Тетя Вера на нее сразу накинулась:
— Ты зачем пришла? Кто тебе разрешил? — И все, кто был в этом приемном покое, стали на нас смотреть, давно уж смотрели.
А мама из-за перегородки сказала тихо:
— Лёша! — Меня увидела.
Тогда тетя Вера выругалась сквозь зубы:
— Черт вас возьми! Пройдите сюда, что ли. — Открыла дверь и впустила нас всех в маленькую комнатку, в раздевалку какую-то, где висели халаты и пальто. И сама зашла вместе с нами и маме приказала: — Пять минут, не больше. Твоя очередь подходит.
А мама стоит в этом страшном старом халате, запахивает его на груди и на шее. А папа тете Вере:
— Уйди, Вера, пожалуйста.
А она:
— Нет, не уйду.
И мама ее поддержала:
— Не уходи, Вера. — И папе тихо: — Зачем ты пришел?
Папа весь скривился, как от боли, бровь у него задергалась, задралась вверх, он начал горлом сглатывать и говорить:
— Поля, послушай… не делай этого. Я тебе обещаю. Вот при Лёшке, при Вере обещаю… это в последний раз случилось. Больше такого не будет. Ты можешь поверить? Последний раз.
Мама покачала головой, а у самой слезы на глазах. И у меня опять начинает жечь. Да что это такое! Что за жизнь такая!
А папа ее взял за руки и бормочет, весь скривившись:
— Поля, я прошу… Я же при Лёшке говорю первый раз. На всю улицу могу крикнуть. Все. Никогда. Ни капли. Юлькой клянусь, Поля.
И я уже не понимаю, как после таких слов мама может молчать, как она может молчать и смотреть на папу молча, почему она не засмеется, не понимаю, после таких слов и не заплачет уже другими слезами — радостными, не понимаю! Я к ней кинулся:
— Мама, ты что! Папа же говорит! Ты что, мама! Он же обещает, ты что, не слышишь? А с ребенком я сам буду возиться, не бойся! Юльке веселей будет, мне тоже. Папа, скажи еще раз! А вы уходите, тетя Вера! Уходите, тетя Вера!
И выталкиваю ее, выталкиваю.
А тетя Вера сквозь зубы: «Ах, черт возьми!» — и как хлопнет дверью, будто здесь не больница, — ушла.
Мама помолчала и сказала:
— Ты столько раз обещал, Лёня. Я уже со счету сбилась. Ты опять не сможешь.
— Смогу, Поля. На этот раз смогу, — папа умоляет. — Не сволочь же я последняя…
— Мама, поверь папе! Пойдем отсюда. Поверь папе — пойдем!
— Уйди, Лёша. Подожди на улице, — попросила мама. И стоит как неживая, с опущенными руками.
А на улице солнце такое сильное! Припекает по-весеннему.
Они не скоро еще появились, минут через двадцать. Я уже весь забор обтер, куст обломал и изжевал веточки, весь издергался, когда наконец показались на крыльце.
«Здравствуй, мама! С праздником!
В нашей квартире невозможно пройти — всюду воздушные шары. Это Юлька безумствует, заставила накупить две дюжины. Я надсадил легкие, надувая их. Завтра пойдет со мной на демонстрацию и по сему поводу крутится перед зеркалом, прихорашивается. Что-то будет при таких темпах развития!
А я отпустил бородку. Да-с! Хорошая получилась бородка, семейство одобряет. Клинышком. А также стопроцентно пижонские усики, Юлькину усладу. Дергает их почем зря.
Лёшка в день своего тринадцатилетия получил от нас в подарок велосипед новой модели. В сентябре, по нашим подсчетам, появится еще один велосипедист.
Не болей! Передаю ручку мастеру писем.
Здравствуйте, мама! У нас все в порядке. Все здоровы. Уже начинаем подумывать об отпуске. Сначала полетим к Вам, а потом — к моим в Ташкент. У меня к тому времени уже будет бо-ольшой живот. Ну, ничего, как-нибудь. Будьте здоровы.
