больший ужас, чем чума и холера, но, на самом деле, она куда менее
заразна. Можно жить бок о бок с прокаженным много лет и оставаться
здоровым. Но уж если болезнь начнется, ее не остановить. Это не чума, от
которой есть шанс выздороветь. Безусловно, Гюнтер рискует. Но на войне
он рисковал куда больше. Ну а мнения остальных он, очевидно, не
спрашивает.
— И все из-за денег…
— Разумеется.
— По-моему, этот Гюнтер — самый большой урод среди них всех, -
резюмировала Эвелина.
Мы проехали в резвом темпе еще пару миль, прежде чем свернули с
дороги и расположились на ночлег под деревьями. Пока я ломал ветки для
костра, Эвьет ощипала утку. Мы по-быстрому зажарили птицу и приступили к
трапезе. Шустро расправляясь со своей порцией, я вдруг заметил, что
Эвьет недовольно морщится, держа в руке надкушенную ножку.
— Что-то не так? — обеспокоился я. — Мясо, конечно, не совсем
прожарилось, но…
— Да нет, не в этом дело. Просто, — девочка смущенно улыбнулась, -
как вспомню эти гадкие рожи, весь аппетит пропадает.
— Берите пример с меня, баронесса. Мы с моим учителем с
удовольствием ужинали сразу после анатомирования трупа.
— Ну, я тоже не боюсь мертвецов. Но слышала бы твои застольные
разговоры моя мама!
— А что? Она ведь, насколько я понимаю, не брезговала хозяйничать
на кухне? И в чем тут отличие от разделки того же зайца или птицы?
— Ну, если подумать, то действительно…
— Вот и незачем забивать себе голову предрассудками. К тому же, что
касается этих уродов — они ведь не виноваты, что такими родились…
— Это верно, — согласилась Эвьет, — но красивее они от этого не
становятся. Дурак тоже не виноват, что таким родился, но это же не повод
его уважать? Однако насчет предрассудков ты прав, — и она решительно
впилась зубами в утиную ножку.
Мы легли спать под большой елью, раскинувшей над нами приятно
пахнущий шатер своих тяжелых ветвей — не самая плохая крыша теплой и
ясной ночью — а наутро перекусили остатками ночной трапезы и продолжили
путь. Лесная дорога, по которой мы ехали, была, наверное, самой хорошей
из всех, что попадались мне за последнее время, и это внушало опасения.
Если на полузаросших тропках разбойникам нет смысла устраивать засады,
ибо они рискуют умереть от голода прежде, чем дождутся добычи, то по
такому тракту явно ездят достаточно часто, и следы подкованных копыт это
подтверждали. Так что мы с Эвьет внимательно поглядывали по сторонам и
прислушивались, не замолчат ли внезапно или, напротив, не раскричатся ли
впереди птицы. Но то ли нам просто везло, то ли страх перед разбойниками
отвадил от этой дороги даже тех немногочисленных торговцев, что еще
рисковали путешествовать с товаром и без большой охраны — а следом были
вынуждены оставить эти места и те, кого они опасались. Отпечатки копыт в
этом случае были, очевидно, оставлены лошадьми солдат, а также простых
крестьян, с которых много не возьмешь.
Так или иначе, впереди, подобно выходу из туннеля, засиял, наконец,
ничем не загороженный свет летнего дня, и мы, так никого и не встретив,
выбрались из леса. Дальнейший путь протекал опять-таки без приключений;
вокруг, правда, снова потянулись опустошенные земли — сожженные и
брошенные деревни, вытоптанные и поросшие сорняками поля, кое-где -
гниющие или уже очистившиеся до скелета останки лошадей и ослов.
Проезжали мы и мимо повешенных, то целыми гроздьями свисавших с
раскидистых ветвей старого дуба, то вывешенных в ряд, словно солдаты в
строю, на сколоченных прямо вдоль дороги длинных виселицах. Судя по
степени разложения, большинство казней состоялось примерно в одно время,
меньше месяца назад. Несколько раз, проезжая мимо мертвых деревень, мы
видели собак, отдыхавших среди пожелтевшей травы или лениво переходивших
дорогу. Никакой агрессии они не проявляли. Псы были сытые.
