— Чего изволите? — подошла к нему официантка в крахмальной наколке.
— Бокальчик лафиту, чай зеленый нумер шесть и бланманже. Только сливок, пожалуйста, побольше.
— Хорошо, — ответила официантка и удалилась.
— А ты не слишком расточителен для Соломона Фельзера? — спросил франт, когда заказ соседа был выполнен и тот, блаженно прикрыв глаза, сделал из бокала добрый глоток.
— Нет, в самый раз, Савелий Николаевич, — отозвался свободный художник. — Это ведь я только снаружи Соломон Шмулевич Фельзер, а внутри, как и был, Ефим Калистратович Федулин с погонялом Заноза. Да и знают меня тут, завсегда к чаю с бланманже лафитику беру-с, так что не извольте беспокоиться, мил-человек. Что, прав я оказался, возникла-таки во мне надобность?
— Возникла, Заноза, — серьезно сказал Савелий. — Помощь мне от тебя требуется. Не откажешь?
— Как у вас язык-то повернулся такое спросить: «Не откажешь?» Да ни в жисть. Только вот от кого вам помощи надобно: от Занозы или от Соломона Фельзера?
— Я тебя понял, — слегка улыбнулся Родионов. — Нет, на этот раз не надо ни рядиться «ванькой», ни нагонять на фраеров жути. Надо найти одного человечка и купить его.
— Стало быть, вам нужен Соломон Фельзер, — превратился Заноза в свободного художника. — И смею вас заверить, молодой человек, лучшего в означенном вами деле специалиста вам не найти. Фельзер знает всех, и все знают Фельзера. Вы правильно сделали, что обратились именно ко мне.
— Ладно, ладно, — усмехнулся Савелий. — Я уже имел возможность удостовериться в твоем умении перевоплощаться.
— Вам нужен какой-то конкретный человек? — спросил Заноза.
— Да. Этот человек должен знать схему сигнализации и план здания вашего Государственного банка, — тихо сказал Савелий. — Еще лучше, чтобы он все это имел на руках.
Родионов осмотрелся по сторонам и, в который уже раз убедившись, что их никто не слышит, продолжил:
— Я понимаю, что такая информация будет стоить немалых денег, поэтому не торгуйся и соглашайся на любую сумму.
У Занозы в продолжение разговора не раз вспыхивали азартом глаза, а к концу его он стал даже ерзать на стуле, будто в довершение его кликухи у него действительно была в одном месте заноза. Наконец он не выдержал и жарким шепотом произнес:
— А для меня в вашем дельце не найдется местечка?
— Нет, только я и Мамай, — тихо ответил ему Савелий.
— Мамай с вами? — осклабился до ушей Заноза.
— Да.
— Вот бы свидеться.
Заноза прикрыл глаза и, кажется, ударился в воспоминания. С Мамаем их связывало многое…
— Свидитесь еще, — заверил его Родионов. — А насчет участия в деле, — Савелий задумался на время, — ты, возможно, будешь нужен на самом конечном его этапе. В качестве Фельзера.
— Опять? — сделал кислую мину Заноза.
— Ну, в конце концов, это твой выбор, а не мой, — усмехнулся франт.
— Спасибо и на том, — вяло вздохнул Заноза.
Савелий отхлебнул чая, посмотрел в окно. За ним мелькали люди, повозки, коляски. Проехала даже карета с гербом на дверце. Словом, город жил своею жизнью, шумел, кричал голосами торговцев и зазывал, сыпал искрами электрического трамвая на отшлифованную тысячами и тысячами ног мостовую…
— Сколько тебе нужно времени, чтобы раздобыть план и схему? — спросил он, не отворачиваясь от окна.
— Три дня, — просто ответил Заноза.
— Ты уверен? — недоверчиво глянул на него Родионов.
— Молодой человек, — с ноткой обиды в голосе произнес свободный художник. — Ви, вероятно, забыли, что Соломон Фельзер знает всех, а все знают его. Найдите меня ровно через три дня там же, где ви нашли меня сегодня…
Франт хлебнул из чашки, положил на крахмальную скатерть синенькую и кивнул соседу:
— Всего доброго.
