Этот детсад называется «Солнышко». Из-за одной только Юльки его можно так назвать. Она ведь правда как солнышко, моя сестренка, вся светится, и мама так ее и зовет — «солнышко», а папа — «собачонка», а я по имени, чтобы она не слишком-то нос задирала и не думала, что самая главная на свете.
Я воспитательнице сказал, что забираю ее, взял за руку и повел. Юлька сразу выпалила:
— А я новый стишок выучила!
— Да ну? — говорю. — Какой?
А сам думаю: сначала кулаками, а потом можно и головой в зубы, но, наверно, и одного удара хватит — он сразу захнычет, хоть и здоровый лоб, и запросит пощады, трус несчастный, барыга презренный!..
А Юлька остановилась, сглотнула горлом и прочитала своим звонким голосом:
Я ее погладил по шапочке. «Хороший, — говорю, — стишок. Молодец».
— А почему ты не смеешься? — она спросила. И вдруг закричала: — Папа! Вон папа!
Я взглянул, а там около газетного киоска рядом с магазином действительно стоит папа и еще двое мужчин. Из магазина вышел еще один с портфелем, что-то сказал, они засмеялись и пошли все вместе по улице.
Юлька закричала: «Папа! Папа!» — и хотела за ним бежать, но я удержал ее за руку. И прикрикнул:
— Какой тебе это папа! Это дядька похожий. Слепая, что ли!
А он не слышал, был далеко. Никто из них не слышал, идут, смеются.
Я Юльку быстрей за угол затащил, повел дворами и стал быстро и громко говорить, что сейчас по телевизору будут показывать мультики, надо спешить, а то опоздаем. А сам уже забыл про Светку и про Барыгу и одно думаю: он же в другую сторону от дома пошел, папа, со своими знакомыми, — значит, ему не до нас, значит, он не хочет, чтобы мы его видели. А про то, зачем он пошел, стараюсь вообще не думать.
— Целых полчаса мультики, — твержу. — Полчаса, понимаешь? Штуки три, не меньше, Юлька!
Мама уже дома была. Она нам открыла веселая такая, в кухонном фартуке.
— Ага! — засмеялась. — Явились! А ужина еще нет, ребятки. Придется подождать.
— Мы папу видели, — сразу выложила Юлька.
— Где? — удивилась мама.
— Да ну ее! — закричал я. — Вбила себе в голову. Кто-то был в таком же пальто, как папа.
— Нет, папа! — не уступает Юлька.
— А я говорю — не папа! Сейчас как шлепну, чтобы не спорила!
Побыстрей разделся и прошел в ванную.
У меня нет своей комнаты, где бы все было мое и куда бы никто не заходил. В спальне спят мама, папа и Юлька, а я сплю на раздвижной тахте в столовой, а уроки готовлю чаще всего на кухне. А сейчас я заперся в ванной. Столько всего навалилось сразу… даже виски заломило. Я пустил воду и подставил голову под холодную струю, а тут мама, ясное дело, стучит. Я открыл, с головы вода льет.
— Что ты здесь делаешь? — спросила мама.
Юлька заглядывает.
— Что ты здесь делаешь? — обезьянничает.
Мама ее прогнала и мне:
— Где вы его видели? Куда он пошел?
Ее не обманешь, маму! Она все чувствует, что нас касается.
Я закричал:
— Ну, на улице! Ну и что? Прогуляется немного и придет. Имеет же он право!
— Конечно, имеет, — подтвердила мама, а у самой губы задрожали.
— Ничего не случится, — говорю. — Вот увидишь. Может, у него какое-нибудь дело. А так ничего не будет. Вот увидишь! — маму убеждаю и себя.
Она ушла на кухню. Я голову вытер, прошел в столовую, открыл «Путешествие Ливингстона». Юлька в спальне возилась с игрушками. Тихо было, и мы с мамой ждали, когда два раза по-папиному зазвонит звонок. Было уже половина седьмого. На улице темно. В это время он приходит с работы. Мы уже привыкли, что он приходит в это время, понимаете?
