно. Докажи, к примеру, что этот камень
не обладает разумом! Не разговаривает, ничего не делает, никак не
проявляет свою личность? А может, он просто не хочет?
— Хм… логично, — согласилась Эвьет. — Но что же из этого следует
— что никому и ничему нельзя верить?
— Вера — вообще весьма скверная вещь… Она заполняет пустоты,
образовавшиеся из-за отсутствия знания. Но это бы еще полбеды. Хуже, что
когда знание, наконец, приходит на свое законное место, обосновавшаяся
там вера не хочет его пускать.
— Хорошо, что инквизиторы тебя не слышат.
— А также никто другой, кто мог бы им донести.
— А мне ты, стало быть, веришь, — озорным тоном констатировала она.
— Противоречие, Дольф?
— Я не верю, я знаю, — возразил я. — Ты не веришь в бога, как и я.
— С чего ты взял?
— Когда ты купалась, я обратил внимание, что ты не носишь крест. И
я ни разу не видел, чтобы ты молилась. Ни перед сном, ни перед едой. Ты
так и не поинтересовалась у меня числом и днем недели — то есть тебе
неважно, постный сегодня день или скоромный, простой или церковный
праздник. Ты три года не была на исповеди, но не выразила ни малейшего
желания посетить священника, хотя это можно было сделать еще в Пье… Ну
как, достаточно?
— А ты наблюдательный, — весело заметила Эвьет и добавила уже
серьезно: — Вообще-то ты прав. Я не верю и не хочу верить в бога,
который допускает… все это. В последний раз в своей жизни я молилась
тогда, в день штурма. И сколько бы я ни прожила — тот раз останется
последним.
— Попы сказали бы, что это очень наивно и по-детски — не верить в
бога только потому, что он не помог тебе лично, — ответил я. — Но разве
ты такая одна? Разве мало говорят на проповедях о силе молитвы невинного
ребенка — и разве хоть одному ребенку это помогло? Если зло приходит в
мир как кара за грехи, то отчего за грехи одних страдают другие — в то
время как сами грешники процветают? Богословы исписали тысячи страниц,
пытаясь найти хоть сколь-нибудь разумные ответы на эти вопросы — но,
насколько мне известно, преуспели лишь в том, чтобы прятать отсутствие
ответов за кудрявыми словесами. И кострами инквизиции, пылающими во
славу бога любящего и всемилостивого… Кстати, возвращаясь к теме
Ришарда. Даже если он и впрямь благороден, это отнюдь не означает, что
все, кто воюют под его знаменами, ведут себя столь же достойно. С этим
ты, надеюсь, не будешь спорить? А то могу привести некоторые примеры…
— Не буду, — вздохнула Эвьет. — Понятно, что ни один самый
достойный правитель не в состоянии уследить за каждым своим подчиненным.
— Однако бог лишен этого оправдания, — закончил я свою мысль. — Он
же всеведущ. И при этом его подчиненные даже не просто творят злодеяния
по отношению к кому-то внешнему — они постоянно делают это по отношению
друг к другу. Те же самые мужики, не будь войны, все равно нашли бы
повод подраться, хотя бы даже самый пустячный — причем его пустячность
ничуть не уменьшала бы жестокости драки…
— Меня можешь не убеждать, — невесело усмехнулась Эвелина. — Меня
уже убедили.
Из села вело две дороги, не считая той, по которой мы приехали -
одна продолжалась на восток, вторая ответвлялась от нее на север. Мы
направились по этой последней.
На первый взгляд казалось, что эти места меньше пострадали от
войны, чем те, что к югу от Аронны (которые, впрочем, и до войны были
менее населены). Вероятно, здесь, ближе к центру графства, позиции
йорлингистов были сильнее и их войска могли оперативнее реагировать на
действия противника — а потому лангедаргские рейды были здесь редкостью.
Но, хотя за полдня пути нам попалось лишь одно полностью сожженное
селение, в остальных деревнях, мимо которых мы проезжали, хватало
опустевших домов и заросших бурьяном огородов. В некоторых селах не
больше трети дворов производили впечатление обитаемых. Почти не было
заметно и скотины, во всяком случае, свободно разгуливающей. Я обратил
внимание на маленькое, всего в полтора десятка голов, стадо коров,
которое стерегли сразу три пастуха (один старик и двое мальчишек лет
четырнадцати), вооруженные не только обычными пастушескими кнутами, но и
луками.
— Они собираются отбиваться от солдат? — спросила Эвьет.
— Нет, — покачал головой я. — От солдат им все равно не отбиться,
да и кому охота навлекать карательную экспедицию на свое село. Скорее
всего — от жителей соседней деревни.
— Думаешь, та деревня на стороне Лангедарга?
— Думаю, что те такие же йорлингисты, как и эти. Но в первую
очередь они на стороне собственного желудка.
Некоторое время спустя над нами пролетела стайка диких уток — я,
признаться, не обратил на них внимание, но Эвелина была начеку и успела
взвести арбалет и выстрелить прежде, чем они удалились на недоступное
расстояние. Выстрел оказался успешным, так что об ужине мы могли не
беспокоиться. С ночлегом, однако, дело оказалось сложнее. Успокоенный
количеством поселений, мимо которых мы уже проехали, я рассчитывал, что
ближе к закату мы наверняка отыщем какое-нибудь жилье — но, как назло,
по бокам дороги снова потянулись леса, сперва имевшие вид небольших
рощиц, но затем все более основательные, и к тому времени, как солнце
скрылось за деревьями, конца им все еще не было видно.
Я уже настроился на ночевку под открытым небом (погода, к счастью,
на сей раз не сулила никаких неприятностей), как вдруг впереди, где
дорога изгибалась вправо, замерцал между деревьями огонек костра. В
принципе, это мог оказаться кто угодно, но едва ли лихие лесные
обитатели стали бы разводить огонь прямо у дороги; скорее всего, это
тоже были какие-нибудь припозднившиеся путники. На всякий случай я все
же протянул Эвелине арбалет. Путники тоже разные бывают.
Мы проехали поворот и увидели в вечернем сумраке полдюжины кибиток,
стоявших на обочине передками в нашу сторону. Лес в этом месте отступил