— До свидания, — ответил тот и принялся за бланманже, прикрыв наполовину свои рыбьи глаза тяжелыми веками.
Глава 18 Я ГРАБЛЮ БАНКИ
Всякое мало-мальски уважающее себя питейно-закусочное заведение, будь то ресторация, трактир или харчевня самого низкого пошиба, обязано было иметь две залы. Таково было предписание городской думы, проведенное ее гласными лет пять-шесть тому назад. Одна зала, стало быть, предназначалась для публики почище, другая — для посетителей поплоше. Так было в ресторациях и больших кофейнях. В трактирах и харчевнях такие залы звались половинами и делились на черную и белую. В белой пили горькую, закусывали и вели деловые беседы или разговоры так, за жизнь, купцы, домовладельцы, торговые мещане, прожившиеся дворянские вдовы — эти пили преимущественно чай — и мелкий чиновный люд. В черной гуляли извозчики, дворники с бляхами на груди, нищие, добывшие на папертях копеечку, и прочая городская рвань. Трактир «Гробы», что располагался близ Толчка, отличался от иных тем, что сюда не хаживали гильдейские купцы, домовладельцы и прочая чистая публика, — обе его залы были полны самой отборной городской голытьбой, гулящими девками, наипоследнейшими пропойцами, давно заложившими за стопку водки нательный крест, а еще громилами с тесаками за голенищами сапог и воровским отребьем всех известных в уголовном мире квалификаций. Находился сей известный всему городу трактир в доме Щербакова на втором этаже. А на первом благоухал запахом стружки и лака «Салонъ» гробовых дел мастера Евласия Фортунатова. Покуда не было в этом доме столь необходимого жителям города салона, трактир звали «Щербаковкой». Пошли, мол, в «Щербаковку», дернем по малой. А как появился, стали говорить иначе: пошли, дескать, в «Гробы»… Вот в сие замечательное заведение и поднимался по заплеванным ступеням лестницы длинный жилистый человек с руками-лопатами и острым взглядом из-под полуопущенных век. Был он в сатиновой косоворотке, полосатом спинжаке и таких же штанах, заправленных в сапоги гармошкой.
Открыв дверь, человек поморщился от шибанувшего в нос застоялого сивушного духа и прошел в черную залу. Тотчас к нему подошли два амбала, но, встретившись с его взглядом, поскучнели и отошли в сторону. Оглядевшись, человек заметил одиноко сидящего за столом мужчину, знавшего, судя по всему, и лучшие времена. Его давно не чищенный костюм, неумело заштопанный в нескольких местах, был из темного бостона, сорочка была грязной, но батистовой, а неопределенного цвета галстух был приобретен некогда в модном магазине Циммерлинга в Гостином дворе. Мужчина явно кого-то ожидал, постоянно поглядывая на дверь трактира.
— У вас свободно? — спросил вошедший, впрочем, спокойно усаживаясь за стол и не собираясь дожидаться ответа.
— Да, да, да, — нервической скороговоркой отозвался мужчина, продолжая поглядывать то на стойку буфета, то на входную дверь.
— Вы кого-то ждете? — вежливо поинтересовался Заноза.
— Вас это совершенно не касается, — пробарабанил сухими пальцами по столу человек в бостоновом костюме.
— Вы совершенно правы, — согласился Заноза и наклонился к соседу. — Просто я спросил это потому, что и сам ожидаю здесь кое-кого. А ждать и догонять — самое паскудное дело в жизни. Вот я и говорю: а не выпить ли нам покуда водки?
— Мне задерживают жалованье, так что…
— Ну что вы, право, — перебил соседа Заноза. — Я предложил, я и угощаю.
Мужчина в бостоновом костюме сразу потерял интерес к входным дверям и облизнул сухие губы. По всему было видно, что трубы у него горят.
— Ну что ж, воля ваша, — произнес он, откинувшись на спинку стула. — Отказываться от угощения — это не по-христиански.
— Вот это верно, — подтвердил Заноза, выискивая взглядом полового. — Эй, человек!
По первой выпили просто так, для разгону. Вторую — чтобы было не скучно первой, а вот третью уже пили за знакомство. Мужчину в бостоновом костюме звали Панкратом Семеновичем Введенским. После третьей стопки он порозовел, похмельная дрожь прошла, и он уже не выглядел затравленным зверьком; на стуле сидел по-хозяйски, закинув ногу на ногу, и гордо, с каким-то снисхождением оглядывал зал. Весь его вид говорил, что все, кто собрался здесь, есть публика совершенно не его круга, а много ниже, он же здесь — случайно и коли захочет, то завтра же ноги его не будет в этом вертепе, вот так. Даже можете не сомневаться. Правда, он солгал, что ему задерживают жалованье. Ему его просто не платили, ибо он нигде не служил. Ведь так не бывает, чтобы человек не служил, а ему платили жалованье, правда? Хотя в Российской империи случались и не такие парадоксы. И случаются. Но не с такими личностями, как господин Введенский. Полтора года назад его уволили из канцеляристов, переписчиков бумаг с месячным жалованьем в семнадцать рублей. За прогулы и пьянство. Год и восемь месяцев назад его уволили по тем же причинам из архивного отдела Казанского отделения Государственного банка, а чуть более двух лет назад он был переведен в архивный отдел с должности референта управляющего банком с годовым окладом в четыре тысячи рублей. Водка сделала свое дело. Она, брат, многие метаморфозы с человеками вытворяет, нарочно и не придумаешь. И никого не интересовало, что запил Панкрат Семенович с горя, схоронив жену, умершую от этой проклятой чахотки. Никакие лекарствия не помогли, даже самые новейшие, из Лондона и Берлина. А ведь как кричали их проспекты! Дескать, новейшее изобретение профессора Шлиппенбаха гарантирует излечение от чахоточной болезни в три месяца! Спешите купить! Спешите вылечиться! Черта с два, померла супруга господина Введенского. Сгорела, как свечечка. Детей у них не было, и жить Панкрату Семеновичу стало не для кого и незачем. Его, конечно, попросили с казенной квартиры, и проживал он теперь в стареньком, еще дедовском домике на Подлужной, где, кроме стола с парой колченогих табуретов и железной кровати, было пропито все: посуда, мебеля и даже оконные тюлевые занавески. Все это узнал вездесущий Соломон Фельзер, который, как известно, знал всех и все знали его. Но на встречу с Панкратом Семеновичем пришел Заноза: во-первых, доктор, что пользовал госпожу Введенскую и обещал скорое ее выздоровление, был еврей, а во-вторых, в «Гробах» Моисеев сын очень даже запросто мог крепко схлопотать по пейсам.
— А где ты служишь, Панкрат Семенович? — спросил Заноза, наполняя стопки.
— В банке, — охотно ответил Введенский и, сощурившись, поднял указательный палец. — В Государственном банке.
— В банке? — поднял брови Заноза. — Ни за что не поверю, что в такой солидной конторе задерживают жалованье.
— Так я же это, в отпуску теперь…. По болезни. Ну и это… потому и задерживают, — кое-как нашелся Введенский.
— Понятно, — отозвался Заноза. — Ну что, еще по одной?
Пить Заноза умел. Бывало, соберется на какой-нибудь церковный праздник удалая троица: Мамай, Заноза да еще Макар, бывший околоточный надзиратель, уволенный за поносные слова в адрес обер-полицмейстера и прибившийся к фартовым в качестве наводчика. Тоже личность была, да. Впрочем, и есть. Ну и начнут, стало быть, с утра пить. Парамон Миронович в своих рядах пьянства не терпел, но на церковные праздники — Рождество, Масленицу, Троицу да Яблочный Спас — делал своим послабление, потому как и сам разговлялся стаканчиком-двумя. И на что Мамай да Макар были робяты крепкие, однако же перепивал их завсегда именно Заноза. Те только удивлялись: худ да долог, как жердь, и душа-то в таком теле, верно, чуть держится, а вот поди ж ты, как пить горазд. Прямо аллегория какая-то. Словом, к середке дня Мамай с Макаром уже и лыка не вязали, а Заноза — ничего, только с лица бледнел да глаза становились темнее…
Выпили. Закусил Заноза огурчиком, стал яичко каленое чистить. У самого — ни в одном глазу, а вот Введенский малость поплыл.
— Ну а ты чем промышляешь? — тепло посмотрел на Занозу Введенский.
— Я-то? — ухмыльнулся Заноза. — А банки граблю.
И посмотрел на собеседника пристально и выжидающе, как, дескать, тот отреагирует на сию заяву.
— Ну да? — выпучил помутневшие глаза Введенский.
— Точно, — охотно подтвердил Заноза. — Вот мыслю Государственный банк обнести, только покуда не знаю как. Планы нужны, схемы… — И он со значением замолчал.
— Планы? — уперся взглядом в Занозу Введенский.
— Да, планы, — кивнул головой Заноза. — Чтобы знать, где, что, на каком этаже. Ну, и схему сигнализации тоже.
— Ну, так я все это знаю, — мотнул головой Введенский. — Я же служил в банке референтом. А потом в архиве….
— И у тебя есть планы? — подчеркнуто недоверчиво спросил Заноза и перестал жевать.
— Есть, — снова мотнул головой Введенский. — Черновики. А потом, именно я занимался установкой новой сигнализации года три назад. Я ведь по образованию — инженер.
Панкрат Семенович гордо вскинул подбородок и с презрением посмотрел в зал. Заноза, упершись взглядом в Введенского, закончил чистить яйцо, круто посолил и сунул его целиком в рот.
— Сколько? — спросил он, не сводя взгляда с собеседника. — Сколько все это будет стоить?
— Полтина серебром, — сказал женский голос над самым ухом. — Если вас будет двое — рупь.
Едва не поперхнувшись остатками яйца, Заноза поднял взгляд. Над ним, склонившись, стояла известной профессии мамзелька и улыбалась щербатым ртом.
— Я делаю все, что пожелают клиэнты, — добавила она с придыханием.
— Нет, благодарствуйте, — произнес наконец Заноза. — Может, после.
— Это когда — после? — пустила в лицо Занозы колечко дыма мамзель. — Через час? Два?
— Завтра, — ответил Заноза.
— Фи-и, — протянула блудница. — Ведь обманешь.
— Ни в жисть, — честно посмотрел ей в глаза Заноза.
— Ну, смотри, — игриво погрозила ему пальчиком блудница и отошла к другому столику. — Господа хорошие, не желаете развлечься? Зизи делает все…
— Ладно, сколько ты хочешь за планы и чертежи? — сурово спросил Заноза, когда проститутка отошла.
— Тыщу, — коротко ответил Введенский.
— А не много? — заметил Заноза.
— Нет, — ответил бывший референт, — мало. Просто я хочу им отомстить.
— Это за то, что они погнали тебя? — как бы мимоходом спросил Заноза.
— Ну да! — воскликнул Введенский и стукнул кулаком по столу. — Ну, господа банкиры, держитесь. Ужо я вам устрою…
Чиркнув спичкой, он закурил папиросу и уперся взглядом в одну точку, смакуя картины мести, проносящиеся в его голове, как кадры синематографа.
— Где свидимся? — спросил Заноза.
— Здесь, — окинул взглядом трактирную залу Введенский. — Теперь здесь мое место службы. Пишу, знаешь, разные бумажки для неграмотных за пятиалтынный. Толчок-то рядом. А на базаре, сам знаешь, всякие вексельки, расписочки надобятся. А я вот он, — выпятил Введенский цыплячью грудь. — Бывает, еще и поднесут.
Он криво усмехнулся и плеснул себе водки. Опрокинув стопку, посмотрел нетвердым взглядом на Занозу.
— Ты не боись, я в полицию заявлять не буду, ведь они не дадут за тебя тыщу рублев. Так что приходи сюда завтра часиков в одиннадцать утра, с деньгами, конечно. Ты мне деньги, я тебе — чертежи.
— Договорились, — кивнул Заноза. — Ну что, я пошел?
— Нет, — отрезал пьяный Введенский. — А аванс?
— А сколь надо-то? — тихо спросил Заноза.
