Романова отошла. Ей стало противно, что ее хрупкое, чистое, живое чувство трогают грязными руками. Ей было жаль своего чувства, как новорожденного ребенка, которого бросили. А он уже живой. Уже человек.
Романова погрузилась в тоску. На самое дно. И больше ничего не видела вокруг себя. И запомнила как-то смутно. Автобус шел и останавливался, где-то они слезали и рассматривали развалины старого публичного дома с остатками фресок. Фрески имели скабрезное содержание, но выполнены с юмором. Значит, карикатура существовала еще тогда.
Потом было море. Морское побережье. Все бросились купаться. Летели морские брызги, и смех, как брызги.
Романова лежала на берегу, в плаще, с закрытыми глазами. Воняло мазутом. Она легла возле какого-то гаража. И когда потом поднялась, увидела, что ее плащ запачкан мазутом.
Из волн выходила большая белая Стелла. Возле нее Юкин – в брызгах и в больших зеленых глазах. Он подхватывал ее на руки, и уносил снова в море, и сбрасывал там, как тяжесть. Они были молоды, счастливы и не скрывали ни того, ни другого. Ни третьего.
После поступка Раскольникова-Минаева уже никто ничего не скрывал. Он как будто снял все условности и запреты. Заразил микробом вседозволенности.
С группой что-то случилось. Все пошло вразнос.
Строгие музейные дамы выбрали себе кавалеров и – как на войне. Однова живем. Завязавшие алкоголики – развязали. Вошли в штопор. Шел пир во время чумы. Группа советских туристов превратилась в табор.
Романова ни в чем не участвовала. Она тосковала. Раскольников ушел, вырвал с мясом кусок души, и на месте отрыва текла кровь. И болело. Однажды отвлеклась от боли и увидела себя на пароходике. Группа направлялась на остров Капри. Юкин держал большой венок из еловых веток с натуральными красными гвоздиками, вделанными в хвою.
– Что это? – спросила Романова.
– На могилу возложить.
– Кому?
– Ленину, кому же еще…
В программу входило возложение венка.
Юкин был пьян и все время норовил лечь на венок. И улегся в конце концов. И заснул. Надя Костина растянулась рядом.
Итальянцы показывали пальцами и говорили одно слово:
– То-ва-ри-щи…
Говорили по слогам, потому что сразу было трудно произнести.
Памятник Ленину виднелся с берега. Его профиль был высечен на белой колонне, и Ленин мало походил на самого себя. Возможно, местному скульптору дали только словесный портрет: профиль, лысина и борода.
Когда сходили с пароходика, Богданов подал Романовой руку.
– Не трогай ее за руку, – предупредил двоеженец. – Останешься…
– Почему? – не понял Богданов.
– А ты думаешь, почему Минаев сбежал?
– А почему?
– Влюбился и сбежал.
– Если бы влюбился, не сбежал, – откомментировала Надя Костина. – Или хотя бы предупредил: дескать, «не жди».
– А может, и предупредил, – не выдержала Романова.
Самолюбие победило здравый смысл.
Лаша округлил глаза:
– А что же ты нам не сказала?
– Все на экскурсию ехали. Где я вас возьму?
– Все равно. Надо было предупредить, – заметила старушка аккуратным голоском.
Романова поняла, что сделала нечто крайне опрометчивое. Но слово не воробей… Оно уже вылетело. И взвилось в высоту.
Романова испытала томление под ложечкой, как будто оттолкнулась на санках с горы и заскользила вниз. Куда? А черт его знает. Может быть, там в конце концов прорубь с зеленой водой…
Теперь к чувству боли примешивался СТРАХ. Мысли заметались, как мышь в уборной. Какой выход?
Романова сообразила, что Руководителю доложат. Возможно, уже доложили. И будет лучше, если он все узнает ОТ НЕЕ.
Группа шла по тропинкам острова Капри.
Экскурсовод показывал дом, где жил Горький. Здесь жил Горький, и его друзья, и семья, и очаровательная невестка Тимоша, в которую все были влюблены. Зачем Горький послушал Сталина и вернулся?
Романова подошла к Руководителю и тронула его за рукав:
– Мне надо с вами поговорить.
И рассказала от начала до конца, включая отвисшую челюсть, подругу Машу. Провидение Господне, розданные метлы, двух музыкантов и двух наркоманов.
Романова говорила, говорила и чувствовала, как исторгающиеся слова облегчают не только душу, но и плоть. Было тяжело, как будто заглотнула камень. А теперь этот камень дробился и высыпался песком.
Романова закончила. Руководитель молчал. Потом спросил:
– Вы кому-нибудь это говорили?
– Да.
– Кому?
– Всем.
– Так…
Тропинка вилась в гору. Идти было тяжело.