Мы быстро привыкли с мамой, как кошки, понимаете? У кошек начинается сытая жизнь, размеренная, с молоком и мясом, с почесыванием за ухом, — и они прошлое сразу забывают: все там помойки, подвалы, собачьи оскаленные пасти, так ведь? Вот и мы. Мы уже не помнили того, что было. Не хотели помнить. И вот ждали. Дверь хлопнет в подъезде, мы замираем, прислушиваемся к шагам. А звонка нет и нет.
В семь часов мама позвала нас с Юлькой ужинать. В восемь даже Юлька стала нервничать и спрашивать, где папа. Я затеял с ней игру в больницу. Мама закурила на кухне и открыла дверцу титана, чтобы вытягивало дым. А вообще-то она не курит, мама. Только вот в таких случаях.
В половине десятого — дзынь! дзынь! — звонок зазвонил по-папиному. Мы с мамой вместе выскочили в коридор, а за нами Юлька.
Папа стоял на пороге, плечом к косяку, и улыбался. Я только взглянул на него — и все. Я сразу понял, что нам с Юлькой надо закрыться в столовой. Взял ее за руку и потянул.
— Пошли, — говорю, — Юлька. Будем дальше играть. Но она уперлась, смотрит на папу во все глаза. Спросила:
— Папка, ты почему долго не приходил?
А он стоит на пороге — и улыбка эта кривая… будто он смеется и плачет сразу, защищается ею от нас.
— П-прости, — говорит, — с-собачонка… задержался с-слегка.
Я Юльку сильно дернул, закричал:
— Пошли, что ли!
Я не хотел, чтобы она видела такого папу. И сам смотреть не мог, как он криво улыбается и заикается, будто косноязычный.
Юлька заплакала. Мама быстро сказала:
— Уведи ее! — А сама стоит бледная и смотрит на папу так, будто не верит, что это он.
Я Юльку под мышки схватил и затащил в столовую. Дверь закрыл, спиной подпер и слышу то, что мне нельзя слышать, но что я уже, может быть, тысячу раз слышал. Мама папе говорит: «Это как же понять, Лёня? Ты опять пьян». А папа извиняющимся, косноязычным голосом объясняет, что так уж получилось, выпил, да, но вообще-то он в форме. И я слышу и думаю: он притворяется. Честное слово. Он сейчас рассмеется и скажет, что пошутил. А иначе зачем мы сюда ехали? Зачем было ехать сюда? Зачем? Лучше бы уж тогда наш самолет разбился сразу и мгновенно. Я бы не стоял так у двери, как всю свою жизнь стою. Не кусал бы губы до крови. Не оберегал бы Юльку от папы. Мама не плакала бы. Папа не бормотал бы свои оправдания. Мы уже не мучились бы, понимаете!
И я закричал на Юльку, как псих:
— Замолчи! Не реви! — и даже шлепнул, хотя редко ее обижаю, а другим и подавно не позволю.
Но у меня сердце будто перевернулось, понимаете! Я уже знал, что будет впереди, раз папа опять взялся за старое.
«Дорогая мама, здравствуйте. Давно не писала, извините, но тому были причины: не хотела Вас расстраивать. Я вообще не стала бы посвящать Вас в наши семейные беды, если бы Вы не взяли с меня слово писать обо всем, что касается Лёни. И еще я надеюсь, что Вы своими письмами можете на него повлиять.
Лёня опять сорвался, мама. Началось все с какого-то дня рождения у его сослуживца. Я подумала, что это эпизод, но вскоре повторилось уже по другому поводу. Потом началось, как всегда, каждодневное пиво, точнее, ссылки на пиво, которым он прикрывает крепкие напитки. А вчера поздно вечером (ребята уже спали) его привели домой Жуков и незнакомый мужчина, и он едва стоял на ногах. Сегодня суббота, он ушел с утра в магазин за сигаретами и пропал. Сейчас шесть вечера, а его нет. Совершенно ясно, почему.
Господи! Опять этот кошмар! Неужели все полетело прахом? Ведь как хорошо все наладилось, мы словно все родились заново. Сердце болит, мама. Не могу больше писать. Юлька и Лёша здоровы.
Поля».Я поднялся на второй этаж, где учительская, и постучал в кабинет Виктории Ивановны. Она завуч, Виктория Ивановна. Та еще Виктория Ивановна! Я видел недавно, как она в магазине чуть не подралась с продавщицей из-за килограмма колбасы. Всю жизнь не знать бы такой Виктории Ивановны!
И вот я к ней вошел в кабинет. А у нее сидела Нина Юрьевна, наш классный руководитель. Они разговаривали. Может быть, о колбасе, а может быть, обо мне.
Я спросил: «Вызывали?» А Виктория Ивановна сказала:
— Да, вызывала, Малышев. Садись-ка сюда.
Ну, я сел, уставился в пол. А Виктория Ивановна:
— Подними голову! Смотри на меня!
Будто она красавица какая-нибудь, Сикстинская мадонна какая-нибудь, будто удовольствие получишь, если посмотришь на нее. А у самой лицо старое, толстое, подбородков штук пять и маленькие, злючие глазки.
— Ты почему опоздал на два урока, Малышев? — Так она начала.
— Что с тобой происходит, Лёша? — подхватила Нина Юрьевна.
— Проспал, — говорю.
Солнце светило мне прямо в лицо, очень здорово припекало, так бы и лег на эти стулья и подрых.
В эту ночь много чего случилось. Я за мамой ухаживал, когда ей стало плохо с сердцем, а папа не мог помочь. Он на моей тахте лежал, как убитый, — как упал, так и лежал, прямо в пальто и ботинках, и хрипел с открытым ртом. Я его хотел растолкать, но куда там! Он же домой ввалился почти без сознания, папа, — не знаю, как добрел, и только пробормотал с закрытыми глазами: «Извини, Поля…» (а меня, по-моему, даже не увидел), только до моей тахты добрался вдоль стены, только рухнул — и все. Нет папы!
Хорошо, что Юлька уже спала и не видела его, а то бы испугалась и, может быть, заикой стала на всю жизнь, Юлька… собачонка… солнышко… Я и то почувствовал, что весь дрожу, а уж я-то какой закаленный, не в первый раз вижу. Я же ему и дверь открыл, но все равно было так, что это и не папа вовсе, а кто-то чужой, кто-то беспощадный с топором или ножом угрожает нашим жизням.
Но тут маме плохо стало, а когда ей плохо, мне уж не до себя. Я кинулся на улицу. Там около нашего подъезда телефон-автомат. Я позвонил 03 без монеты и сразу дозвонился. Они спрашивают фамилию. Я кричу: «Малышева! Малышева! Мама моя!» А они хотят знать, почему звоню я, а не кто-нибудь из взрослых. Я соврал, что папы дома нету, а им и этого мало, спрашивают, что с ней, с мамой. Я кричу: «С сердцем плохо!» — а они спрашивают, сколько лет маме, и так спокойно, будто у моей мамы в тридцать три года два сердца, и если с одним что-нибудь случится, то есть еще запасное… Адрес спросили и сказали, что минут через двадцать приедут. Я закричал, сам себя уже не помня:
— Как через двадцать?! Вы что?! Сразу приезжайте, немедленно! Слышите, что говорю! Немедленно!
Трубку повесил и наверх помчался. Они, наверное, там напугались: я только успел маме воды принести, только валерьянку разыскал в шкафу — звонят. Их двое приехало: тётка и дядька. Я им хотел помочь, но они меня турнули, и я на кухне минут двадцать, пока они были у мамы, все время пил воду. Пью и пью. Стаканов пять выпил.
Потом они вышли из спальни, я к ним, спрашиваю, что с мамой.
— Ничего, пройдет, — хмуро ответил дядька в халате. — Пусть полежит.
И ушли.
Они укол маме поставили, я так понял, потому что на тумбочке лежала разбитая ампула, и в комнате сильно пахло лекарством. А Юлька даже не проснулась: лежит себе, разметалась вся, одеяло сбросила и видит, наверно, во сне своих кукол.
