Заноза согласно кивнул и сел. Введенский в треснувшем пенсне и с бородкой с проседью напоминал ему одного социал-революционера, сидевшего с ним в одной камере Тобольского каторжного централа. Эсера взяли за покушение на убийство тульского градоначальника. Градоначальнику взрывом бомбы оторвало руку и ноги, а бомбист получил восемнадцать лет каторжных работ.
Он сошел с ума не сразу. Мало ли кто сходил с ума на каторге, таких случаев было немало, особенно среди бессрочников. Но они сходили с ума враз, отчаявшись и потеряв всякую надежду когда-нибудь выбраться отсюда. Эсер сходил с ума постепенно, с каждым днем капля за каплей утрачивая веру в жизнь. С утра до вечера он ходил взад-вперед по камере, погруженный в какие-то свои думы. Он машинально ел, машинально отвечал на вопросы, часто невпопад. И с каждым днем становился все более мрачным и неразговорчивым. Попытки его товарищей поговорить с ним ни к чему не приводили: он замыкался, устремлял взор в одну точку, и расшевелить его ничем было невозможно.
Скоро он стал избегать людей, забивался в угол и сидел там до вечерней поверки. Взгляд его сделался тревожным и озабоченным, будто он постоянно что-то искал и не мог вспомнить что.
Однажды бомбист встал посредине камеры, постоял немного, будто что-то припоминая, и вдруг взвыл таким диким ревом, что даже у душегубов-громил по телу пробежали мурашки. Потом он кинулся к железной двери и со всей силы стал колотить по ней руками и ногами, словно пытаясь пробиться сквозь нее наружу. Сокамерники не успели опомниться, как он, перестав биться в дверь, с дикой силой оторвал от пола скамейку, бросился к окнам, выбил стекла и разорвал на себе бушлат и рубашку. Прибежали надзиратель и старший отделенный и увели эсера в больницу. Там, дабы установить степень помешательства узника, у него выдергивали волосы, обливали ледяной водой, кололи тупыми иголками. Но эсер не чувствовал боли и только дико хохотал. Больше на каторге его не видели, но все узники понимали, что бомбист уже не жилец. Через несколько месяцев он действительно умер в сумасшедшем доме.
— Ну вот, теперь я к вашим услугам, — вывел Занозу из дум голос Введенского. Степенный дядька ушел, и перед бывшим референтом стояла стопка серебряных монет. — Мой гонорар, — улыбнулся он, указывая на монеты.
— Неплохо, — кивнул Заноза и улыбнулся. — С почином!
— Благодарю вас, — склонил голову Введенский, и Заноза с удивлением отметил, что тот абсолютно трезв.
— Вы принесли?
— А вы? — в свою очередь, спросил бывший референт.
— Все как договаривались, — заверил его Заноза.
— Тогда пойдемте отсюда, здесь слишком много глаз, — тихо сказал Введенский, смахивая серебро в горсть.
— Согласен, — кивнул Заноза, поднимаясь со стула.
— А вот и я, красавчик, — подошла к нему вчерашняя мамзелька и взяла его под руку. — Ну что, пойдем? Я тут знаю одно тихое местечко. Нам там будет очень хорошо, сладенький мой…
— После, после, — попытался отшить ее Заноза.
— Ну, дружо-очек, ты же обещал, — манерно растягивая гласные, закапризничала проститутка, почти повиснув на нем. — Идем же, сахарный мой.
— Да отвяжись ты, су-ука, — зашипел на нее Заноза и резко выдернул руку, едва не сбив ее с ног.
— Ах, ты так! — вскрикнула проститутка. — Федя, Костик, меня тут фраера залетные обижают…
От буфетной стойки отделились два амбала. Один, оттеснив Введенского в угол, прикрыл выход, а другой, решительно похожий на шкаф, пошел прямо на Занозу.
— Ты пошто девку забижаешь? — промолвил шкаф таким голосом, будто говорил, сидючи на дне пустого колодца.
Заноза молчал.
— Ну, что молчишь? — протрубил шкаф. — С тобой люди разговаривают, а ты молчишь…
— Дай ему, Костик, дай! — визгливо крикнула проститутка.
Весьма резко для его мощной конституции шкаф выбросил вперед руку, целясь прямо меж глаз Занозы. Но пудовый кулак попал в пустоту, увлекая за собой все тело. Шкаф вынужденно сделал вперед два шага и, трубно взревев, согнулся пополам: Заноза, присев и отскочив в сторону, нанес ему два сильных удара в живот и в бок. Затем, неторопливо взяв возле стойки табуретку, он со всей силы ахнул ею по бычьей голове амбала. Костик, выпучив глаза, охнул и повалился на заплеванный пол.
— Ты чо, папаша?! — кинулся на Занозу от дверей Федя.
