— По правде говоря, никогда не доводилось стрелять из арбалета, -
признался я. — В случае чего я сразу отдам его тебе.
— Ну ладно… — она протянула мне свое оружие, и я повесил арбалет
за спину вместе с футляром для стрел, после чего помог Эвелине
взобраться на круп Верного. Она уселась позади меня, взявшись за мой
ремень, и мы тронулись в путь.
Желай я проследовать тем же маршрутом, каким обычно ездили из замка
в город Пье, мне пришлось бы ехать вспять на юг по дороге, которая
привела меня к замку, до оставшейся далеко позади развилки, но Эвьет
знала более короткий путь. Вначале мы поехали влево вдоль берега озера,
а затем, бросив прощальный взгляд на замок, отраженный в водном зеркале
(отсюда он был хорошо виден и даже не казался безжизненным), углубились
в лес, с этой стороны озера росший не так густо, как там, где мы
побывали утром. Для Верного, во всяком случае, местность сложности не
представляла. Несколько раз, повинуясь указаниям Эвелины, мы меняли
направление, объезжая чащи и буреломы и петляя по каким-то звериным
тропам, так что у меня, признаюсь, уже зародилось беспокойство
относительно правильности выбранного маршрута. Однако пару часов спустя
впереди забрезжил просвет, и мы выехали, наконец, на настоящую, хотя и
неширокую, дорогу с глубокими колеями от тележных колес, тянувшуюся как
раз в северо-западном направлении. Земля между колеями во многих местах
поросла травой, и все же здесь, несомненно, ездили — реже, чем в лучшие
для округи и всей Империи времена, но явно чаще, чем по заброшенной
теперь дороге к замку Хогерт-Кайдерштайнов. Пока, однако, никаких
путников нам не попадалось, что меня только радовало. Исполняя свое
обещание, я на ходу занимался просвещением Эвьет:
— … Сердце человека, как и у других животных, кормящих детенышей
молоком, состоит из четырех камер — двух желудочков и двух предсердий -
и служит для перекачки крови из вен в артерии. Оно имеет около пяти
дюймов в высоту и около четырех в ширину. По сути, оно представляет
собой сложно устроенную мышцу с клапанами, качающую кровь, и ничего
более; таким образом, все разговоры о том, что сердце-де является
вместилищем чувств, суть безграмотный вздор. При повреждении сердца
смерть наступает вследствие того, что организм, и в первую очередь мозг,
перестает снабжаться свежей кровью — иными словами, от причины сугубо
механической. Сердце, однако, отличается от прочих мышц тем, что
сжимается и разжимается самостоятельно, а не по команде мозга. Поэтому
сердце не останавливается, когда человек падает без сознания, и даже
может продолжать биться еще некоторое время после смерти, наступившей от
других причин.
— Значит, легенды о том, как кто-то вырвал сердце врага, и оно еще
продолжало биться в его руке — правда?
— Такое вполне возможно.
— А ты такое видел?
— Именно такое — не доводилось, но видел, как выплескивается кровь
из шеи обезглавленного. Она не льется, как из проткнутого бурдюка, а
выбрасывается толчками, что доказывает, что сердце еще продолжает
биться.
— Ты это видел на войне?
— Нет, наблюдал за казнями.
— Наблюдал? И часто?
— Довольно часто. В детстве — среди прочих зевак, а во взрослом
возрасте уже сознательно. Мой учитель говорил, что казни — это скверная
вещь, и особенно скверно, что их превращают в средство развлечения
невежественной толпы, и что далеко не всегда казнимый действительно
виновен и заслуживает смерти — однако, раз уж все равно не в наших силах
сохранить ему жизнь, то пусть, по крайней мере, послужит науке.
Наблюдение за казнями дает знания, которые нельзя получить, анатомируя
холодный труп…
— "Анатомируя"? Это как?
— Разрезая, чтобы посмотреть, как тело устроено изнутри.
— Хм, не думаю, что церковь одобряет такое, — заметила Эвьет,
однако в ее голосе не было осуждения.
— Это точно, — мрачно согласился я. — Хотя такая позиция -
абсолютная глупость. Даже если принять на веру, что у человека есть
душа, которая после смерти покидает тело — хотя я не располагаю ни
единым фактом, подтверждающим такую гипотезу — раз уж она его покинула,
ничего сакрального в теле не осталось. Оно ничем принципиально не
отличается от коровьей туши. Почему бы ему, в таком случае, не служить
наглядным пособием?