Судя по демонстративно выстроенным вдоль дорог виселицам,
произошедшее здесь не было результатом вторжения лангедаргцев на
йорлингистские земли. Боевые части, чинящие расправу над побежденными,
обычно не обременяют себя лишней работой. Здесь потрудились каратели
самих йорлингистов. Очевидно, крестьяне, зажатые в мертвые клещи засухой
с одной стороны и военными поборами с другой, подняли бунт, который и
был подавлен со всей рыцарской решительностью. Была ли то инициатива
местного барона, или к расправе приложил руку и сам граф Рануар? С
другой стороны, мятежники тоже наверняка не проявляли милосердия к
представителям властей, попавшим к ним в руки. И бунт, не пресеченный
быстро и жестоко, распространялся бы, как пожар по сухой траве…
Наглядным подтверждением тому служила разрушенная крепость, о
которой упоминал Гюнтер. Вероятно, именно сюда свозили оброк с округи, и
именно она приняла на себя первую волну ярости восставших. Ничем, кроме
ярости, я не мог объяснить масштабы разрушений, открывшихся нам. Обычно
командир, берущий фортецию, не стремится разрушать ее в большей степени,
чем это требуется для победы, ибо рассчитывает, что теперь завоеванное
сооружение сможет использовать уже его армия. Однако, как хорошо было
видно сквозь широкий пролом на месте бывших ворот, здесь стены и башни
разбивали и крушили изнутри, то есть уже после того, как штурм оказался
успешен. Несмотря на то, что каменная кладка крепости выглядела не очень
внушительно — не иначе как ее построили уже во время войны и наспех, на
месте какого-нибудь простого двора, обнесенного частоколом — крестьянам,
которым неоткуда было взять осадно-штурмовые орудия, очевидно, пришлось
изрядно потрудиться, чтобы причинить такие разрушения (впрочем, надо
полагать, какие-то примитивные тараны из срубленных деревьев они все же
изготовили). И если такой гнев приняли на себя мертвые камни — можно
только догадываться, что бунтовщики сделали с попавшими к ним в руки
защитниками крепости.
Перед руинами дорога разветвлялась, и мы, следуя совету Гюнтера,
свернули направо. Вскоре слева и справа потянулись разоренные
виноградники — сперва просто поваленные столбики и стелющиеся по земле
засохшие, вытоптанные конями лозы, а затем и сплошное пепелище. На
выжженной земле среди почерневших остатков кустов тут и там валялись
пустые раковины виноградных улиток, сгоревших вместе со своим
"пастбищем"; их было неожиданно много — глядя на зеленые заросли, даже и
не подумаешь, что они дают приют такому количеству этих существ. Воздух
был сухим и горьким; порывы ветра, налетавшие с востока, поднимали пепел
в воздух и несли над дорогой вперемешку с пылью, заставляя жмуриться и
отворачиваться.
Наконец гарь закончилась; канава с жидкой грязью на дне отделяла
бывший виноградник от зарослей высокой травы, до которой не добрался
огонь. И, едва мы переехали хлипкий мосток через канаву, из этой травы
на дорогу вышли трое.
Это были всего лишь крестьянские мальчишки лет девяти-десяти -
оборванные, босые, с перемазанными сажей лицами (впрочем, наши с Эвьет
лица после езды против ветра через гарь, вероятно, выглядели не лучше).
Очевидно, они заприметили нас еще издали и теперь, едва выйдя на дорогу,
как по команде вытянули пригоршней правые руки и наперебой загнусавили,
прося милостыню.
Не то чтобы я был принципиальным противником подаяния — уж к этому
моя биография никак не располагала. Но, во-первых, лишних денег у меня
не было. А во-вторых, когда в безлюдной местности вас пытаются
остановить незнакомцы, соглашаться — верх глупости, как бы невинно они
ни выглядели. В этих травяных зарослях вполне могут прятаться и взрослые
бандиты, выставившие подобную приманку…
Поэтому я лишь сжал каблуками бока Верного, побуждая его
ускориться. Мальчишки, однако, стояли у нас на пути и продолжали
гнусавить свое, словно не видели несущегося прямо на них коня.
— Прочь! — крикнул я и махнул для ясности рукой. — В сторону!
Тот, что в середине, дернулся было отбежать, но двое других
схватили его за руки, растягивая их в стороны и принуждая остаться. Я
успел заметить, как он побледнел и крепко-крепко зажмурился — от
передних копыт Верного его отделяло уже меньше двух ярдов. В следующий
миг конь взвился в воздух и с легкостью перемахнул через живую преграду.
Эвьет коротко вскрикнула, крепче вцепляясь в мой пояс — должно быть,
прежде ей не доводилось совершать такие полеты. Восклицание, впрочем,
явно было восторженным, а не испуганным.
