Вырвав из пакета кусок ваты, Ванюхина обильно смочила его виски и аккуратно обтерла края ран, внимательно следя за реакцией раненого. Лицо Мишина покрылось мертвенной белизной, на лбу выступили крохотные бисеринки холодного пота. По всему было видно, что сознание к нему вернется не скоро.
Обе раны были сквозными: пули, не успевшие набрать скорость и встретившие сопротивление тела, застряли в толстой гобеленовой обшивке диванчика. Лариса Петровна сделала то, что хотела сделать и теперь завершала первый этап «беседы». Закончив промывать раны, Ванюхина наложила на них по два тампона, залепила лейкопластырем и еще раз, наклонившись над безжизненным лицом Мишина, оттянула оба века. И в ту же секунду массивное туловище Мишина, словно под воздействием мощного разряда электрического тока, резко выгнулась. Его крупная соломенная голова, как раскрученная праща, со свистом врезалась в переносицу Ларисы Петровны. Удар был настолько неожиданным и сильным, что Ванюхину буквально подбросило в воздух и отшвырнуло на противоположный диванчик.
В купе воцарилась мертвая тишина.
С искаженным лицом Мишин сполз вниз, опустившись на колени в узком проходе между двух диванчиков. Превозмогая пронзительную боль в теле, Мишин сумел подняться и тут же в изнеможении рухнул на скрюченное тело Ванюхиной. Минут пять ему понадобилось, чтобы сделать следующее движение. Скованный наручниками и практически лишенный возможности передвигаться, Витяня взглянул на Ванюхину. Неподвижное лицо женщины, еще совсем недавно такое тонкое и многозначительное, превратилось в кровавое и отечное месиво. Удар головой сломал Ларисе Петровне переносицу и, судя по всему, осколки раздробленной кости проникли в мозг…
У Витяни гудела голова, раны горели так, словно их проткнули раскаленными шомполами… Собрав все силы, Мишин со стоном, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание от пронзительной боли, занес над окровавленным лицом Ванюхиной скованные браслетами руки и обрушил их на голову женщины. И только потом, привалившись обессиленно к спинке дивана, он понял, что добивал труп…
Очнулся Мишин от стука в дверь.
«Вот и все!» — как-то ПУСТО мелькнуло в голове.
Он видел пистолет Ванюхиной, отлетевший от удара в угол купе, понимал, что необходимо найти в себе силы, встать, дотянуться до оружия и хоть как-то защитить себя…
«Сколько патронов в «магнуме»?.. — его мысли текли вяло, приторможенно, точно обмелевшая река. — Вспомни, Витяня, сколько патронов в обойме «магнума»? Она стреляла дважды… Вот стерва, а! Открой рот!.. Я тебе открою, падла!.. Как хорошо, что Ингрид не видит меня сейчас… Зачем ей было нужно, чтобы я открыл рот?.. Ингрид, я не брачный аферист, я просто болван… Там должно остаться несколько патронов… Встань, скотина!.. Встань, нагнись, подними пистолет… А наручники?.. Сейчас они войдут и будут делать из меня форшмак… Господи, я же обещал ей позвонить… Откуда?.. Как?..»
Стук в дверь повторился.
Сначала короткий, потом длинный. И еще раз.
«Я так и не наменял монеток для таксофона…»
Это была его последняя мысль. А потом все медленно стекло вниз, как растаявшее мороженое…
Он очнулся от жуткой боли в левом плече, открыл глаза и увидел над собой седую голову Дова.
— Добро пожаловать в ад, приятель? — по-русски, без малейшего акцента, пробормотал израильтянин.
— Где мы?
— В машине, совершенно не приспособленной под карету «скорой помощи», — откликнулся Дов и бросил на иврите какую-то фразу водителю.
— Что ты ему сказал?
— Чтобы не гнал так сильно. Мы едем по дороге, которые на картах обозначают как второстепенные.
— Это ты стучал в дверь, Дов?
— Прости, если это выглядело невежливо.
— Как вы меня прошляпили, сапожники?
— Неважно, — отмахнулся Дов. — Главное, что нашли вовремя. Кстати, кто тебя так профессионально перебинтовал?
— Она.
— Убийственная логика, — покачал головой израильтянин. — Дырявить тело, а потом собственными руками обрабатывать раны.
— Она просто не успела приступить ко второму действию…
— Ты знаешь, я догадался.
