собак.
— На чьей стороне был этот умник? — мрачно спросила Эвелина.
— Я слышал эту историю в разных вариантах. Йорлингисты говорят, что
на стороне Грифона, а лангедаргцы — на стороне Льва.
— Тогда, может быть, это вовсе выдумка?
— Не думаю. То, что мы видели в Комплене, похоже на выдумку?
Эвьет вновь замолчала. За все дни нашего знакомства я еще не видел
ее такой мрачной. Разумеется, поводов этот день дал более чем
достаточно. Я подумал, что, может быть, она чуть развеется, когда мы
сможем нормально побеседовать наедине, не опасаясь грифонских ушей.
Солнце уже коснулось зубчатой кромки леса на западе, когда впереди
показалась неширокая речка и небольшая деревенька на ближайшем к нам
берегу. Первым туда добрался, разумеется, головной дозор; в тихом и
недвижном вечернем воздухе далеко разнесся собачий лай, быстро и резко,
впрочем, оборвавшийся. Дозорные встретили основной отряд у околицы; я
подъехал поближе к Контрени, надеясь, что он не откажет "господину
барону" в праве получить оперативную информацию.
— Похоже, никого, — доложил один из дозорных. — Ушли недавно -
день, от силы два.
Командир кивнул и велел своим солдатам обыскать дома. Те поскакали
по единственной улице деревеньки, спешиваясь во дворах и все так же
попарно, с мечами наготове, заходя в жилища и сараи. Кое-где на дверях
висели замки — их тут же сбивали; большинство построек, впрочем, стояли
нараспашку. Довольно скоро бойцы возвращались обратно, не найдя,
по-видимому, ничего интересного; деревня явно была не из богатых, домики
маленькие, в основном — крытые соломой. Всего в деревеньке насчитывалось
две дюжины дворов. Лишь из третьего дома справа солдат вышел, на ходу
обтирая меч найденным в избе полотенцем.
— Кто? — лаконично спросил Контрени, подъезжая ближе.
— Какой-то дед парализованный, — ответил тот. — На лавке лежал. Мы
сперва подумали — мертвый, а потом я смотрю, он за нами глазами следит.
Бросили его тут помирать, вот ведь зверье. Фу, ну и воняло от него… -
кавалерист отбросил в песок окровавленную тряпку. Его товарищ тем
временем куском угля крест-накрест перечеркнул ворота, обозначая, что в
доме труп, и для ночлега лучше выбрать другое жилище.
— Скоты, — согласился Контрени, имея в виду, разумеется, хозяев
дома. — Не правда ли, господин барон? Бросили родного отца умирать
медленной смертью.
— Полагаю, они еще рассчитывают вернуться, — возразил я.
— Когда? — усмехнулся рыцарь. — Через неделю, когда у них
перестанут трястись поджилки? И потом, скотину, чай, не оставили ждать
возвращения. Всю с собой увели, какая еще была…
— Кроме собак, — заметил я. Псов, впрочем, оказалось всего
полдюжины; они валялись в пыли и в траве, пронзенные стрелами. Меня
удивило, однако, что три собаки были на цепи. Это действительно
выглядело бессмысленной жестокостью со стороны бежавших хозяев. Так
торопились, что не подумали об участи обреченных животных? Или
надеялись, что голодные псы сумеют защитить брошеные дома от чужаков?
Тоже нелепо — убить удерживаемую цепью собаку легко не то что мечом, но
любым подручным средством… ну хотя бы выдернутым из ограды колом.
Солдаты, окончив осмотр помещений, вновь собрались на улице, ожидая
дальнейших распоряжений.
— Ночуем здесь, — решил Контрени. — Выбирайте дома, какие нравятся,
занимайте их минимум по двое. Воду брать из реки, ничего, найденного в
деревне, не есть и не пить — наверняка отравлено. В темное время за
околицу не выходить. Караул несут… — он назначил две смены караульных,
до середины ночи и до рассвета, и вновь обернулся ко мне: — Вас,
господин барон, и вашу племянницу я приглашаю отужинать со мной.
Командир отряда выбрал для себя самый большой и богатый дом, что
было предсказуемо. Впрочем, "большим и богатым" это жилище смотрелось
лишь на фоне прочих, а так это была обыкновенная крестьянская халупа с
затянутыми бычьим пузырем оконцами. Контрени вместе с солдатом,
исполнявшим при нем роль денщика, уже прошли внутрь, но мы с Эвьет
задержались во дворе. Для обстоятельного разговора времени, конечно, не
было, но я вспомнил, что не выяснил по крайней мере один важный вопрос.