Бабушка, здравствуй! Это я, Лёшка. Как поживаешь? Я скоро разделаюсь со школой. Учусь хорошо, молодец я. Читаю сейчас Тургенева. До встречи!»
Родители Светки на все лето уехали, и ее забрали с собой на юг. Так быстро смылись, что мы даже толком со Светкой не попрощались. И вдруг без нее наш город стал такой пустыней, что я чуть не взвыл от тоски. Тут меня спровадили в лагерь. Сашка Жуков тоже поехал в этот лагерь под названием «Взморье».
Вот когда можно было в футбол гонять без оглядки на Юльку и уроки — хоть запинайся! Но что-то со мной произошло: я стал плохо играть. Будто мне ноги заменили, какие-то протезы поставили — ни быстроты, ни удара, ничего не осталось. И азарт пропал. Нет азарта, понимаете! В общем, меня физрук предупредил после одного ответственного матча: «Ты, Малышев, кончай филонить, или…». А я ответил: «Ну и ладно! Выгоняйте!» — снял бутсы и пошел, не оглядываясь, в свой корпус. Даже не обиделся, не рассердился. Зачем мне футбол, когда любовь моя где-то на юге купается и даже ни одного письма не напишет?
И с рыбалкой что-то не клеилось: то не ловится, то крючки пообрываю — и вот лежу на спине и гляжу в небо, где облака плывут. Книжки только и спасали, а то бы загнуться можно от тоски. Пустыня, говорю!
Я уж стал подумывать — не сбежать ли домой, там хоть с Юлькой буду возиться и забудусь, — а тут как раз папа приехал.
Мы собирались на обед в столовку, и вдруг в палату входит вожатая и объявляет:
— Жуков! Малышев! Идите к воротам.
Мы с Сашкой переглянулись и помчались. У меня ноги ожили, бегу что надо. Суббота была, и погода солнечная, вот они и понаехали, родители. Целый автобус. Стоят за воротами с авоськами и сумками, как неприкаянные, а дежурный Буслаев из старшего отряда закрыл калитку и командует:
— На территорию нельзя! — Доволен своей властью, выпендривается.
И нас остановил:
— Вы куда? С территории нельзя! — Будто мы в тюрьме. Я ему сказал: «Пошел ты!..», оттолкнул — и к папе. Сашка за мной. Папа обнял меня. Дядя Юра сказал: «Привет, орлы! Крепко вас тут стерегут», — Сашку подхватил под мышки, поднял в воздух.
На папе была ковбойка с закатанными рукавами и джинсы. В руке портфель. Он подстригся, что ли: волосы короткие, бородка маленькая, глаза блестят.
Я сразу спросил:
— А где мама с Юлькой?
— Он ответил:
— Юлька простыла, собачонка. Чихает, кашляет. Рёву задала, хотела ехать. Ну, как ты тут?
— Аа! — Я махнул рукой. — А когда приедут?
— В следующую субботу обязательно. Что «а»?
— Скучища. Надоело, — объяснил я.
А Сашка в этот момент рассказывает отцу, как у нас в лагере здорово, и спрашивает, почему они приехали на автобусе, а не на машине. Дядя Юра говорит, что машина сломалась. Громко говорит, а у самого лицо красное. А у папы глаза блестят и пахнет от него мятными конфетами. Я сначала подумал: может, мне кажется. Потянул носом — правда, мятными конфетами.
А он смеется:
— Как так скучно? Не может быть. Здесь же приволье! Ты это брось — скучно! Как футбольные успехи?
— Никак.
— Как никак?
— Никак. Не играю.
Он сильно удивился, отодвинулся и стал меня разглядывать. А я его.
Дядя Юра забасил:
— Пошли, братва, кормить вас будем!
А я думаю: может, ошибся? Мало ли что мятные конфеты… Я тоже люблю мятные конфеты. Кто их не любит?
Ну, нашли хорошую полянку на сопке, и они стали вынимать из портфелей всякую еду. Дядя Юра забасил:
— Наваливайтесь! Лопайте! Нам тоже есть подарочек. — И достает две бутылки вина. Штопором раз-раз! — пооткрывал и наливает. Я смотрю на папу, а он как ни в чем не бывало берет стакан и пьет. Голову запрокинул, глаза прищурил пьет.