— Как вон те, впереди?
Разговаривая с Эвьет, я невольно пытался обернуться к ней и потому
ехал вполоборота, не особенно следя за дорогой впереди. Оттого она
заметила мертвецов раньше, чем я. Впрочем, еще через несколько ярдов я
бы все равно почувствовал идущую от них вонь.
Они висели на деревьях по обе стороны дороги, друг напротив друга.
Всего их оказалось девятнадцать — десять справа и девять слева. У меня
мелькнула мысль, что палачи наверняка были недовольны нарушением
симметрии — но все же не настолько, чтобы помиловать нечетного. Казнь,
судя по всему, состоялась довольно давно, тела были расклеваны птицами и
успели основательно разложиться; даже от их одежды остались одни
лохмотья. Изо ртов свисали черные гнилые языки, в пустых багровых
глазницах копошились черви, по бесформенным сизым лицам ползали зеленые
трупные мухи. Кажется, среди висельников были две женщины, хотя на такой
стадии разложения уже трудно было сказать однозначно. Может, и мужчины с
длинными волосами.
— Эти уже могут служить пособием лишь для изучения человеческой
психики, — пробормотал я.
— Но ведь они мертвы!
— Я имею в виду психику тех, кто это сделал. Манеру людей
обращаться с себе подобными… Не смотри на них.
— Я видела вещи и похуже, — мрачно напомнила Эвьет. — А может быть,
это разбойники, которые заслужили такой конец?
— Тогда сказанное мной относится к ним, а не к их убийцам. Суть,
так или иначе, не меняется. Хотя разбойников обычно все же привозят в
город на суд и уже там казнят. Впрочем, сейчас все меньше тех, кто
отягощает себя законными формальностями…
Мы, наконец, проехали через жуткую галерею и оставили ее позади.
Еще около получаса спустя, так и не встретив ни одной живой души, мы
добрались до окраины леса. По обе стороны дороги потянулись поля, где
полагалось бы колоситься пшенице, но ныне они лежали невозделанные и
поросшие сорняками. Так что, когда впереди показалось село, я уже знал,
что там не стоит ожидать радушного приема.
Село встретило нас разноголосым собачьим лаем. Это, разумеется,
дело обычное — собаки всегда приветствуют так чужаков. Но, как правило,
когда чужаки приезжают не глухой ночью, а ясным днем, и притом — в
селение, стоящее прямо на проезжей дороге, где постороннего человека
трудно назвать диковинкой, все ограничивается несколькими дежурными
гавками, после чего псы, исполнив ритуал и продемонстрировав хозяевам,
что они по-прежнему на посту, спокойно возвращаются к своим собачьим
делам. А если какой и не унимается, то его успокаивают сами хозяева: "А
ну цыц, пустобрех!" Но на сей раз лай не утихал и, кажется, становился
только злее при нашем приближении.
Однако внешне, по крайней мере на первый взгляд, село выглядело
обыкновенно — аккуратные беленые домики, лишь самые бедные из которых
были крыты соломой, а в основном — под добротными деревянными крышами,
иные даже и под черепицей; впереди слева у дороги, становившейся здесь
главной улицей — двухэтажное здание трактира с блестевшей на солнце
жестяной вывеской (кажется, она должна была символизировать вставшего на
дыбы медведя), а наискосок от него вправо — островерхая деревянная
церковь с колоколом под дощатой макушкой. Никаких пожарищ и разрушений.
Ни над одной из труб, однако, не вился дымок — впрочем, пора обеда уже
прошла, а готовить ужин, пожалуй, еще рановато. Более странным было то,
что, даже въехав в село, мы не слышали никаких звуков, кроме
доносившегося из-за глухих плетней злобного лая. Не мычала и не блеяла
скотина, не побрякивали ее медные колокольчики, не кудахтали куры, не
кричали скрипучими голосами гуси. Никакие деревенские кумушки,
облокотившись о плетень, не перемывали кости соседкам, не носились с
визгом друг за другом беспорточные дети, по малолетству не приставленные
еще к крестьянскому труду. Вообще нигде не было видно ни души.
— Странное место, — заметила Эвьет. — На дороге ничьих следов не
видно. И окна в домах пыльные.
— Да, такое впечатление, что жители покинули село, — согласился я.
— Жаль, я надеялся разжиться здесь овсом для коня, не все ж ему одной
травой питаться. Да и подкову на левой передней ноге надо бы проверить.