— Много их было?
— Не очень. — Дов как-то невесело усмехнулся. — Но работали ребята красиво, ничего не скажешь!..
— Ты используешь прошедшее время просто так или?..
— Или.
— Я чего-то скверно себя чувствую, Дов…
— Это от потери крови… Когда мы вошли в купе, ты был окольцован наручниками, как птичка из Красной книги. Чем ты достал, Виктор?
— Головой.
— Хм, здорово! Как раз на голове у тебя нет незаметных повреждений. Впрочем, если иметь дела с такими пациентами, как ты, нашим врачам безработица не грозит.
— Не напрягайся зря, Дов, — простонал Мишин. — И передай еврейским врачам, что я буду любить их всегда, но только на расстоянии.
— Это почему?
— Потому, что в Израиль я вернусь только в гробу.
— У нас хоронят в саване, Виктор.
— Значит, только в саване.
— Почему ты так не любишь Израиль? — улыбнулся Дов.
— Очень даже люблю, — пробормотал Витяня, закрыв глаза. — Прекрасная страна, первоклассные шпионы и всего только два мелких недостатка — климат мерзкий и люди вредные.
— Как и все русские, ты — антисемит, Виктор, — вздохнул Дов и поправил чье-то свернутое пальто, подложенное под его голову.
— Имею моральное право, — проворчал Мишин. — Ты честный человек, Дов, а потому засвидетельствуешь в случае чего, что я проливал кровь за еврейский народ.
— Как жаль, что еврейский народ вряд ли об этом узнает.
— Не жалей об этом, Дов. Знаешь, как называют в России таких, как мы с тобой?
— Естественно, не знаю.
— Бойцы невидимого фронта!
— Красиво.
— А как называют нас в Израиле?
— Хаморим.
— Это на иврите?
— Да.
— Переведи.
— Ослы.
— Тоже не слабенько, — пробормотал Мишин, кряхтя достал из кармана смятую сигарету и протянул израильтянину спички, чтобы тот дал ему прикурить. — Истина, как всегда, посередине. Смотри как точно получается: «Ослы невидимого фронта».
— А те, кто курит при двух пулевых ранениях, ослы вдвойне, — осуждающе покачал головой Дов.
Машина резко скрипнула тормозами.
— Кажется, приехали, — пробормотал Дов и внимательно посмотрел на Витяню. Мишин перехватил взгляд израильтянина и грустно улыбнулся:
— Ну, не тяни, коллега! Куда меня теперь? К вам? К американцам? В расход?..
— Как скажешь, русский брат… — Черные глаза Дова блеснули. — Сегодня музыку заказываешь ты.
— Ты это серьезно, Дов?
— Какие могут быть шутки с раненым! — пожал плечами моссадовец. — Насчет американцев ничего конкретного сказать не могу. Впрочем, меня никто и не уполномачивал. Тут ты с ними разбирайся сам. Что же касается нашей конторы, то здесь тебе — открытый билет с незаполненной датой вылета. Ты свободен от всех обязательств, Виктор Мишин. Тебе велено передать «спасибо» и «прощай». В том случае, понятно, если ты не захочешь вернуться на Святую землю.
— Значит, могу убираться на все четыре?
— Очень точно сформулировано, — хмыкнул израильтянин. — На иврите так в жизни не скажешь.
— Потому что на вашем пятачке элементарно деваться некуда! Четыре стороны — это не для Израиля, коллега. Вы можете только вознестись…
— Вредный ты человек, Виктор.
— Не вредный, а объективный, — поправил Мишин и попытался приподнять голову, чтобы выглянуть в окно. — Где мы сейчас? На вокзале? В порту?
— В Хитроу.
— Тогда посади меня на первый же самолет в Копенгаген, — быстро проговорил Мишин. — Я заплачу.
— Я сам тебя ДОВЕЗУ до Копенгагена, — поправил Дов. — Так, для перестраховки. Тем более что я догадываюсь, какой адрес надо будет назвать по приезде таксисту…
— Я надеюсь, что ты не забудешь этот адрес, Дов.
— Я надеюсь, что ты не забудешь этот адрес, Дов.
— Если только ты доживешь по нему до моей отставки, — пробормотал израильтянин, вытаскивая изо рта Мишина сигарету и с омерзением вышвыривая ее за окно. — Раньше нам просто не о чем будет разговаривать.