Я думаю: как же так? Еще думаю: может, мама разрешила? Ничего не понимаю. Ничего не могу понять. Думаю: может, и больницы никогда не было? Может, я не ревел тогда в машине? Может, он не клялся при мне? Может, приснилось мне все, что было, или сейчас снится?
А папа допил, в пустой стакан налил газировки, протянул мне и сказал:
— Ешь пирожки. Вкуснятина! Мама пекла, Юлька помогала.
И вот я жую эти пирожки, отвечаю на его вопросы, а сам ничего не понимаю. Ничего не понимаю! Два пирожка сжевал, третий не могу. Гляжу, как они по второму налили, чокнулись и выпили. Дядя Юра буркнул:
— Чего на отца уставился? — потому что я действительно с папы глаз не сводил. А папа сказал:
— Пойдем-ка побродим! — и встал.
Мы забрались па Лысую сопку по крутизне. У него на лбу пот выступил, пока поднимались. Он лег на спину, руки закинул за голову и сказал:
— Эх, что у меня в кармане, ты бы только знал!
— Что, — говорю, — у тебя в кармане?
Сунул руку ему в джинсы и вытащил свернутое письмо. Глянул и пронзило: от Светки! У меня даже руки задрожали. А папа засмеялся:
— Ну как? Это получше пирожков, а?
А я — не знаю, как уж сорвалось — ляпнул:
— Получше твоего вина!
Он сразу сел — рывком. Уже не улыбается. Глаза прищурил и спросил:
— Это как понять?
А я крикнул:
— Ты же обещал! Или нет? Или не обещал? Маме и мне?
— Слушай, Лёшка, это что за разговор?
— А зачем ты его дуешь? Ты же обещал!
— Я обещал, что… Я обещал, что вы меня никогда не увидите пьяным. Это я обещал. Но это не значит, что я не могу выпить холодного сухого вина в жаркий день. Я все-таки человек, а не святой. И сегодня выходной, кстати.
— А зачем ты его дуешь? Ты же обещал!
— Я обещал, что… Я обещал, что вы меня никогда не увидите пьяным. Это я обещал. Но это не значит, что я не могу выпить холодного сухого вина в жаркий день. Я все-таки человек, а не святой. И сегодня выходной, кстати.
— А мятные конфеты зачем ел? — выпалил я. И язык прикусил. Но уже поздно.
Папа покраснел, сильно покраснел. Смотрит на меня прищуренными глазами, и я не пойму, отчего он так покраснел: рассердился или стыдно ему. Потом негромко спросил:
— С каких пор мне запрещены мятные конфеты?
— Извини, папа.
— Ладно, но чтобы больше этого не было. Я тебя не подозреваю в темных делишках. Вот и ты постарайся.
— Извини, папа.
— Ладно, забудем. — И руку мне положил на голову. Если б я только знал тогда! Если б я мог знать! Я бы повис у него на шее, я бы на коленях перед ним ползал, туфли его целовал бы, если б знать, что вскоре будет!
«Леонид! Из последнего письма Поли я сделала вывод, что ты не покончил окончательно с пьянством, как обещал, а лишь сделал короткую передышку. Поля многое скрывает от меня, чтобы не расстраивать, но я чувствую, что у тебя все опять по-старому. Пить умеренно, как нормальные люди, ты уже не можешь. Умеренно ты пил в институте, да и то уже бывали срывы, а в последние годы — типичные загулы с редкими паузами.
Неужели ты хочешь себя погубить? Неужели тебе не жалко семью, меня, наконец? Тебе тридцать четыре года, самый цветущий возраст, ты способный человек, у тебя прекрасная жена и дети, ты ждешь нового ребенка, — так неужели все это меньше стоит, чем выпивки в компании собутыльников? Неужели ты настолько бесхребетный, слабовольный человек, что не можешь раз навсегда с этим покончить? Ведь вы уехали отсюда на край света, чтобы начать новую жизнь. А что получается?