— Что могло их заставить бросить собственные дома? Не похоже, чтобы
здесь был бой…
— Голод, скорее всего, — предположил я. — Неурожаи и все такое.
Наверное, они решили, что, чем голодать тут зимой, лучше податься в
город на заработки.
— Так вот прямо всем селом снялись и ушли? А собак тут оставили?
— Ну, наверное, не все сразу. Сначала — самые легкие на подъем. А
потом и остальные потянулись… А собаки зачем им в городе нужны, тем
более если самим есть нечего…
— Смотри!
Я повернулся и поглядел туда, куда она показывала. В проулке справа
между заборами белели кости. Это был скелет безрогого копытного — скорее
всего, осла или мула, для лошади он был маловат. Я обратил внимание, что
на костях не сохранилось ни клочка шкуры, они были словно выскоблены.
Ситуация нравилась мне все меньше. Допустим, прежде чем уходить, жители
забили и съели свою скотину, даже и ослов — голод, как говорится, не
тетка, но почему останки валяются на улице, а не в одном из дворов? И
почему скелет практически целый? Ведь, по идее, тушу должны были
разрубить на куски, а уж потом готовить из каждого мясные блюда…
Я сжал каблуками бока Верного, побуждая его увеличить темп. Это
место нравилось мне все меньше.
— Интересно все-таки, что здесь произошло, — сказала Эвьет. -
Может, обследуем какой-нибудь дом?
— Не думаю, что это хорошая идея, — возразил я. — Опять же, пока мы
на коне, собаки вряд ли решатся на нас нападать. А если спешимся и
полезем в чей-нибудь двор — это уже другое дело.
— По-моему, они тут не в каждом дворе. Да и успокаиваются уже.
Действительно, лай, наконец, пошел на убыль, хотя отдельные
гавканья то тут, то там еще раздавались.
— Все равно, — покачал головой я, — нам не нужны лишние проблемы.
Впрочем… хотя овса мы здесь не найдем, но напоить Верного можем.
Только без самодеятельных экскурсий.
— Ты мне приказываешь? — холодно осведомилась баронесса.
— Скажем так — рекомендую.
Я принялся озираться в поисках ближайшего колодца с поилкой для
скота, и вдруг вздрогнул, уперевшись взглядом в открытую калитку. В ее
проеме стояла бедно одетая старуха и смотрела на нас. Я мог бы
поклясться, что только что ее тут не было.
— Куда путь держите, добрые люди? — осведомилась она, убедившись,
что ее заметили.
— В город, — коротко ответил я, не уточняя название. — Скажи, что
творится в вашей деревне? Как вымерли все.
— Худые времена, — прошамкала старуха. — Раньше-то, бывало,
нарадоваться не могли, что село на проезжем тракте стоит… кто куда ни
ехал, и купцы в город, и мужики на ярмарку, и прочий люд проезжий, все
завсегда у нас останавливались. И путникам кров и отдых, и нам доход. А
теперь кто по тракту шастает? Господа солдаты только брать горазды, а
про плату им лучше и не заикаться… И добро бы уж одни какие-то, а то
то те придут, то эти, то опять те… и, чуть что не по ним — сразу в
крик: вы, мол, тут врагам короны помогаете, войско самозванца
привечаете, вас вообще попалить-перевешать… как и невдомек им, что для
тех они — такие же самозванцы, а мечи что у тех, что у этих здоровые,
попробуй не приветь такого… Ой, да что ж я, дура старая, гостей
жалобами кормлю! Вы заходите, угощу, чем бог послал…
— Спасибо, мы не голодны, — твердо ответил я. — Вот разве что овса
для коня не найдется ли? Мы заплатим.
— Найдется, как не найтись… я уж и вижу, что вы не из этих
охальников… и дочурка у вас такая славная… да вы заходите, в дом
пожалуйте, и сами отдохните, и конь ваш отдохнет…
Ее желание заработать монету-другую было очень понятным, и все же
не нравилась мне ее угодливость. Что, если в доме засада, хотя бы даже и
из числа жителей этого же села? Тем более, если проезжие военные столько
раз их грабили (а тут рассказ старухи очень походил на правду), то и они
могли счесть, что грабить в ответ проезжих — не грех… Тем не менее, во
двор ее дома я все же въехал, сразу отыскав взглядом колодец. А вот
собаки тут, похоже, не было.