— Трешку, — рассмеялся бывший референт. — Полштоф я тут выпью, а полштоф с собой возьму, на вечер и опохмелку. И к означенному сроку буду как огурчик!
Он попытался подняться, чтобы показать, какой он будет завтра огурчик, и едва не повалил стол. Заноза, понявший, что на сегодня — все, сунул ему в руку трешницу и пошел к выходу. А бывший референт, проводив его мутным взглядом, спросил себе еще графинчик водки и пирожок с требухой по пятачку штука.
Глава 19 ЧТО У ВАС В ПОРТФЕЛЕ?
— Барышня, будьте добры, нумер двенадцать… Алле! Алексей Иванович? Это Савинский… Нет, ничего нового… Фигурант? По-прежнему крутится около Купеческого банка…. Да, готовится тщательно… Ведем, конечно. У гостиницы постоянный пост… Спасибо. Алексей Иванович, я тут вот что подумал. Фигурант в своем деле далеко не новичок, калач тертый. А дал нам срисовать себя у Купеческого банка уже не единожды. Уж не отвлекающий ли это маневр? Ну почему, очень даже может быть. Он нам показывает, что интересуется Купеческим банком, а сам будет брать, скажем, Волжско-Камский. Там бумаг ценных на десятки миллионов. И стоит он недалеко от Купеческого… Ну конечно, я об этом позабочусь… Да, пошлю лучшего… Что? Я думаю, его могут интересовать у нас только три банка: Купеческий, Волжско-Камский и Государственный. Да, да, Государственный. Здание старое, требованиям современных банков не соответствует, а переоборудоваться они не хотят, ждут, что для банка вот-вот построят новое здание. Ну, и эти непонятные пустоты под зданием. В общем, Государственный банк тоже нельзя списывать со счетов. Да, человечка я пошлю, он все узнает. Хорошо, Алексей Иванович, до встречи.
Савинский положил трубку и посмотрел в раскрытое окно: шум, гам, ругань ломовых извозчиков, зацепившихся телегами, крики зазывал и базарных торговок. Словом, все как всегда. Только того, кто собирается взять в городе банк и испортить ему, начальнику губернского сыскного отделения, жизнь, нет среди них. Он осторожен, хитер, он готовится нанести удар. Ничего, голубчик, мы будем к нему готовы…
— Павел Сергеевич, — оторвался от окна Савинский и повернулся к секретарю, — разыщите-ка мне надзирателя Щенятова. И поживее…
* * *Заноза пришел в «Гробы» ровно в одиннадцать. Введенский был уже там и что-то писал, макая перо в непроливашку и время от времени вычищая его о свою нечесаную шевелюру. На коленях он держал потертый портфель с обмотанной медицинским пластырем ручкой. Против него сидел в приличной жилетке поверх косоворотки солидный бородатый дядька, явно из торговых, и с интересом следил, как из-под пера Введенского появляются палочки и крючочки — буквы. Заметив Занозу, бывший референт указал рукой на соседний стул — посиди, дескать, покуда я занят, скоро освобожусь.
Заноза согласно кивнул и сел. Введенский в треснувшем пенсне и с бородкой с проседью напоминал ему одного социал-революционера, сидевшего с ним в одной камере Тобольского каторжного централа. Эсера взяли за покушение на убийство тульского градоначальника. Градоначальнику взрывом бомбы оторвало руку и ноги, а бомбист получил восемнадцать лет каторжных работ.
Он сошел с ума не сразу. Мало ли кто сходил с ума на каторге, таких случаев было немало, особенно среди бессрочников. Но они сходили с ума враз, отчаявшись и потеряв всякую надежду когда-нибудь выбраться отсюда. Эсер сходил с ума постепенно, с каждым днем капля за каплей утрачивая веру в жизнь. С утра до вечера он ходил взад-вперед по камере, погруженный в какие-то свои думы. Он машинально ел, машинально отвечал на вопросы, часто невпопад. И с каждым днем становился все более мрачным и неразговорчивым. Попытки его товарищей поговорить с ним ни к чему не приводили: он замыкался, устремлял взор в одну точку, и расшевелить его ничем было невозможно.