— Эвьет, как меня зовут?
Она на миг вздернула брови, подумав, должно быть, что удар по
голове все же не прошел для меня безвредно, но тут же сообразила, что
речь идет о моем "баронском" имени.
— Я просто сказала им, что ты — молодой барон Гринард. Я знаю их
герб и как звали того, с кем мы чуть не породнились — Арманд. Но я не
знаю нынешних Гринардов.
— Жаль, настоящий не успел нам представиться… Ладно, придется
рискнуть и остаться Дольфом, на случай, если кто-нибудь спросит. Дольф
Гринард — звучит нормально. А тебя я уже звал при них "Эвьет", значит,
тоже останешься Эвелиной. И, на всякий случай, ты мне не родная
племянница, а двоюродная.
— Как скажешь, дядюшка, — улыбнулась Эвьет.
Больше мы обсудить ничего не успели, ибо из низкой двери,
пригнувшись, вышел денщик и от имени своего господина "покорно попросил"
нас к столу.
"Званый ужин" в походных условиях состоял главным образом из
холодного копченого мяса, которое мы, впрочем, съели с удовольствием, не
уточняя, чем это мясо было при жизни (не исключаю, что лошадью или
ослом, а возможно, что и собакой). Контрени хотел также предложить нам
вина, не делая исключения и для Эвьет, но, разумеется, встретил
вежливый, но твердый отказ. За едой почти не говорили. Если командиру
отряда и любопытно было узнать, чего ради я еду в действующую армию с
ребенком, то задать господину барону напрямую столь бесцеремонный вопрос
он не решился. А если бы и решился, я бы ответил, что дело это семейное
и конфиденциальное; впрочем, пожалуй, намекнул бы, что девочка едет,
естественно, не участвовать в войне, а встретиться с неким находящимся в
армии высокопоставленным лицом.
В общем, мы постарались закончить ужин побыстрее и, сославшись на
понятную после событий этого дня усталость, откланялись. Домик, который
я выбрал для нас, был невелик, зато, судя по всему, в нем проживало
совсем немного народу, а потому было почище и поопрятнее. Все же
забираться под местное одеяло я не решился. Кровать была только одна; мы
легли поверх лоскутного одеяла, сняв только сапоги. Эвьет специально
придвинула к кровати лавку, чтобы положить на нее свой арбалет. Я
проявил к своему мечу меньшее почтение, поставив его в угол к печке
рядом с кочергой.
К тому времени, как мы, наконец, улеглись, уже совершенно стемнело.
Где-то во мраке избы застрекотал сверчок.
— Ну и денек, — вздохнул я, лежа на спине и глядя в невидимый
потолок.
— Это точно, — откликнулась Эвьет, — недаром мне не хотелось ехать
через Комплен.
— Ты была права, — согласился я, — но не во всем. Знаешь, мы с
тобой оба привыкли к одиночеству, но, раз уж мы теперь путешествуем
вместе, то должны это учитывать и координировать свои действия. У нас
это отлично получилось в собачьей деревне и очень плохо — сегодня. Если
уж приходится сражаться — надо делать это спина к спине или бок о бок.
Тебе не надо было отбегать от меня. Тогда бы ничего нам эти типы не
сделали. И, если в критической ситуации я говорю "стреляй!", надо
стрелять.
— Да, я и сама потом подумала… А ты бы сумел сдерживать четырех,
пока я перезаряжаюсь?
— И не только сдерживать, — заверил ее я. Собственно, не будь тогда
Эвелины со мной, я бы, скорее всего, разделался с ними сразу, даже не
притрагиваясь к мечу. Но мне не хотелось демонстрировать ей… этот
способ. Ибо я прекрасно понимал, какой будет ее реакция. Я решился
тогда, когда было уже поздно.
Называя вещи своими именами, получается, что я чуть не погиб из-за
того, что нарушил свой принцип всегда путешествовать в одиночестве.
Точнее, нет — путешествовать вместе с другими людьми мне доводилось и
раньше. Но мне не было никакого дела до них, их безопасности и их
мнения. Я нарушил принцип всегда _быть_ в одиночестве. Конечно, Эвьет
сделала все, что могла, чтобы меня спасти. Но это — исправление ущерба,
который, не будь ее, вообще не был бы нанесен. Скверно. Чертовски
скверно. Чем скорее я сбуду девчонку с рук, тем лучше.