— На чем полетим? Надеюсь, не «Аэрофлотом»?
— Стоит тут неподалеку один хитрый транспортный самолет, который доставляет сытым европейцам бананы из Доминиканской республики… Не первый класс, конечно, зато надежно.
— А что в бананах, коллега? — улыбнулся Мишин. — Пластиковая взрывчатка?
— Как и все русские, ты очень подозрителен, друг. Представь себе лучше, как много ты теряешь, возвращаясь не в теплый Израиль, а под хронические датские дожди, — поморщился Дов. — Копенгаген, Виктор, — это столица европейского ревматизма.
— Ненавижу солнце! — пробурчал Мишин.
— Да, кстати, Гордон просил передать тебе вот это… — порывшись во внутреннем кармане пиджака, Дов вытащил синюю с мраморными прожилками авторучку. — Держи, это настоящий довоенный «Паркер», с золотым пером. Такие сейчас уже не выпускают…
— Ив чем смысл этого символического жеста? — криво усмехнулся Мишин, приняв авторучку и поднеся ее к глазам. — Контактный яд вместо чернил? Стереомагнитофон в колпачке? Детонатор на кончике золотого пера?..
— У тебя нарушено кровообращение и потому плохо соображает голова. У Гордона больше трехсот пятидесяти авторучек, Виктор, — с серьезным выражением пояснил Дов. — Причем, как и все коллекционеры в мире, он — совершенно уникальный жлоб и буквально дрожит над каждой. Насколько мне известно, только два или три раза в жизни Гордон дарил ручки из своей драгоценной коллекции. А на словах он велел передать следующее: «Пусть помнит, что полученные от американцев полмиллиона долларов не стоят и ломаного гроша, если нечем заполнить чек…»
— Господи, до чего же я люблю евреев! — вздохнул Мишин…
14. АМСТЕРДАМ. ЗДАНИЕ «СТЕРНЕР ИНШУРЕНЗ БЭНК»
Апрель 1978 года
Все шло по сценарию, нюансы которого на протяжении двух недель вдалбливала мне в голову Паулина. Тогда, в Майами, мне все это казалось игрой, мистификацией, подтасовкой. Непосвященному человеку (естественно, если происходит это не на страницах литературного произведения и не на киноэкране, а в твоей собственной жизни) очень трудно, практически невозможно поверить, что можно с такой дьявольской точностью, на огромном расстоянии, управлять людьми, их перемещениями, поступками, мыслями, что можно так точно предугадывать тончайшие нюансы в поведении совершенно незнакомых людей с чуждыми тебе психологией, вкусом, привычками… И всякий раз, когда мне казалось, что так не бывает, это происходило с мистической, противоестественной точностью цыганских предсказаний.
Автономное плавание, в которое меня наспех выпустила странная женщина-психолог из овеянного недобрыми легендами ЦРУ, на самом деле было автономным только по форме. С таким же успехом обо мне можно было сказать, что, сев в ночной поезд Москва — Кострома, я САМА добралась до этого славного городишки. Ибо только перепутав составы или, как любила повторять моя бабушка Софья Абрамовна, назло кондуктору поехав в обратном направлении, я могла очутиться в другом месте. При всех прочих вариантах я была обречена попасть именно в тот город, который значился на эмалированной табличке. Практически то же самое происходило со мной и в те памятные дни.
Весьма многоопытные люди с совершенно определенным, напрочь исключающим наивность и сантименты родом занятий, в которых хватало и ума, и врожденного чувства недоверия ко всему и всем, и житейской мудрости, и звериной жестокости, по-разному реагировали на мое внезапное появление на горизонте, неоднозначно вели себя со мной, неадекватно «воспринимали мои путаные, мало похожие на правду откровения… И тем не менее все они, как один, делали в итоге ИМЕННО ТО, что, собственно, и предсказывала седовласая Паулина, — то есть последовательно продвигали меня по четко прочерченному ее иезуитской фантазией коридору обстоятельств, состыковок и встреч, к некоей точке «X», после которой, по ее словам, «…наши шансы на успех выглядят в целом предпочтительней, однако статистика является одной из самых презираемых мною наук, в первую очередь потому, что она неизменно врет. Особенно когда пытается убедить простых смертных, что знает все. Всего, милочка, не знал никто, даже Иисус Христос, а уж тем более статистика!..».