Снова ловко увернувшись от удара, Заноза успел прыгнуть ему за спину и пнул амбала сапогом в задницу. Налетев по инерции на стол и опрокинув посуду, Федя резко обернулся и встретился со взглядом Занозы. Тот медленно шел на него и смотрел ему в глаза так, как смотрят за мгновение до того, прежде чем напрочь оторвут голову.
— Да я тебе сейчас кадык вырву!
Парализованный страхом, Федя все же успел достать финский нож, но тут Заноза ударил его прямо в лоб с такой силой, что у Феди поплыли перед глазами радужные круги, а затем и вовсе стало темно.
* * *— Ну, вы прямо какой-то атлет Журто. Прямо Иван Заикин какой-то, — захлебывался от восторга Введенский. — А по вас ведь и не скажешь.
— Почему Заикин? — спросил Заноза, польщенный сравнением с чемпионом России по греко-римской борьбе.
— А вы разве не были на бенефисе Ивана Михайловича два года назад?
— Нет, — ответил Заноза.
— Очень жаль, — укоризненно сказал бывший референт. — Два года назад в Панаевском саду был международный чемпионат по борьбе. Заикин, конечно, победил. А в устроенный в его честь бенефис кто-то из публики предложил ему подраться с быком. Иван Михайлович тут же согласился, и, когда привели быка, он свалил его одним ударом в лоб. Ну, прямо как вы этих гадских амбалов.
— А куда мы идем? — спросил, меняя тему, Заноза.
— Ко мне. Комфорту у меня нет, конечно, никакого, но зато нет и лишних ушей и глаз. Кроме того, у вас, верно, будут разные вопросы, и я вам там все спокойно разъясню.
Дом, где жил бывший референт, был когда-то крепким пятистенком с обязательным мезонином. За домом был сад, который спускался прямо к реке Казанке. Место было замечательно красивым и весьма похожим на курортное. Когда-то сие загородное место было весьма привлекательным для дач, и его облюбовала городская знать и люди с хорошими деньгами. Город наступал, дачи двигались дальше и дальше от него. А это место превратилось в обыкновенную подгороднюю слободу с простыми деревенскими домишками.
И дом, и сад были под стать их хозяину: так же знавали когда-то лучшие времена и так же на день сегодняшний были донельзя запущены. Кроме того, построенная не так давно лечебница для хронических алкоголиков, что стояла чуть наискосок от дома Введенского с зарешеченными окнами, весьма напоминала Дом Скорби, что, конечно, не украшало общего впечатления от всего увиденного Занозой.
Они прошли в «гостиную» со столом, покрытым старой клеенкой, и двумя колченогими табуретами. Хитро подмигнув, Введенский на время исчез и вернулся с ворохом бумаг. Он разложил их на столе. В ответ на вопросительный взгляд Занозы бывший референт виновато пожал плечами и улыбнулся:
— Я просто подстраховывался. Согласитесь, в нынешние времена глупо доверять новым знакомым, тем более грабящим банки. Верно ведь?
— А что было в портфеле? — хмуро спросил Заноза.
Вместо ответа Введенский щелкнул замочком и раскрыл портфель. На его дне лежали ручка и чернильница-непроливашка.
— Ладно, давай к делу, — буркнул Заноза.
Введенский развернул одну из бумаг.
— Это схема сигнализации, — пояснил бывший референт. — Вот здесь все ее линии сходятся в один узел. Там же находится тумблер. Если он смотрит вверх — сигнализация включена, вниз — выключена.
— Так просто? — удивился Заноза.
— Просто, да не совсем, — серьезно сказал Введенский. — Узел с тумблером помещен в металлическую коробку. Коробка вделана в стену и закрыта дверцей. И дверца, и коробка имеют специальные замки, ключи от которых находятся только у управляющего банком.
— Ясно, — сказал Заноза. — А как найти эту дверку?
— Она вот здесь, — развернул Введенский кальку с планом здания, — на втором этаже между кассой и кабинетом бухгалтера. В мое время дверцу закрывал офорт Шишкина.
— Чево? — спросил Заноза.
— Ну, гравюра… картина, — пояснил Введенский. — Два года назад над дверцей висела картина художника Шишкина: березовая рощица с узкой тропинкой, а вдалеке — поле ржи. Симпатичная такая вещица…
— Понял. А где кабинет управляющего?
— Вот, — указал на кальке бывший референт. — Это находится на третьем этаже.
— А это что? — ткнул Заноза длинным заскорузлым пальцем в самый низ плана.
— Это подвалы под зданием. Очень древние, в несколько этажей. — Введенский на какое-то время задумался, а затем продолжил: — Когда я в них спускался, до самого низа даже и не дошел, до того они глубоки. Наверно, на месте банка стоял какой-то торговый дом, построенный очень давно, может, еще до взятия Казани…
— Понял. А где кабинет управляющего?
— Вот, — указал на кальке бывший референт. — Это находится на третьем этаже.
— А это что? — ткнул Заноза длинным заскорузлым пальцем в самый низ плана.
— Это подвалы под зданием. Очень древние, в несколько этажей. — Введенский на какое-то время задумался, а затем продолжил: — Когда я в них спускался, до самого низа даже и не дошел, до того они глубоки. Наверно, на месте банка стоял какой-то торговый дом, построенный очень давно, может, еще до взятия Казани…
Какая-то тень, мелькнувшая за окном, на мгновение отвлекла внимание Занозы. Впрочем, все, что было нужно, он узнал, и оставалось лишь вручить референту деньги, забрать бумаги и отвалить восвояси.
— Ладно, я все понял, — сказал Заноза, полез за пазуху и достал плотный сверток. — Здесь тысяча рублей. Будешь пересчитывать?
— Ну что вы, — махнул рукой Введенский. — Я вам верю… теперь. Вы — честный человек.
Заноза внутренне усмехнулся и насмешливо посмотрел на бывшего референта. Вот сейчас врезать ему ребром ладони по кадыку, он глаза закатит и повалится на стол, хватая ртом воздух. Но вздохнуть не сможет и через пару-тройку минут испустит дух. И денежки целы будут, и бумаги в кармане. А потом вырядится он снова Фельзером — поди отыщи его! Ведь и не удумаешь, что в безобидном фотографическом художнике, коего обидеть грех, скрывается он, Заноза, тобольский каторжанин, громила и тать.
Но — нет! Савелий Николаевич мокрых дел терпеть не может и по головке за убийство референта не погладит, а чего хуже — от дела отлучит. А дельце, видать, прибыльное намечается, тут денежки обломятся не в одну тысчонку. Да и жалко этого пьянчугу. Ведь, похоже, и взаправду он ему верит, дурень эдакий…
— Знаете, а ведь я не раз хотел эти бумаги в печке сжечь, — глядя на Занозу счастливыми глазами, сообщил Введенский. — Ведь как бывает: вещь совершенно не нужная, лежит годами, только место занимает, а как ее выбросишь, сразу появляется в ней надобность. А ее уже нету. Вот и кусаешь потом локти. Вам такое знакомо? Такое и с этими бумагами могло приключиться.
— Ну, так ведь не случилось? — запихнул бумаги за пазуху Заноза.
— Не случилось, — заулыбался Введенский.
— Ну и слава богу. Прощевай покуда, Панкрат Семенович. Про сделку нашу не болтай, меня, коли где увидишь, не узнавай, с этого времени мы друг дружку не знаем и не виделись никогда. Понял?
— Понял, — охотно кивнул головой референт. — Это же все в моих интересах, — добавил он.
— Вот именно, — поддакнул Заноза. — Ну, приятель, покедова.
Заноза пожал вялую руку Введенского и вышел. Когда его шаги смолкли, бывший референт судорожно развернул сверток и стал пересчитывать деньги. Тысяча рублей! Вот возможность начать жизнь заново. Это ведь никогда не поздно, ни в сорок, ни даже в пятьдесят. А ему только тридцать шесть! Бросить пить, подлечиться и начать жить. Денег, если ими правильно и аккуратно распоряжаться, может хватить на два года. А уж за такой срок он сможет найти себе службу. Главное — не пить. И купить себе хорошую одежду. Без нее он просто не сможет найти себе приличного места. Затем оставить на житье-бытье рублей двести, а остальные деньги перевести в выигрышные пятипроцентные банковские билеты. Точно! Он так и сделает. Завтра же.
В голове Панкрата Семеновича стали вставать одна за другой радужные картины. Он еще совсем ничего, а коли приодеться, так вполне можно сойти за преуспевающего человека. Поступить на службу, мебеля в дом прикупить, а там, глядишь, и жениться на какой-нибудь бедной дворяночке, не избалованной чтоб. И завести детишек…
Он снова посмотрел на пачку денег, лежащую на столе. Его денег!
А неплохо бы отметить сегодняшнюю удачу. Выпить стаканчик-другой. Последний раз. И с завтрашнего дня — новая жизнь. Без водки, вина и даже пива. Да и зачем пить, когда все будет ладно. Ведь пьют, когда худо, когда в кармане пятиалтынный или четвертачок — ну на что их еще потратить, как не на выпивку? А вот когда в кармане тысяча, то тратить ее на водку — глупо. Очень, очень глупо. И он распорядится этими деньгами, как решил. Завтра и начнет. А сегодня у него — праздник. И он немного выпьет, так, чтобы отметить свою удачу и начало новой жизни. Выпьет последний раз. Ведь у него со вчерашнего осталось где-то.
Где?
На кухне.