– Я виновата в том, что не предупредила? – прямо спросила Романова.– Почему? Предупреждать – это вовсе не ваша функция. Вы турист. Ваша задача – видеть и познавать. А не предупреждать.
– Вот именно, – обрадовалась Романова.
Руководитель остановился. Смотрел по сторонам. Они стояли на высоком холме. Внизу море выпирало боком, и было заметно, что Земля в этом месте закругляется.
– В тридцать седьмом меня посадили, – сказал Руководитель. – Я сидел в камере с одним паханом. Он меня учил: то, что ты не скажешь, прокурор никогда не узнает. Все, что он может узнать, – только от тебя.
Руководитель давал совет: молчи.
– Меня посадят? – тихо спросила Романова.
– Посадить не посадят, но кислород могут перекрыть.
Перекрыть кислород – значит не давать работу. Не печатать. Забыть. Была такая художница и больше нет.
Именно об этом предупреждал Раскольников, уходя:
«Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности».
«А я хочу!»
«Будут».
Теперь можно сказать: есть.
Рим. Последний деньtc «Рим. Последний день»
– Ну? – спросила Маша.
– Сбежал…
– Так… Ты кому-нибудь сказала?
– Сказала, – упавшим голосом ответила Романова.
– А про меня?
– И про тебя.
Наступила тишина. Романова подумала, что телефон отключился, и подула в трубку.
– Не дуй. Я здесь, – отозвалась Маша. – Ты что, не понимаешь, что меня теперь не выпустят в Москву к матери?
Романова тяжело замолчала.
Если разобраться: человек захотел жить и работать в чужой стране. Почему Гоголь мог прожить в Италии восемь лет? И Ленин, в конце концов, сочинял революцию в Швейцарии. Почему им можно? А Раскольникову нельзя? Почему он должен удирать, будто прыгать с пятого этажа? И почему теперь все должны это расхлебывать?
– А ты-то при чем? – спросила Романова.
– А при том, что я должна была заявить. А я не заявила.
– Почему мы все должны быть доносчиками? Разве у них нет для этого специальных людей? Почему мы все поголовно должны стучать друг на друга?
– Ты где живешь? – спросила Маша.
Этот же вопрос задавал Раскольников. Как на него ответить? Почему надо было выехать в Италию, чтобы УВИДЕТЬ, где она живет? Почему всем ясно, а ей нет?
Сорок тысяч «почему». Вот и стой, перемазанная дегтем.
– Я себя ненавижу, – сказала Романова.
– Я тебя тоже, – не пощадила Маша.
Положила трубку. Разговор был окончен.
Романова легла на кровать и заплакала. Путешествие по Италии закончилось. Восемь дней. Пять городов.
* * *В аэропорту Шереметьево все высматривали своих.
Стеллу встречал Большой Плохой художник. Юкин смотрел в сторону, как незнакомый человек.
За Руководителем прислали машину.
– Если хотите, я вас подвезу, – предложил он Романовой.
– Нет. Спасибо. Я на такси.
Романовой хотелось остаться одной. Ей хотелось поскорее очистить от себя Италию, как мазут с плаща.
Встречала Нина. Издалека было заметно, что она кое-как питалась эти десять дней.
– Худеешь? – догадалась Романова.
– Ага. На полтора килограмма.
Нина все время боролась с весом, хотя никакого веса не было. Одни ноги и руки.
Музейных дам разобрали их добропорядочные семьи.
А Богданова задержали. Рядом с «настройщицей» стоял человек в сером и задавал вопросы. Видимо, он приехал встретить рейс. Богданов жил в одной комнате с Минаевым и, с их точки зрения, нес основную ответственность. Он мог знать больше, чем остальные. И это надо было проверить.
Когда Романова и Нина прошли мимо, волоча чемодан, тетка что-то летуче сказала Серому. Он кинул на Романову полвзгляда, четверть взгляда и отвел глаза. Но Романова почти физически ощутила на своем лице мажущий след.
– Меня в тюрьму посадят, – сказала она Нине.
Нина легко захохотала, сверкнув зубами. Ей это было смешно.
Руководитель ласково посмотрел на Нину и сказал:
– У вас такая дочь, а вы боитесь…
При чем тут дочь… Какая связь. Когда и кого из ТЕХ людей останавливали хорошие дочери…
Страсть и Страх – сильные чувства. Как кипяток. Человек не может жить в кипятке. Человек должен существовать с температурой тридцать шесть и шесть. Это совместимо с жизнью. Так что жизнь диктует свои условия. И права. И обязанности. В обязанности входило вывозить Нину на дачу. В среду из командировки вернулся муж. Он был физик-атомщик, и чем занимаются на объекте физики-атомщики, рассказывать не принято.
В субботу переезжали на дачу. Сносили вещи в машину. В этот неподходящий момент зазвонил телефон.
В субботу переезжали на дачу. Сносили вещи в машину. В этот неподходящий момент зазвонил телефон.