Хотя я не мог не признаться себе, насколько жаль будет
расставаться. Впервые за все годы, прошедшие после смерти моего учителя,
рядом со мной был кто-то, с кем я мог нормально поговорить. Поговорить
на равных, несмотря на разницу в возрасте. Ей не хватало знаний, это
естественно — но отнюдь не ума. Кто-то, кого я по-настоящему уважал…
— Дольф, — ее голос в темноте прервал мои непростые раздумья.
— Да?
— Это он.
— Кто?
— Контрени.
— Он… человек, убивший твою семью? — догадался я. Теперь понятно,
о чем таком мрачном она думала в последние часы…
— По крайней мере, папу и Эрика. Кто убил маму и Филиппа, я не
видела. Женевьеве горло перерезал другой, это точно. Но Контрени был
одним из тех, кто… делал ей больно.
— Делал ей больно?
— Во всяком случае, я думаю, что ей было больно. Она так кричала…
Хотя я не очень поняла, как именно они это делали. Во всяком случае, не
руками. Просто наваливались сверху и…
— Понятно, — перебил я. В самом деле, чего уж тут непонятного. Это
ныне рыцарь Контрени с почтением рассуждает о благородных девах. Да и то
это почтение вряд ли распространяется на девушек йорлингистских домов. А
для простолюдина Робера было особое удовольствие в том, чтобы
изнасиловать аристократку. Люди вообще мало от чего испытывают такое
наслаждение, как от унижения того, кто выше их. Пусть даже только по
социальному статусу. А уж если по уму и личным качествам, то и
подавно…
— Что это было? — требовательно спросила Эвьет.
— То, что церковь называет плотским грехом, — усмехнулся я, — а мой
учитель называл вторым злом после смерти. Ибо оно отнимает у человека не
жизнь, но разум. Это был едва ли не единственный пункт, в котором оценки
моего учителя сходились с мнением церкви… И тем не менее — это то, что
большинство мужчин хочет постоянно проделывать с женщинами.
— Большинство? — с недоверчивым испугом переспросила Эвьет.
— Увы.
— Но ведь ты — нет?!
— Да, мне это не нужно.
— Слава богу, — с облегчением констатировала Эвелина.
— Скорее, слава здравому смыслу, — уточнил я.
— Да, верно. Никак не отвыкну от этого дурацкого выражения. Так это
и есть то, что называют бесчестьем?
— Да, но почему-то лишь тогда, когда речь идет о женщинах. И только
если не в браке. Хотя пусть кто-нибудь объяснит мне, как обмен кольцами
перед попом и запись в приходской книге может превратить бесчестное дело
в честное — притом, что суть совершенно не меняется…
— Но что же женщины? Неужели все терпят и не сопротивляются?
Женевьева не могла, их было слишком много. Но не всегда же…
— Не всегда это происходит насильственно. Считается, что женщинам
это тоже нравится.
— Считается?
— На самом деле большинству из них поначалу больно и неприятно. Но
они убеждают себя, что должны получать от этого удовольствие. И в итоге
многие действительно начинают его получать. Мой учитель говорил, что
таких около половины. Остальные просто терпят.
— Но зачем?!
— Потому что убеждены, что так надо. Потому что то, что называется
любовью, основано именно на этом. Твоя сестра, все время грезившая о
кавалерах, в конечном счете грезила именно об этом. И, можно сказать,
получила, что хотела — хотя вряд ли оно ей понравилось. Прости, если это
звучит жестоко, но это так. Она, конечно, хотела по-другому — не с
солдатней, а с прекрасным рыцарем… но, когда люди занимаются этим, и
простолюдин, и рыцарь одинаково превращаются в животное. Даже хуже, чем
в животное — звери не доходят до такого умопомрачения… К тому же
Контрени теперь рыцарь — что изменилось?
— Так, значит, вся эта любовь… все эти бредни, нелепости и
безумства, предательство друзей, обман родителей и о чем там еще пишут в
книгах… все эти страдания и слезы на пустом месте… все это, в
конечном счете — ради вот этого мерзкого дерганья задом?!
— Ну, если не углубляться в анатомические подробности, то да. А
если углубляться, то все, право же, еще мерзее.
— Нет, я, конечно, всегда знала, что любовь — это величайшая
глупость… с тех самых пор, как услышала первые сказки и баллады на эту
тему… но я даже предположить не могла, что — настолько! — возмущению
Эвелины не было предела. — А Женевьева-то… Когда я говорила, что она -
дура, она отвечала: "Сама ты глупышка, вот вырастешь — узнаешь…" Ну
вот я выросла и узнала! И с еще большим правом повторю то же самое!