Я ее накрыл и присел к маме на кровать. Она бледная-бледная и плачет. Хуже ничего не может быть, когда мама плачет! Я весь сразу цепенею, понимаете? Я не знаю, что делать. Куда бежать? У кого просить помощи? — если мама говорит: «Лёша… Лёша! Что же нам делать?» — а сама плачет.
Я ее гладил по волосам — все, что мог, — пока она не затихла. Потом погасил лампу и пошел к папе. Я боялся, что с ним что-нибудь может случиться. А он все так же лежал, свесив руку, с закинутой головой и открытым ртом. Я снял с него ботинки, перевернул на бок и подсунул ему подушку под голову. И мне все казалось — в какой уж раз! — что это кто-то другой, а не папа. Только похожий на него, но не папа. Кто-то страшно притворяющийся им, как это делают оборотни в сказках, чтобы детей пугать. Мой папа не может быть таким! Я вам говорю, не может! У него голубые, ясные глаза, он заразительно смеется, мой папа, он подкидывает Юльку к потолку, а меня обнимает за плечи, он спит рядом с мамой, и утром она не плачет, а распевает песни, — вот он какой, а не этот!..
Что-то на меня нашло. Я стоял перед ним и покачивался. Я даже застонал — так мне захотелось ударить его изо всей силы, сбросить на пол и топтать ногами до тех пор, пока не станет умолять, пока не поклянется, что никогда больше не появится в нашем доме в такой страшной личине, что мы будем видеть только нашего папу, а не его!
Потом очутился на кухне и опять пил воду. Потом лежал в папиной кровати рядом с мамой и прислушивался к ее дыханию, пока не стало светать. А когда проснулся, Юльки уже не было, а из гостиной доносились голоса: один мамин, а другой — тети Веры. Они громко говорили…
— Значит, проспал? — Виктория Ивановна переспросила. И глаз с меня не спускает. — По-твоему, это достаточное оправдание, Малышев?
— Это уже не в первый раз, Лёша, — напомнила Нина Юрьевна, нервничая. — Не понимаю, что с тобой случилось. Ты стал хуже учиться. Какой-то невыдержанный стал… У тебя все в порядке дома?
Я молчу, а сам быстро-быстро вспоминаю слова тети Веры. То есть хочу вспомнить, а ничего не получается, как бывает со снами. Что-то вертится, мелькает… вот сейчас вспомню… нет!
— Отвечай, когда тебя спрашивают! Мы тебя пригласили не в молчанку играть!
А сама уже вся красная, Виктория Ивановна. Такая же, как в магазине была, когда на продавщицу орала. Я тоже покраснел и сказал.
— Не кричите на меня. Лучше не кричите.
Она откинулась в кресле.
— Что-о?! — Своим ушам не поверила.
А Нина Юрьевна поспешно:
— Лёша, что с тобой? Никто не кричит. Мы просто беседуем, Лёша.
— Мы слышали, Малышев… и больше не смей делать мне замечания!.. мы слышали, что твой отец пьет. Это так?
Только сказала, я как вскочу!
— Откуда узнали?
А она:
— Неважно, как мы узнали. Правда или нет?
— Не трогайте моего отца! — закричал я. — Это не ваше дело!
И вот тут у меня будто что-то вспыхнуло в памяти. Я рванулся к двери.
— Малышев, ты куда?!
А я уже открыл дверь, выскочил в коридор.
— Малышев, назад!
Это Виктория Ивановна закричала. Как собак подзывают: «Рекс, к ноге!» А меня уже нет в кабинете, я уже бегу по коридору и вниз по лестнице.
Не знаю, что они подумали, — может быть, что я с ума сошел. Наверно, смотрели в окно, как я мчусь через школьный двор и прыгаю в автобус (он как раз на остановке стоял). У меня только одна мысль была: не опоздать бы, потому что уже часа два прошло, как мама ушла с тетей Верой из дому, а я только сейчас вспомнил и догадался, балда и дурак! Только сейчас!