– Тебя, – сказал муж.
– Кто? – спросила Романова.
– Мужик какой-то…
– Что хочет?
– Спроси сама.
– Да! – Романова держала трубку возле щеки… Обе руки были заняты.
– Здравствуйте, – интеллигентно отозвался голос. – С вами говорит секретарь партийной организации Илья Петрович Муромец.
– Здравствуйте, – ответила Романова.
– С вами в поездку ездил некий Минаев…
– Да. И что?
Романова следила глазами, как Нина тащит мольберт. Она держала его вниз головой, если можно так сказать, и «голова» сейчас отлетит, скатится со штатива.
– Нина! – душераздирающе крикнула Романова. – Как ты держишь!
– Извините, – сказали в трубку. – Я, наверное, не вовремя звоню.
– А что вы хотели? – нетерпеливо спросила Романова.
– Ну ладно. Я как-нибудь позже позвоню.
– До свидания, – попрощалась Романова. Освободила руку и этой освободившейся рукой положила трубку на рычаг.
– Ничего тебе нельзя поручить, – с раздражением сказала дочери.
– А что я такого сделала? – растерялась Нина.
И в самом деле.
Прежняя декорация – Венеция, Флоренция, Рим – сменилась на деревню Жуковка и кобеля Чуню, которого почему-то звали по фамилии хозяина: Чуня Володарский.
Жизнь – театр. Когда меняются декорации, то меняется и драматургия. Пошел другой сюжет: завтраки, обеды, ужины, мытье посуды, а в перерывах – работа.
На сердце осталась глубокая борозда. Эту борозду она вычертит на холсте. Все в костер. А что делать? Она – влюбилась. Сошла с ума. Это не понадобилось. Как в себе это все рассовать? По каким полкам? На одну полку – страсть. На другую – страх. На третью – обиду.
Заставить всю душу полками. А не лучше все вытряхнуть на холст: и страсть, и тоску, и его легкое дыхание…
Романова нашла свою точку на краю деревни: изгиб реки, ива наклонилась низко, почти упала, но не упала – отражается в воде вместе со стволом. Стволы – настоящий и отраженный – как две ноги. Брошенная женщина с обнаженными ногами.
Романова искала слом света, воздуха и воды. Главное – освещение. Одна нога – на земле. На корнях. Другая – зыбкая. Ее нет. Человек и его грезы. Деревня Жуковка и Венеция. Муж и Раскольников. Романова и Романова.
Жизнь – свалка. И только искусство примиряет человека с жизнью.
Наступила осень.
Нина пошла в десятый класс. Надо было нанимать ей преподавателей.
Муж уезжал на объект. Взрывал атомную бомбу и возвращался домой с большой премией. Крепил мощь своей страны и мощь семьи. Вполне мужское занятие.
Шурка предложил сделать новую книгу про рыцарей. Романова рисовала рыцарей, как муравьев: узкое, как палочка, тельце, точечка – головка. И большое копье.
– Это не рыцари, – сказал Шурка. – Это пираты.
– Какая разница? – возразила Романова. – Одно и то же.
– У них разные цели: пираты отнимают, а рыцари защищают.
– Цели разные, а действия одни. Машут копьями и протыкают насквозь.
– Да? – Шурка задумался, подперев голову кулаком.
И в это время раздался телефонный звонок.
– С вами говорит майор Попович, – представился голос.
– Космонавт? – удивилась Романова.
– Комитет государственной безопасности.
Тот Муромец. Этот Попович. Сплошные былинные герои.
– Вы можете зайти? – спросил майор.
– Когда?
– Чем скорее, тем лучше. Давайте сегодня. В четыре.
«После обеда, – подумала Романова. – Поест и посадит».
– Я вас жду.
– С вещами?
– Что за шутки… – строго одернул майор. – Вам будет заказан пропуск.
Он положил трубку.
– Я боюсь. – Романова с ужасом смотрела на Шурку. – Я думала, все кончилось. А все только начинается.
– Хочешь, я пойду с тобой? – самоотверженно предложил Шурка.
– Хочу.Дом – в центре города. Голубой особняк. Интересно, кто здесь жил раньше?
Майор Попович стоял на крыльце особняка и ждал, напряженно глядя перед собой. Был он белесый, бледный, как шампиньон, нос сапожком. Довольно молодой для майора. Быстро продвинулся.
Романова приближалась подскакивающей походкой, держась за Шуркин локоть.
Шурка не брился два дня, вылезшая щетина казалась синей. Вязаная шапка до бровей. Шурка выглядел зловеще, как бандит с большой дороги.
– Это вы? – догадалась Романова. – А это я.
Попович с недоумением посмотрел на Шурку, как бы спрашивая: «А этот откуда?»
– Знаете, я ревную. Никуда одну не отпускаю, – объяснил Шурка.
Майор сделал каменное лицо и сказал:
– В кабинет я вас не пущу. Подождите здесь.
– Долго?
– Полчаса, – сухо сказал майор.
– Ну хорошо, – согласился Шурка, доверяя Романову на полчаса. – Но не больше.
Попович вошел в особняк. Зашагал по коридору. Романова семенила следом.
– Не могла одна прийти? – семейным голосом прошипел Попович.
– Мы вместе книгу делаем. Детскую. Он пишет стихи, а я рисунки.
Романова как бы намекала, что она человек мирный, неопасный для страны и надо поскорее отпустить ее на благо детской литературы.
Вошли в маленький кабинет. Стол. Сейф. Пыль. Для художника – ничего интересного.
– Ну? – спросил майор.
– Что?
– Рассказывайте.
– О чем?
– О вашей поездке в Италию.
– А что рассказывать? Группа поехала. Все вернулись, а один сбежал. Минаев, кажется…
– А раньше вы его знали?
– Нет. Мы познакомились перед самым отъездом. В аэропорту.
– А вот у меня тут сигнал, что вы помогли Минаеву сбежать на Запад.
– ЧЕГО? – переспросила Романова.
– Вы с Минаевым заранее все подготовили. Обо всем договорились. А в Риме вы помогли ему выполнить операцию.
«Операция», «заговор». Посадят. Посадят обязательно. В этот голубой дом просто так не вызывают. Хорошо бы в тюрьму, а не в психушку. В психушке гормональные уколы. Сделают идиоткой. А в тюрьме все-таки природа. Тайга. Разное освещение. Можно будет порисовать.
– Кто вам дал такой сигнал? – спросила Романова.
– Из вашей группы. Свои.
– Кто?
– Я не могу это сказать. Не имею права.
Романова стала мысленно перебирать состав группы.
Руководитель? Невозможно. Он порядочный человек. Хоть и обласкан.
Лаша? Лаша дурак, но не подлец.
Михайлов? Нет. Он признан. Ему незачем выслуживаться.
Костина? Она пила.
Юкин? Он любил.
Старушка? А ей-то зачем?
«Настройщица»? Но она не из группы. Не своя.
– Кто вам это сказал? – снова спросила Романова.
– Здесь спрашиваю я, а не вы, – строго напомнил Попович и устремил на Романову профессионально-испытующий взор. Романова успела заметить, что глаза у него добрые, как у Чуни Володарского, и лает он не зло и нехотя, а только чтобы слышали хозяева.
– Я его не знала в Москве. Мы познакомились с ним в Италии.
– А вы сказали – в аэропорту…
– Мы познакомились в первый день поездки, а на четвертый он сбежал.
– А зачем он вас предупредил?
– Он не предупреждал. Он что, дурак?
– Но вы рассказали, что он вас предупреждал.
– Я сказала. Но я наврала.
– Зачем?
– Мне было неудобно. Он ухаживал за мной. Все время держал за руку…
– Ну и что?
– Держал за руку. Обнимал за плечи. А потом бросил у всех на виду. И даже не сказал «до свидания»…
– Значит, вам было важно, чтобы он сказал «до свидания»?
– Конечно.
– А то, что он предал Родину?
– А это уже ваши дела. Я вернулась, а за других я не отвечаю. У меня другая специальность.
Помолчали. Пролетел тихий ангел.
– У нас тут один в Швеции сбежал, – вдруг доверительно сказал Попович. – Может, действительно молодым трудно? Может, МЫ что-то не учитываем?
– Мне не трудно, – сказала Романова. – А за остальных я не отвечаю.
Поповича устраивал такой ответ. Получалось, что МЫ не виноваты. Виноваты другие.
– Пишите, – сказал он и подвинул бумагу.
– Что?
– Напишите, что вы его раньше не знали. Больше ничего не надо.
– Одну строчку?
– Можно две.Романова поняла: их интересовало – был заговор или нет? Заговора не было. Романова не заговорщица, а просто вертихвостка. Версия отработана. Галочка поставлена. Он, майор Попович, завтра положит отчет перед начальством. И пойдет в отпуск.
– Написала. – Романова отодвинула листок.
– Можете идти. Давайте я вам отмечу пропуск.
Он посмотрел на часы и записал время.
Романова взяла бумажку. Пошла к дверям. Перед тем как выйти, обернулась.
Попович рылся в папке. Он уже забыл о Романовой, как Арсений в Италии.
– Простите…
– Да? – Попович поднял голову.
– А вы что-нибудь знаете о Минаеве… Какие-нибудь сведения…
– Только непроверенная информация. – Попович не хотел отвечать.
Романова не уходила.
– Нашли тело без признаков насильственной смерти, – бесцветно сказал Попович.
– А что это значит?
– Умер. Или покончил с собой.