Эвьет замолчала на некоторое время и лишь возмущенно-презрительно
фыркала. А затем вдруг заговорила другим, сухим и холодным тоном:
— Ну ладно. Допустим, Женевьева сама виновата, что мечтала о всяких
гадостях. Но за Эрика и за отца он заплатит сполна. Мне понадобится твоя
помощь, Дольф. Я бы пробралась в его дом и справилась одна, если бы
хотела просто убить его. Но я не хочу, чтобы он умер во сне, ничего не
успев понять.
Ну вот. Я знал, что проблемы только начинаются.
— А ты уверена, что это именно он? — спросил я вслух.
— Абсолютно. Я эту рожу и эти двухцветные волосы никогда не забуду.
Тогда, правда, у него борода была. Это теперь он бреется, аристократа из
себя корчит…
— Но ты говорила, те были пехотинцы, а этот кавалерист.
— Это он теперь кавалерист! Как же, в рыцари пожаловали… Ездить
верхом он, небось, и раньше умел, только денег на коня и снаряжение не
было. А теперь награбил по таким замкам, как мой… Я уж приглядывалась,
не из нашей ли конюшни его лошадь. У нас были похожие, но вроде бы не
точно такие. Ну да неважно — не у нас, так у других, не сам отнял, так
купил на отнятые деньги…
— Это он командовал теми солдатами?
— Нет, ну то есть не всеми. Он чем-то вроде десятника был, не выше.
А всем распоряжался другой, чернявый такой. Но какое это имеет
значение?! Он убил моего папу и моего любимого брата. Грабил и жег мой
замок. И он бесчестил Женевьеву, будь она хоть трижды дурой. Он должен
умереть, и его смерть не должна быть легкой.
— Он спас нам жизнь, — напомнил я.
— Только потому, что считает нас грифонцами!
— Когда он и его люди примчались на наши крики, он этого не знал.
Ты ведь сказала ему, что мы Гринарды, уже после того, как они
разделались с мародерами?
— Ну и что? Он видел, что на нас напали компленцы, а Комплен -
львиный город. Значит, мы — враги Льва, значит — кто?
— Угу. Ты рассуждала в той же порочной логике, когда поначалу сочла
мародеров нашими друзьями.
— Я уже признала свою ошибку. Но речь не обо мне, а о Контрени. Я
не пойму, ты что, хочешь сказать, что он не заслуживает смерти?!
— Заслуживает, — вздохнул я, — как и очень многие другие. Но это не
так просто сделать. Перед его домом часовой, на улице тоже караулы…
— Едва ли эти вояки представляют, что такое подкрадываться к добыче
в лесу, — презрительно ответила Эвьет. — У зверей-то чутье куда лучше,
чем у человека. Я смогу пробраться незамеченной.
— А вот за себя я не поручусь.
— Все равно, они нас знают. Если мы скажем, что у нас срочное и
секретное дело…
— Даже если часовой и пропустит нас к своему командиру, то уж
наверняка прежде его разбудит и заручится его согласием. И как ты себе
представляешь дальнейшее? Мы входим, Контрени если и не успел нацепить
оружие и доспехи, то, во всяком случае, готов к неприятностям, ибо
просто так командира военного отряда среди ночи не будят. И мы
набрасываемся на него, ты затыкаешь ему рот, я вяжу ему руки — или
наоборот? Он достаточно силен физически, если ты не заметила. Сильнее не
только тебя, но и меня. А нам еще нужно сделать все быстро и бесшумно…
— А у тебя нет какого-нибудь снадобья, которое его вырубит?
— Есть. Но оно действует не мгновенно. И ты же не ждешь, что он сам
захочет его выпить?
— Надо было подмешать ему в вино за ужином. Но тогда у меня просто
не было времени обсудить это с тобой…
— Мой учитель говорил, что на свете нет ничего бесполезнее
упущенной возможности. Да и это, кстати, было бы не так просто. Я не
помню, чтобы он оставлял свою кружку без присмотра.
— Ну что ж. Значит, придется подождать до следующего ужина.
Человека всегда можно отвлечь.
— Эвьет. Помнишь, ты говорила, что не собираешься тратить время и
силы на сведение счетов с исполнителями?
— Да. Я не собираюсь гоняться за ними по всей Империи. Но уж если
кто-то из них сам идет мне в руки… Слушай, Дольф, скажи честно. Ты что
— не хочешь мне помогать?
— Эвьет, я очень тебе сочувствую. Но вспомни, о чем мы
договорились. Я обещал учить тебя тому, что знаю. А вовсе не рисковать