Около главпочтамта я выпрыгнул первым и побежал через площадь, и пока добежал, под ложечкой жутко закололо, но я все равно не остановился и влетел в широкую стеклянную дверь, чуть не сбив с ног какую-то женщину. Там за столиком сидел старик-вахтер или швейцар, не знаю уж кто, и я ему сказал, что мне нужно срочно, срочно вызвать моего отца, Малышева Леонида Михайловича. Он сразу стал звонить по телефону. Минуты две прошло, не больше, и в вестибюль быстрым шагом вышел папа. Он схватил меня за плечи и спросил:
— Что стряслось?
Я сказал: «На улицу пошли, быстрее».
Мы вышли на улицу, почти выбежали.
— Ну! Что? Говори!
— Мама, — выдохнул я.
— Что мама? Что с ней?
— Мама пошла в больницу. За ней тетя Вера зашла. Они обо всем договорились. Я сначала не понял, а теперь догадался. Мама же беременная! — закричал я. — Ты что, не знаешь! Она хочет операцию сделать, ребенка убить! Из-за тебя! А ты работаешь спокойно. Города строишь, да?
У папы лицо серое-серое стало. Он только сказал: «Пошли!» — и кинулся к машинам. Тут на площадке несколько машин стояло. Он какому-то шоферу сказал, что нужно срочно в больницу, пять рублей заплатит, и мы поехали.
— Мимо восемнадцатой школы, мальчика высадим, — попросил папа.
Я закричал:
— Нет! Я тоже поеду!
— Нет, ты не поедешь. Не надо, Лёшка, я тебя прошу. Ясам. Я… я… — начал папа задыхаться. — Я тебе никогда не обещал… Честное слово, Лёшка… вот посмотришь… клянусь тебе!..
— Эх, папа! — вырвалось у меня. — Я тебя так люблю, а ты! Мы все тебя так любим, а ты!..
Я начал задыхаться, как и он. Шофер оглянулся. Папа прижал меня к себе, уткнулся лицом в мои волосы. Лучше бы он этого не делал! У меня все внутри взорвалось, я заплакал. Весь сразу облился слезами, как давным-давно в детстве. А больше не помню, чтобы так было. Я ведь умею не плакать, даже если очень жжет глаза. Часто жжет, очень часто жжет, но я кусаю губы — и все. Я даже пытку мог бы выдержать, только чтобы меня одного мучили, а не Юльку с мамой, и чтобы не так долго, как у нас. Тогда я вытерплю.
«Лёшка… Лёшка…» — папа говорил, как ночью мама.
Мы подъехали к больнице. Шофер денег у папы не взял, сразу уехал. Мы зашли в приемный покой, и папа попросил дежурную вызвать Веру Семеновну Жукову. У нас такие лица, наверно, были, что та сразу побежала. И вернулась вместе с тетей Верой. Она вышла к нам за перегородку в белом халате, очень серьезная, даже злая какая-то.
Папа сразу спросил: «Где Поля?» — а тетя Вера смотрела на меня, потом на него, потом снова на меня. И мне:
— Ты почему не в школе? Зачем сюда пришел?
— Маму позовите! — сказал я. — Быстрей!
— Ты мне не приказывай, мал еще, — одернула меня тетя Вера. — А ты, Леонид, совсем голову потерял. Зачем его притащил?
— Позови Полю, Вера. Пожалуйста. Я…
— Что ты? Ты свое дело сделал. Теперь ей расхлебывать. Все вы одинаковы. Вас бы сюда! Не позову. Уходите.
И она не позвала бы, потому что я же слышал, как она твердила маме утром: «Дурой будешь, если оставишь», но, наверно, у мамы ёкнуло сердце от догадки, что мы здесь, или ей уже сказали, что мы здесь, — и вот она показалась в коридоре, тоже в халате, как тетя Вера, но не в белом, а в сером, и в каких-то ужасных огромных шлепанцах, бледная такая, на себя не похожая, а на какую-то несчастную, голодную нищенку, — просто смотреть невозможно от жалости.
Тетя Вера на нее сразу накинулась:
— Ты зачем пришла? Кто тебе разрешил? — И все, кто был в этом приемном покое, стали на нас смотреть, давно уж смотрели.