Мы помчались дальше, не снижая темпа. Прилетевший сзади камень,
чудом не задев Эвьет и меня, ударился в седельную сумку. Я оглянулся
через плечо. Один из мальчишек грозил нам кулаком, другой, кажется,
сжимал в руке еще один камень. Впрочем, расстояние было уже слишком
большим для броска.
— Пристрелим! — тем не менее, крикнул я, адресуясь не столько
маленьким мерзавцам, сколько их вероятным сообщникам. Эвьет в
подтверждение моих слов повела из стороны в сторону арбалетом, который,
правда, не был заряжен. Троица сочла за благо поскорее скрыться в
высокой траве.
Еще пару раз я оглядывался назад, но преследовать нас никто не
пытался. Я совсем уже было успокоился, как вдруг Эвьет воскликнула:
— Ты видел, Дольф?
— Что? — я принялся озираться по сторонам.
— Много следов на дороге. И кровь. Только что проехали.
— Кровь? Свежая?
— Вроде засохшая… вот еще!
Теперь уже и я различил бурые пятнышки в пыли под копытами. Читать
следы из седла быстро скачущего коня не слишком-то удобно, но, когда
заранее знаешь, куда смотреть, задача упрощается. Рядом с пятнами видны
были отчетливые отпечатки подкованных копыт. Всадник ехал в том же
направлении, что и мы, и, должно быть, не раньше сегодняшнего утра.
— Его лошадь ранена, — уверенно заявила Эвелина. — Видишь, шаг
сбивается. Правая передняя нога… и, возможно, не только.
— Лошадь? Не он сам?
— Ты у нас лекарь, Дольф. Ты можешь отличить на вид лошадиную кровь
от человеческой?
— Увы, нет.
— А я тем более ничего не могу про него сказать, пока он на землю
не ступил… Вижу только, что лошади его все хуже. Вот, видишь — ее
вообще вправо повело!
— Или он сам решил с дороги свернуть, — теперь кровь была видна на
сухих стеблях травы справа, и ее было больше, чем на дороге, где,
наверное, ветер уже припорошил пылью мелкие брызги. — Гм, конь это или
всадник, а с таким кровотечением он долго не протянет. Уже не протянул,
точнее. Сколько, по-твоему, этим следам — часов пять?
— Может, и меньше. Давай поедем следом — может, его еще можно
спасти? Ведь это, наверное, один из наших.
На миг я задумался. Для меня, разумеется, йорлингисты были ничуть
не более "нашими", чем лангедаргцы, и смерть кого-то из них сама по себе
едва ли могла меня расстроить. Однако резон в предложении Эвелины был.
Если этот человек еще жив — с него можно получить плату за медицинскую
помощь. Если мертв — разжиться чем-нибудь из его припасов. Если,
конечно, его еще не успели обобрать. Возможен, правда, и такой вариант,
что мы найдем лишь мертвую лошадь. Что ж — если она пала недавно, то ее
мясо вполне съедобно, хоть такое блюдо и не в обычаях Империи.
Главное, однако — это не разделить участь того, кто оставил следы.
Ведь придется сворачивать в эту травяную гущу, местами достигающую чуть
ли не трех ярдов в высоту. Там может скрываться все, что угодно. Но от
места, где нас пытались остановить мальчишки, мы уже отъехали больше чем
на милю. Если там и впрямь была засада — она не могла столь же
стремительно переместиться сюда, а две разных банды на таком близком
расстоянии промышлять не могут…
Я решился и натянул поводья, разворачивая Верного туда, где косо
уходил в траву кровавый след. "Заряди арбалет и держи наготове", — велел
я моей спутнице прежде, чем мы углубились в шуршащие заросли.
Двойной след — судя по всему, тот, кто истекал кровью, получил раны
и слева, и справа — постепенно отклонялся от дороги, затем начал
петлять: не то конь совсем изнемог, не то всадник уже плохо понимал,
куда правит. Я понял, что мы вот-вот увидим развязку. И действительно,
не прошло и минуты, как Верный остановился, едва не наступив на
лошадиный круп.
На примятой траве лежала на правом боку явно породистая белая
кобыла. Сейчас, впрочем, казалось, что она не белой, а небывалой
бело-красной масти: несчастному животному нанесли полдюжины колотых ран
с одной только левой стороны, а, судя по запекшейся уже крови, натекшей
на траву из-под правого бока, там дело обстояло не лучше. Теперь кровь
больше не текла, и ползавшие по телу мухи подтверждали то, что было и
так очевидно.
Всадник тоже был здесь; это был воин в пластинчатом доспехе и
круглом рыцарском шлеме, с мечом в ножнах, но без щита, наручей и
поножей. Вне поля боя мало кому охота таскать на себе полное вооружение,
особенно в летнюю жару… вот только поле боя теперь везде. Он лежал,
так и не выбравшись из-под придавившей его ногу туши. На его доспехах я
крови не видел, на черных штанах тоже — впрочем, ее там можно было и не
заметить. Я еще раз оглянулся по сторонам и прислушался, а затем
спрыгнул на землю.
Я снял с лежавшего шлем, увидев молодое лицо и слипшиеся от пота
волосы, и пощупал пульс на шее. Пальцы ощутили частое, но совсем слабое
биение. В сочетании с восковой бледностью (пятна сажи резко выделялись
на изжелта-белой коже) и синюшными губами диагноз не вызывал сомнения -
обширная кровопотеря. Так, куда он ранен? Доспехи вроде целы… Я
внимательно осмотрел левую ногу, теперь уже обнаружив на штанине пятна
крови. Его или лошадиная? Очевидно, и та, и та. Две колотых и одна
резаная рана, но неопасные, кровотечение уже прекратилось — наверняка
дело не только в них. Хорошо бы узнать у него самого, прежде, чем тащить
его из-под лошади. Я быстро пошарил в его седельной сумке, нашел флягу,
поболтал возле уха — хорошо, вода есть, не придется расходовать нашу,
вытащил пробку, смочил ему лоб и виски, похлопал по щекам. Он слабо
застонал, но в себя не приходил. Ладно, придется использовать
нюхательную соль…
Это сработало. Веки дрогнули, затем приподнялись. Раненый с трудом
сфокусировал на мне мутный взгляд.
— Х-холодно… — выдохнул он, хотя солнце припекало вовсю. -
Пить…
— Сначала скажите, куда вы ранены — если это внутреннее
кровотечение, питье может быть опасно.
— Ноги… особенно правая. Я пытался зажать… потом… не помню…
Я приложил горлышко фляги к его вялому рту. Он сделал несколько
шумных глотков; острый кадык дергался на выскобленной бритвой шее. Затем
его глаза вдруг широко открылись, словно вслед за сознанием проснулось
изумление.
— Это были дети, сударь! Вы понимаете? Дети…
— Я видел. Засада на дороге. А взрослых в банде много?
— Вы не поняли… там только дети. Самому старшему лет
тринадцать… Я остановился, чтобы развязать кошель и бросить им
монету… и тогда они набросились из травы все разом… стали бить
ножами меня и Клаудию…
— Клаудию? — я нагнулся, пытаясь определить состояние зажатой
седлом ноги.
— Моя кобыла… Мы еле вырвались. Если бы не доспехи… Главное,
ведь я хотел дать им денег…
— Им нужна была не одна монета, а все, что у вас есть. Вы убили
кого-нибудь из них?
— Это же дети… рыцарь не воюет с крестьянскими детьми…
— Зато дети воюют с рыцарями, и, как видим, достаточно успешно, — я
удивлялся, откуда берутся такие наивные на двадцать первом году войны.
Наверное, книжный мальчик, выросший в безопасном замке на старинных
легендах и балладах менестрелей… — Чем больше из них вы бы зарубили,
тем меньшую опасность они бы представляли для следующих путников. А
теперь из-за вашего благородства в ту же ловушку… здесь больно?
— Нет…
— А здесь?
— Я вообще ничего не чувствую. Разве вы ко мне прикасаетесь?
— Ясно… Вы можете определить, сколько времени здесь пролежали?
— Я… не помню… кажется… еще до полудня… — он вновь был
близок к обмороку.
— Очнитесь! — я вновь ударил его по щеке и добился возвращения
осмысленного взгляда. — У меня для вас три новости. Две плохих и одна
хорошая. Первая состоит в том, что у вас задета правая бедренная
артерия. Вы должны были истечь кровью еще несколько часов назад. Но ваша
лошадь умерла первой и тем вас спасла: при падении седло пережало ногу,
и кровотечение остановилось. Это была хорошая новость. А вторая плохая
состоит в том, что нога оставалась пережатой слишком долго. Без притока
крови в ней мог начаться некроз тканей. В этом случае, как только мы вас
вытащим и кровообращение восстановится, оно разнесет трупный яд по телу
и убьет вас. Альтернатива — немедленная ампутация правой ноги по самый