Вспомни папу. Он никогда не злоупотреблял алкоголем, а в доме у нас всегда были друзья, веселая компания. А твой брат? Он вообще не пьет, ты знаешь, и живет полнокровной, интересной жизнью. Откуда это у тебя? Что ты находишь в этой проклятой водке, которая не разбирает ни талантов, ни способностей, ни хороших душевных качеств, всех превращая в недочеловеков?! Слить бы ее в огромный резервуар и сжечь бы на веки веков, господи!
Я измучилась, Лёня. Я все время неспокойна. Часто болею. Ведь мне уже недолго осталось жить, а мысли о тебе здоровья не улучшают.
Мама».«Мама, здравствуй! Честное слово, ты меня расстроила. что за страсти-мордасти! Все не так мрачно, как тебе представляется за пять тысяч километров от нас. Возможно, Поля несколько сгустила краски в письме (это вам, женщинам, свойственно), а ты добавила своего воображения и получилась кошмарная картина: я — запойный монстр, терроризирующий семейство. Ну, что ты в самом деле, мама!
Я, конечно, не безгрешен и не могу сказать, что абсолютный трезвенник, но, уверяю тебя, не подхожу под рубрику тех клинических алкашей, «образы» коих появляются на экране телевизоров в известных передачах… Присоединяюсь к твоему призыву спалить всю, до последней капли, водку, ибо она мне на дух не нужна! Я сейчас если позволяю себе, то лишь пристойные напитки, до белой горячки не доводящие…
Нет, серьезно, мама, перестань ты беспокоиться! Обещай, что не будешь больше изводить себя черными мыслями. Обещаешь, да? Отлично. А я обещаю… сама знаешь, что.
Животик у Поли растет. Юлька и Лёшка здоровы. Скоро нагрянем в гости, жди. Привет идеальному братцу и его семейству.
Целуем. Леонид».Я только умылся, только рубашку сменил — быстро, в темпе. Папа спросил: «А с едой как?» — но я отмахнулся и поскакал по лестнице вниз. Папа мне закричал с балкона: «Лёшка! Купи что-нибудь!» — и бросил свернутую трехрублевку.
Все мне показалось каким-то маленьким: дома маленькие, улицы узкие, сопки низенькие. Все как будто сжалось, съежилось, пока мы ездили, все стало какое-то лилипутское после тех огромных городов, какие я повидал… А Светкина мать, увидев меня, ахнула:
— Лёша! Боже мой, как вырос!
А я ноздри раздуваю, дышу — так бежал, что запалился.
— Здравствуйте, — говорю, — Зинаида Михайловна. Где она?
Кто она — и объяснять не надо. А Светкина мать отвечает: в кино ушла.
«Так! — думаю. — Очень хорошо. Я приехал, а она шляется по кино. Так».
А Зинаида Михайловна спросила:
— Ну, как путешествовал? Где был?
Я объяснил: в Свердловске у бабушки и в Ташкенте у бабушки с дедушкой.
— А как мама? Не родила еще?
— Нет еще. Она в Ташкенте осталась с Юлькой.
— Как? Почему? — удивилась Зинаида Михайловна.
— Ну, так они решили с папой. Маме уже опасно ехать. И вообще, там ее родители. Ей легче будет на первых порах.
А сам думаю: всего одно письмо прислала, а теперь еще в кино умчалась!
— Вот как! — сказала Светкина мать. — Значит, вы теперь с папой вдвоем. Нелегко вам придется.
— Ничего, справимся, не маленькие. — А сам приплясываю от нетерпения. — Когда она придет?
— Честное слово, не знаю, Лёша. К каким-то подругам еще собиралась.
— Ладно! Скажите, чтобы сразу ко мне зашла. Я буду ждать.
— Хорошо.
— Вы не забудете? Я буду ждать.
— Не забуду, передам, — засмеялась она.
В магазине я купил хлеба, сыру, банку лосося. Папы дома уже не было, ушел на работу. Я взялся за уборку. Сначала протер всю мебель сухой тряпкой, как мама учила (хорошо, что у нас ее немного), а потом принялся за полы. Орудую тряпкой, а сам прислушиваюсь к шагам в подъезде — не Светка ли? Обе комнаты вымыл — ее нет. В кухне навел чистоту — ее нет. В туалете и ванной подтер. Сбегал на улицу и вытряхнул коврики — ее нет. Нет ее! Нет!
Спустился в подвал за дровами, чтобы нам с папой вечером истопить титан и помыться. Дверь специально не закрыл. Приношу дрова, захожу в коридор: «Светка, ты здесь?» Никто не отвечает. Ладно, думаю. Подожду еще. Я терпеливый.
Написал письмо маме, как мы долетели, как сутки промучились в Хабаровском аэропорту, где пассажиры даже на полу спят и на лестницах (а мы на скамейке в зале ожидания — повезло!), написал, что, едва приехав, навели порядок в квартире. Про все написал, только про Хабаровский ресторан умолчал. Всем приветы передал, Юльке особенно, — нет Светки, нет, нет!
Тогда я завалился на тахту и думаю: до тысячи досчитаю и, если не придет, позвоню из автомата. Начал считать и вдруг заснул.
А проснулся от голосов и смеха. Вскочил и сразу не мог понять, где я и что со мной. Полная комната людей! Стоят и смеются: папа, дядя Юра, какая-то огромная тетка в красной кофте и еще трое мужчин.
— Здоров ты дрыхнуть, — сказал дядя Юра и протянул мне руку. — Привет!
— Привет, — ответил я, но все еще не очень хорошо соображаю. — Сколько времени?
— Да уж семь, — дядя Юра говорит.
Все засмеялись. Наверно, вид у меня был одурелый.
— Ты ел? — спросил папа.
— По-моему, нет.
— Точно не помнишь?
— Точно не помню.
Все опять — ха-ха-ха! — а тетка огромная в красной кофте:
— Бедняжка! Надо покормить мальчугана. — И вынимает из сумки какие-то пакеты и кульки, сгружает на стол. Другие рассаживаются кто где. Один, седой старик, подошел к шкафу, стал рассматривать книги. Молодой, с усиками, гремит бутылками. А эта жуткая громадина в кофте суетится:
— Леонид Михайлович, тарелочки найдутся?
— Найдутся, как не найтись, — папа торопливо ответил. И пошел на кухню. Я — за ним. Там его спросил:
— Это кто такие?
— Мои сослуживцы. Вместе работаем. А что?
— И тетка тоже?
— Не тетка, а Екатерина Федоровна. Тоже. Вот отнеси-ка. — И подал мне стопку тарелок.
Я смотрю, он какой-то не такой, как был, — взбудораженный весь. Взял тарелки, но не ухожу.
— Ну, тащи. Вот еще вилки захвати.
Но я не ухожу. Говорю:
— Не успели приехать, сразу компания. Здорово!
— А ты как хотел? — он спрашивает. — Такая уж традиция. Приезд отмечается.
— Эта тетка даже туфли не сняла. А я пол помыл.
— Ладно, Лёшка, не будь занудой. Иди! — А сам достает из шкафа стаканы и рюмки.
Но я опять не ушел.
— А этот старик, — спрашиваю, — кто такой? Начальник твой?
— Нет, я его начальник. Все? Вопросы исчерпаны? — Взбудораженный такой, бородка всклокочена…
— Ты хоть ешь побольше, папа. А то…
— Что «а то»?
— Ну, как в Хабаровске, помнишь, позавчера? Сам знаешь, что бывает. Я маме написал, что у нас все в порядке.
— Правильно написал. Молодец. Пошли!
И вот, будто мы официанты, вносим посуду. А там уже дым коромыслом: все закурили, как один, кроме этой тетки, похожей на гиппопотамшу из африканского озера. Галдят, разговаривают, бутылки откупорили. Все такие радостные, будто не водку сейчас будут пить, а какой-нибудь интересный спектакль или фильм смотреть.
Дядя Юра мне говорит:
— Сашка тебя заждался. Но если к нему сейчас пойдешь, тете Вере обо мне ни гу-гу! Ни слова, понял?