Не желая в лишний раз связываться с вспыльчивой Белиндой и ее по-тоскански непредсказуемым оруженосцем, я полностью выполнила требование «соответствовать ситуации» и не без некоторой брезгливости облачилась в один из ее умопомрачительных «деловых» туалетов — то есть в экстравагантный пиджак одного цвета с нашим знаменем, в котором мои плечи сразу же приняли гвардейский размах, и коротенькую белую юбочку, по сути дела, западный вариант набедренной повязки, чисто символически прикрывавшей парочку сокровенных мест, так жестоко высмеянных адептами социалистического реализма. Надо сказать, что в те годы в Советском Союзе мини-юбки носили либо совершенно уж сумасшедшие модницы из числа обожаемых дочурок самых высокопоставленный партийно-советских бонз, либо валютные проститутки, с ведома и специального разрешения КГБ не без пользы околачивавшиеся возле «Националя» и «Пекина», где эффективно и совмещали в постелях иностранцев выполнение профессионального и патриотического долга. Процедуру переодевания я проводила в довольно тесной ванной номера отеля, обзор в зеркале, из-за высокой мраморной полки для гигиенических причиндалов, был поясной, так что разглядеть карикатурное уродство нижней половины собственного тела я, по счастью, не могла…
Примерно три часа, предшествовавшие ритуалу переодевания в ванной, прошли в бесконечных расспросах Белинды, которая потрошила меня с добросовестностью и остервенением матери большого еврейского семейства, взявшей на себя задачу накормить фаршированной рыбой пятнадцать ненасытных ртов. Я была предельно собрана, ни на миллиметр не отступала от Паулининой схемы и «кололась» под разящими вопросами Белинды с обреченностью боевого крейсера, которого завели из родной стихии в сухой док, чтобы безжалостно разрезать на металлолом.
Не могу сказать, что я испытывала упоение от допроса с пристрастием, которому меня подвергли, однако приятное чувство уверенности, как добротно проложенная лыжня, по которой скатываешься без всяких усилий, понимание того, что за тебя учли и предусмотрели все, до мельчайших деталей, согревало душу. Я чувствовала себя как студентка-отличница, знающая ответы на ВСЕ вопросы, и потому совершенно не робеющая под иезуитским взглядом профессора-экзаменатора.
— Вы нас обманули, Мальцева! — сурово выговаривала Белинда, постоянно (видимо, чтобы не потерять форму) поглаживая себя по крутой ляжке. На что вы рассчитывали?
— Вы обвиняете меня так, словно единственной мечтой в жизни была встреча с вами! — огрызалась я, изображая на лице гримасу смертельной усталости.
— Вы прекрасно понимали, как для нас важна эта информация! Вы лгали нам сознательно, признайтесь!
— Какое мне дело до ваших долбаных секретов! Белинда, я же всего-навсего женщина, причем без специальной подготовки, как вы не понимаете?! Что делает женщина, когда ей тычут пистолетом в ребро и требуют немедленно подчиняться?
— Почему вы ничего не сказали о том, что были с Мишиным в банке?
— Потому что, как и вы, он обещал мне вырвать носоглотку, если я хоть словом когда-нибудь об этом обмолвлюсь. Поймите вы, этот человек — чудовище! На моих глазах он отправил на тот свет семь или восемь здоровенных мужиков!.. Видите, я даже со счета сбилась!.. Возможно, вам это покажется смешным, но я ему поверила. И молчала бы до конца жизни, не докопайся вы до этого проклятого банка. Знаете, как-то не хочется жить без носоглотки…
Когда я вышла из ванной, Макс присвистнул и покачал головой.
— Хороша, ничего не скажешь! — прошипела Белинда и огрела своего оруженосца таким испепеляющим взглядом, что тот моментально сгорбился и стал как-то меньше в объемах.
В машине, где Белинда усадила меня рядом с собой, она тезисно повторила основные инструкции:
— Заходите в банк, спрашиваете, где вам найти господина Робера Эверта, направляетесь в его офис, говорите, что хотели бы забрать свои бумаги, подписываетесь именно так, как подписывались тогда, с Мишиным. Потом забираете бумаги и, никуда не сворачивая, идете к выходу, к машине, которая будет запаркована на том самом месте, где вы тогда остановились с Мишиным. Понятно?