— Кто-нибудь еще дома? — требовательно осведомился я, вглядываясь в
темные окна.
— Одна я, ох, одна… Тяжко одной в мои-то годы… Ну да господь
меня не оставляет…
— Смотри, — предупредил я, демонстративно кладя руку на рукоять
меча, — если обманываешь меня, горько пожалеешь.
— Как можно, добрый господин… правду говорю, как бог свят…
Я подъехал к колодцу и все же решился спешиться. Эвьет тоже
спрыгнула в теплую пыль и прошлась по двору, словно бы разминаясь после
долго пути верхом. Но я уже догадался, что она не просто прогуливается.
Не сводя глаз со старухи, я принялся крутить ворот, поднимая полное
ведро из гулких колодезных глубин. Селянка тем временем поглядывала то
на меня, то на Эвьет, но вроде не выказывала беспокойства. Наконец я
втащил плещущее ледяной водой ведро на край сруба и с шумом опрокинул
его в деревянное корыто поилки. Верный после поездки по жаре не заставил
себя упрашивать. Эвелина снова подошла ко мне.
— Следов других людей нет, — тихо сообщила она. А и в самом деле,
не слишком ли я подозрителен? Следы в пыли, конечно, недолговечны, но
ведь не может быть, что местные несколько дней сидят в засаде, не
высовывая носа на улицу. Уж по крайней мере к нужнику должны выходить,
вон он слева за углом…
— Так вы в дом-то заходите, — снова предложила старуха.
— Мы спешим, — все же остался непреклонен я. — Так как насчет овса?
Я бы купил полную меру.
— Сейчас схожу в подпол. А вы уж пока, добрый господин, сделайте
милость, — она заискивающе улыбнулась, — помогите старухе воды в дом
принести. Сами изволите видеть, ведро тяжелое… я уж корячусь, за раз
только треть доношу, а вы вон какой сильный… — она вошла в дом и тут
же вернулась, выставив пустое ведро на крыльцо.
— Ладно, — решился я и вновь отправил колодезное ведро вниз.
Несколько секунд спустя из темной глубины донесся жестяной всплеск. Пока
я вытягивал его обратно, Эвьет принесла с крыльца пустое, не преминув
бросить взгляд в открытую дверь и, очевидно, не увидев там ничего
подозрительного. Перелив воду, я понес ведро в дом. Эвелина последовала
за мной.
Мы оказались на кухне с печкой у противоположной входу стены,
громоздким столом без скатерти и тяжелой лавкой вдоль стола. Справа от
печи была дверь в следующее помещение, а между ней и входом в полу
чернела квадратная дыра открытого люка в подпол. Судя по доносившимся
звукам, старуха возилась где-то внизу; в темноте подземелья мерцал
огонек лучины.
— Так куда все-таки делись твои соседи, бабуся? — громко спросил я,
ставя ведро на пол.
— Молодежь от такой жизни в город подалась, — донеслось в ответ
подтверждение моей первоначальной гипотезы, — а таким старикам, как я,
деваться некуда…
Неожиданно Эвьет своей беззвучной походкой юркнула мимо люка и, не
успел я опомниться, взялась за ручку двери, уводившей вглубь дома. Я не
решился протестующе окликнуть ее, дабы не привлекать внимание старухи;
дверь открылась, не скрипнув, и девочка скрылась внутри. Оставалось лишь
продолжать громкий разговор.
— Чем же вы тут кормитесь? Я вижу, у вас и поля непаханы…
— Ох, добрый господин, на чем пахать-то? Лошадей почитай всех
забрали эти охальники, для нужд армии, говорят… первые-то еще половину
оставили, вот мол вам, не плачьте, не всех забираем, а как вторые
пришли, подавай, говорят, лошадей… а мы говорим, так ведь забрали уже
у нас… а они: кто забрал? а! так вы изменников конями снабжаете, а
законную власть не хотите?! Староста наш протестовать пытался, так его
на воротах повесили… а на ослах не больно-то вспашешь…
— Так чем же вы питаетесь?
— Да вот чем бог пошлет…
— А овес тогда откуда? — моя подозрительность вновь возросла.
— Овес-то? А это из старых припасов осталось еще…
Нет, не сходится. Если старуха живет впроголодь — а по ее облику и
впрямь было похоже на то — с какой стати ей продавать последние остатки
овса? Она его лучше сама съест. Или рассчитывает получить за него уж
очень выгодную цену и купить потом гораздо больше еды? Тоже нелепо: