мертвецов было изрублено, но из некоторых торчали обломанные стрелы;
уцелевшие боеприпасы рачительные победители, очевидно, выдернули, дабы
использовать снова. На заливаемых солнцем камнях кровь уже засохла, но в
сточной канаве, куда ее натекло больше всего, еще стояла вязкой массой.
В горячем неподвижном воздухе висел густой тяжелый запах пролитой крови
и начавшей уже гнить плоти. В южном климате все растет быстро. И
разлагается тоже.
Верный встал, как вкопанный, не желая шагать по телам. Мы с Эвьет
молчали, потрясенные увиденным. Лишь негромкое жужжание мух нарушало
тишину мертвого города.
— Гюнтер был прав насчет ополченцев, — пробормотал я наконец.
— Что? — переспросила Эвьет, словно очнувшись.
— Это даже не был бой. Это было избиение. Взгляни, решетка поднята,
и на створках ворот не было следов тарана. Очевидно, ворота открыли
изнутри.
— Думаешь, они сами их пустили?
— Ну это вряд ли, только в первые годы войны защитники городов
велись на обещания "вы нас пропустите, а мы вас не тронем". Теперь
последний дурак знает, что таким посулам верить нельзя… Скорее группа
обученных вояк, заранее проникшая в город под видом мирных жителей,
ударила защитникам ворот в тыл. Едва ли эта группа была многочисленной,
но компленцы не смогли ее остановить. А уж когда в город вошли основные
силы… Судя по тому, как лежат тела, ожесточенное сопротивление было
только здесь. А потом началось беспорядочное бегство — и добивание
бегущих…
— Дольф, нам надо не рассуждать, а убираться отсюда! — спохватилась
Эвелина, но я покачал головой:
— Судя по состоянию тел и крови, штурм состоялся, самое позднее,
вчера утром. Не думаю, что грифонцы еще в городе.
— Я слышала, что обычно дают три дня на разграбление.
— Это устаревший стереотип, — усмехнулся я. — Ты слышишь
какие-нибудь звуки, напоминающие разграбление?
— Вообще ничего.
— Вот именно. Не говоря уже о том, что, будь они здесь, они бы
выставили своих часовых. Здесь никого нет. Комплен не был их целью,
просто лежал у них на пути. Они уничтожили его и пошли дальше. При той
нехватке сил, которую теперь испытывают обе стороны, они не могут себе
позволить роскошь оставлять гарнизон в каждом взятом городе. Приходится
выбирать приоритеты. К тому же они, кажется, не заинтересованы в лишних
слухах о своем походе.
— Ты что же, хочешь сказать, здесь вообще никого не осталось в
живых?!
— Очень может быть. Сколько здесь было жителей — тысяч пять? Для
того, чтобы вырезать их всех, профессиональным солдатам не нужно очень
много времени.
— Ты говоришь так, словно речь идет о скоте!
— О нет! Скот убивают только тогда, когда необходимы мясо и кожа.
Если кто-то забьет пять тысяч голов скота из ненависти, ну или чтобы
бросить их туши гнить во славу знамени определенного цвета — его назовут
сумасшедшим. Но если он проделает такое с людьми, его назовут героем.
— Лангедарг! — с ненавистью процедила Эвелина. — И за это он тоже
ответит!
Я тронул ногами бока Верного, и он осторожно шагнул вперед по еще
липким от крови камням.
— Ты уверен, что нам нужно туда ехать? — спросила Эвьет.
— Ну, ты ведь не боишься мертвецов?
— Не боюсь, но… это так отвратительно… и этот запах…
— Наш путь, так или иначе, лежит через этот город. Свернуть на
площади между ратушей и церковью, и мы окажемся на дороге, ведущей в
сторону Нуаррота… Можно, конечно, отыскать ее снаружи, объехав город
вокруг, но я не уверен, что в той стороне имеется только одна дорога -
недолго и перепутать. К тому же, если здесь все-таки остался кто-то
живой, неплохо бы узнать, куда и как давно ушли грифонцы.
— Ты прав, — вздохнула Эвьет. — Поехали.
— Закрой глаза, если тебе тяжело смотреть. Я скажу, когда мы выедем
наружу.
— Ну нет! — живо возразила Эвелина. — Тут надо смотреть в оба! И ты
тоже не расслабляйся. Я совсем не уверена, что здесь никого нет.
Пока что, однако, наши голоса и шаги Верного, переступавшего через
мертвецов, были единственными звуками в могильной тишине Комплена — если
не считать периодически доносившегося гудения мух. Но я хорошо понимал
настроение Эвьет. Казалось, что сам город сопротивляется нашему
присутствию; ехать по нему было тяжело даже физически. Жара, которая
совсем не чувствовалась на открытой равнине, но здесь сгустилась, словно
в печи, отражаясь от раскаленных камней и не находя выхода в узких
лабиринтах переулков; резкие, контрастные тени, стены, такие белые на
солнце, что больно было смотреть, ослепительно сверкающие стекла — и в
уцелевших окнах, и в виде осколков на мостовой; плотный удушливый
воздух, где жирный сладковатый дух разложения мешался с сухим и горьким
запахом гари… В Комплене почти не было деревянных строений, поэтому он
не выгорел дотла — но все же пожары похозяйничали во многих домах,
облизав белые стены черными языками сажи и обрушив кровли. Сейчас огонь
уже догорел, но что-то еще тлело под обломками, и слабые агонизирующие
дымки, издали принятые мною за дым очагов, кое-где еще тянулись в пустое
небо.
Хотя улица, по которой мы ехали, была достаточно широкой и прямой,
представляя собой продолжение проезжего тракта, узкие и кривые улочки
вокруг давали, в принципе, защитникам города неплохие возможности для
обороны. Но, как я и предположил в самом начале, городское ополчение
пыталось дать отпор лишь у ворот, а, когда там заслон был прорван,
организованное сопротивление прекратилось. Погибшие у ворот встречали
врага лицом к лицу, но почти все, кого мы видели теперь, были убиты
ударом или выстрелом в спину. Большинство мертвецов лежали в том виде, в
каком упали, не ободранные мародерами — как видно, победители и впрямь
очень спешили. Но, несмотря на это, почти ни на ком из ополченцев не
было доспехов (в лучшем случае — кожаные), и оружие их было по большей
части такого рода, что грифонские солдаты на него не польстились — я
заметил лишь несколько сломаных мечей и копий, а в основном кто сжимал
простой мясницкий или плотницкий топор, кто дубину, а кто-то и вовсе
оглоблю.
— Кажется, я знаю, куда не доехала телега торговца, утонувшая в
Аронне, — сказал я вслух.
Но, чем дальше мы углублялись в город, тем меньше попадалось даже и
столь плохо экипированных бойцов. Прикончив последних защитников,
грифонские солдаты занялись мирными горожанами. В этой части города
трупов на улицах было уже не так много, но на самом деле главная бойня
развернулась именно здесь — просто большинство жителей встретили смерть
в своих домах, стоявших ныне с выбитыми дверями и выломанными оконными
решетками. На мостовой тут и там валялось какое-то тряпье — разорванная
одежда, истоптанные окровавленными сапогами простыни, одеяла и прочие
ошметки домашнего скарба. В некоторых местах улицы, словно снегом, были
засыпаны пухом из вспоротых перин и подушек; кое-где этот пух, слипшийся
и побуревший, покрывал кровавые лужи, словно струпья — рану. Очевидно, к
тому времени, как войско достигло этих мест, командирам уже было ясно,
что с вооруженным сопротивлением покончено, и они больше не гнали солдат
в прежнем темпе, предоставив им возможность пограбить и поразвлечься.
Стали попадаться раздетые донага трупы обоего пола. Посередине улицы
валялась, ослепительно горя на солнце, надраенная жестяная вывеска
булочника; на штыре, где она крепилась прежде, висел сам булочник — без
штанов и башмаков, но в своем белом колпаке.
— Эй! — крикнул я, приостанавливая коня. — Есть кто-нибудь живой?!
Мы не враги! Я врач, я могу оказать вам помощь!
Мне откликнулось лишь эхо, испуганно шарахнувшись от каменных стен.
Подождав пару минут, мы поехали дальше. Внезапно у меня над головой
скрипнула ставня и раздался какой-то плачущий звук. Я вскинул голову и
тут же понял, что это просто кошка, высунувшаяся в окно третьего этажа.
Кошка была породистая, с длинной белой шерстью, но сейчас белая мордочка
животного была вся перепачкана красным. Похоже, голод в ближайшее время
ей не грозил.
По мостовой потянулся сплошной кровавый след, приведший в конце
концов к лежавшему вверх спиной трупу женщины в изодранных ошметках
платья. Ее возраст было трудно определить — лицо и голова превратились в
сплошное месиво. Грудь и живот, судя по ширине кровавой полосы, были не
в лучшем состоянии. Ее лодыжки были связаны длинной веревкой, обрезанной
и брошенной тут же — очевидно, несчастную тащили за ноги волоком за
быстро скачущим конем, пока она не разбила себе голову о камни.
Мы выехали на рыночную площадь и поехали между торговыми рядами. Ни
церкви, ни ратуши здесь не было, так что это была не та площадь, где нам
следовало свернуть. На деревянном прилавке слева, словно жуткие тыквы,
были выложены в ряд отрубленные головы, в том числе несколько детских.
Кто-то из грифонцев, демонстрируя свое незаурядное чувство юмора, а
заодно и грамотность, даже написал у них на лбах цифры, обозначающие
цену, как нередко делают городские продавцы тыкв. Сразу же за торговыми
рядами возвышалась виселица — ее воздвигли не захватчики, это было
место, где компленцы сами устраивали казни. Меня всегда удивляла манера
людей устанавливать виселицы и эшафоты прямо на рыночной площади -
понятно, что в таком случае у казни будет больше зрителей, а посетители
рынка совместят, так сказать, приятное с полезным, но идею торговать
едой в нескольких ярдах от трупа вряд ли можно назвать здоровой. Сейчас
на виселице вниз головой висел очень толстый человек, подвешенный за
левую ногу. На нем был дорогой костюм из черно-синего бархата (хотя
драгоценные пуговицы и кружева, конечно, срезали), белые чулки, а на
затянутой петлей ноге даже уцелела туфля с позолоченной пряжкой. Видимо,
это был кто-то из городской верхушки, возможно, сам бургомистр. Странно
было видеть его гигантский живот (в котором, наверное, мог бы
поместиться в позе эмбриона взрослый мужчина) свисающим практически на
лицо. Лицо и вся лысая, в толстых складках, голова были почти
коричневыми от прилившей крови. Скорее всего, он мучился недолго -
давление огромного количества крови, циркулировавшей в такой громадной
туше, должно было быстро разорвать сосуды мозга. Вокруг виселицы
валялось в крови несколько обезглавленных тел.
Здесь же было воздвигнуто круглое каменное возвышение, с которого
оглашались приговоры, указы и другие важные объявления. Обычно такие
места оборудуют там, где глашатая слышно лучше всего, так что, подъехав
поближе, я повторил свой призыв, но он вновь остался безответным. Мы
покинули площадь, углубившись в следующую улицу.
Слева и справа потянулись лавки. Здесь, разумеется, убийцы тоже
дали волю своей фантазии. Прилавок шляпника издали выглядел нетронутым,
даже с выставленным на продажу товаром — вот только, если подъехать
ближе, становилось ясно, что вместо деревянных болванок шляпы надеты на
отрезанные головы, насаженные на шесты. Над лавкой сапожника вместо
жестяной ноги в башмаке висела настоящая, отрубленная чуть выше колена.
Самое жуткое зрелище являла собой лавка мясника. На крюке для туш висел
торс взрослого мужчины со вскрытой брюшной полостью, откуда свисали
красные лохмотья и сероватый кусок сальника, весь в жировых наростах,
похожих на большие желтые сопли. Скорее всего, это были останки самого
хозяина. В качестве окороков на прилавок были выложены три человеческих
бедра, судя по всему, женские (я невольно поймал себя на мысли, что ищу
взглядом четвертое). Там, где у мясника были развешаны колбасы, теперь
свисали склизкие сизые петли кишок, облепленные мухами. В глубоких
блюдах для студня расплылись лужами жира две отрезанных женских груди -
причем, похоже, принадлежавшие разным женщинам.
— Дольф, ты когда-нибудь уже такое видел? — слабым голосом спросила
Эвьет.
— Видел нечто похожее, но в меньших масштабах. Эта война никогда не
была торжеством милосердия, но в ранние годы жестокости было все же
поменьше. Однако, чем дольше люди воюют, тем больше растет остервенение.
И дальше будет только хуже.
— Прости… меня, кажется, сейчас вырвет.
— Приподними голову, открой рот и глубоко дыши. И не думай обо всем
этом, как о людях. Ты ведь разделывала животных, и ничего.
— Да, я сама себе говорю… но — этот запах…
— Дыши ртом, — повторил я. — Черт, я не знал, что тут все настолько
плохо. Ну ничего, мы уже добрались до центра. Скоро выберемся отсюда.
Действительно, впереди показалась площадь с высоким островерхим
зданием со стрельчатыми окнами, увенчанным позолоченным шпилем. Это,
очевидно, была ратуша. Флага на шпиле не было.
Выехав на площадь, мы увидели и церковь, прежде скрытую справа за
домами. А еще мы увидели росший посреди площади, чуть ближе к правому
краю, старый разлапистый дуб, что довольно необычно для города.
Вероятно, с этим деревом была связана какая-нибудь местная легенда,
может быть, даже освященная церковным авторитетом, что и обеспечило его
сохранение.
Мы объехали дуб, направляясь к проходу между ратушей и церковью. С
балкона ратуши, откуда в праздничные дни обращались к горожанам члены
магистрата, тянулась вниз длинная веревка. На ней, подвешенный за
связанные руки, висел голый труп беременной женщины. Ее живот,
распоротый от солнечного сплетения до промежности, свисал двумя большими
складками, между которыми висела не то кишка, не то оборвавшаяся
пуповина. Скорее даже второе, ибо на камнях внизу точно под ней, в луже
крови и слизи, мокро блестел багрово-сизый скрюченный комок плоти.
Неподалеку на брусчатке валялся сброшенный с ратуши сине-желтый флаг
Льва. Впрочем, теперь его основным цветом был коричневый: флаг был
старательно обгажен человеческим и лошадиным дерьмом. Я слышал тяжелое
дыхание Эвьет, старавшейся обуздать свой гнев.
Я перевел взгляд направо, дабы тут же наткнуться на картину, не
многим более эстетичную. К воротам церкви, украшенным резьбой на
благочестивые темы, длинными плотницкими гвоздями был прибит вниз
головой человек в одежде священника. Черная ряса, подхваченная веревкой
на поясе, запрокинулась, скрыв его лицо, зато выставив на всеобщее
обозрение жирные волосатые ляжки и несвежее исподнее. Вот уж кого,
впрочем, мне было совершенно не жалко. Однако не вся кровь на церковном
крыльце, в которой купался подол вывернувшейся рясы, натекла из его ран.
Часть этой крови вытекла из щели под воротами, и нетрудно было
догадаться, что творилось теперь внутри самой церкви, где, очевидно,
многие горожане надеялись найти убежище. Теоретически в полумраке
молитвенного зала или в помещениях за алтарем кто-нибудь мог избежать
смертельного удара, но лезть туда и проверять это у меня не было
никакого желания. Тем более что поп, прибитый сразу к обеим створкам
ворот, превратился в своеобразный замок, отпереть который можно было,
лишь выдернув половину гвоздей из его тела — или же разрубив его пополам
сверху вниз.
Я уже совсем собирался проехать мимо, и все же — как говорится, для
очистки совести — решил еще раз выкрикнуть свой призыв. В конце концов,
мне действительно не помешало бы узнать если не о планах (едва ли
ведомых чудом спасшимся жертвам), то хотя бы о количестве и вооружении
побывавших в городе лангедаргцев. Но прежде я обернулся к своей
спутнице. Она была бледна, но с тошнотой, похоже, справилась, и даже
постаралась улыбнуться мне.
— Ты как? — спросил я.
— Ничего, Дольф, я в порядке.
— Тогда я еще раз крикну, хорошо?
Она молча кивнула, не выпуская из рук арбалет.
— Э-гей! — закричал я в очередной раз. — Есть кто живо-ой?
И вдруг в ответ мне донесся слабый стон! Но он шел не из церкви, а
с прямо противоположной стороны.
Я потянул повод, поспешно разворачивая коня обратно в сторону дуба.
Мы объезжали дерево с другой стороны и потому не заметили сразу того,
что увидели теперь.
На самом нижнем суку, корявым коленом изогнувшемся к земле,
висел… висело… нечто, мало напоминавшее человека. Тем более что мы
смотрели против солнца и не могли разобрать подробностей в густой тени
раскидистой кроны. Тем не менее, стон, очевидно, издавал именно этот…
предмет или существо.
Я подъехал поближе и спрыгнул с коня, ныряя под дерево — и оказался
с _этим_ лицом к лицу. Эвьет, последовавшая моему примеру, тихо
вскрикнула — хотя, казалось бы, навидалась в Комплене уже всего.
Это все-таки был человек, и притом — живой человек. Или, точнее,
то, что от него осталось. У него не было ни рук, ни ног, ни гениталий;
не было, конечно же, и никакой одежды. Тем не менее, ужасные раны были
тщательно прижжены, дабы он не истек кровью; экзекуция наверняка