Введенский поднялся и прошел на кухню. Нашел почти ополовиненную бутылку водки и принялся пить прямо из горлышка. Он не видел, как в окне «гостиной» промелькнула тень, затем еще одна, а потом показалась голова в картузе со сломанным козырьком. Человек прильнул к окну и, не мигая, смотрел на деньги, лежащие кипой на столе.
Когда бывший референт вернулся в комнату, сел и закурил папиросу, блаженство его не знало границ. Счастливо улыбаясь, он принялся вновь пересчитывать деньги и не слышал, как скрипнула незапертая дверь и простонали половицы в сенях. Он не слышал, как прошли к «гостиной» двое фартовых в смазных сапогах — они вели его от самого Толчка, и, только почувствовав движение в комнате, поднял голову и увидел незваных гостей.
— Кто вы такие? — спросил Введенский, прикрывая руками деньги. — И что вам нужно в моем доме?!
— Вот это, — пошел к столу один из громил, кивнув на деньги.
— Не смейте! — с дрожью в голосе воскликнул бывший референт и стал сгребать деньги в портфель. — Я сейчас полицию позову. Караул! Полиция!
— Не ори, падла, — сквозь зубы процедил громила, наступая на Введенского. — Давай сюда портфель.
— Не отдам, — произнес Введенский и что есть силы закричал. — Помогите, гра-абя-ат!
— Рябой, заткни ему пасть, — крикнул второму громила, пытаясь вырвать из рук Введенского портфель.
Щелкнуло высвобождаемое пружиной лезвие. Рябой подошел вплотную к Введенскому и, глядя прямо в глаза, всадил ему нож в живот по самую рукоять. Не отрывая взора, громила несколько раз провернул нож, наматывая на лезвие кишки, затем вынул его и вытер о рукав жертвы.
— Я же тебе сказал, не ори, — буркнул первый громила и резким движением вырвал портфель. — Все, Рябой, мотаем отсюда.
И опять бывший референт не слышал ни стона половиц, ни скрипа входной двери. Он сидел, навалившись грудью на стол, и в голове его, как кадры синематографа, проносились картины. Вот он, совсем маленький, идет, держась за руку отца. Рука большая и теплая. А вот он в гимназическом мундире в первый раз идет в гимназию, и все мальчишки с завистью смотрят ему вслед. Он гордо вышагивает в своем мундирчике, а за плечами еле слышно поскрипывает кожаными ремешками новый ученический ранец.
А это кто? Боже, это Машенька на балу в Родионовском институте благородных девиц. А молодой статный человек рядом с ней — это он, студент Императорского Казанского университета Введенский. После они целуются в институтском саду.
Как пахнут липы! Он никогда не думал, что деревья могут так пахнуть. А первый поцелуй! Он пахнет весной… Что-то плохо видно. Изображение плывет, все как в тумане. Опять механик, что крутит пленки, заснул или, хуже того, пьян. Сапожник! Изображение все хуже и хуже. Туман густеет. Вот уже совсем ничего не видно.
Ничего…
Глава 20 ЛУЧШИЙ ДОЗНАВАТЕЛЬ
Петр Щенятов считался в управлении лучшим дознавателем. Вернее, лучшим из лучших. Поэтому, как только образовалось сыскное отделение, околоточного надзирателя второй части Щенятова определили именно туда, присвоив ему чин коллежского секретаря.
— От сердца ведь для тебя его отрываю, — констатировал Савинскому перевод Щенятова в сыскное отделение полицмейстер Васильев. — Кому другому так ни за что бы его не отдал.
Собственно, задача, поставленная Савинским, была несложной: обойти три банка — Купеческий, Волжско-Камский и Государственный — и выяснить, не поступал ли к ним кто в последнее время на службу и не происходило ли в течение двух последних недель чего-либо необычного или случаемого нечасто.
Начал Щенятов с Купеческого банка. Не спеша и весьма обстоятельно он побеседовал с кадровиком, очень приятным стариком, похожим на доброго дедушку Морозко; перемолвился как бы ничего не значащими фразами с двумя-тремя служащими и даже покурил со словоохотливыми сторожами. Оказалось, в банк на службу никого не принимали вот уже полтора года и ничего необычного, ежели, конечно, исключить тот факт, что приблудная болонка, которую все считали кобелем, вдруг ощенилась, здесь не случилось. Щенятов хмыкнул, черкнул что-то в своей памятной книжке и пошел дальше.
В Волжско-Камском банке был один служащий, принятый на работу полторы недели назад. Но он оказался богатой и известной в городе фамилии, и подозревать его в сговоре с целью ограбления банка было бы по меньшей мере неразумно. Все же Щенятов занес его в свою памятную книжку. Так, по привычке и на всякий случай, чтобы было чего докладывать Савинскому, ежели докладывать будет совершенно нечего.