И она помолчала. И вдруг неожиданно спросила:
– Все так плохо? Тебе совсем тошно, да?
Поставив локоть на колено, он уперся лбом в ладонь, прикрыв глаза. Она поняла! Стаська услышала все правильно! И сказал устало, перестав притворяться:
– Терпимо.
Ну, не до такой же степени его приперло, чтобы жаловаться!
Он все-таки главный! Вожак!
Они молчали, без слов слыша друг друга: она – про то, что он так и не сказал, он – про то, что она поняла.
– Ты справишься, – нарушила молчаливый разговор Стаська, – только ты и можешь справиться, Больших!
– Нормально, – хрипнул Степан, чувствуя, как предательски защипало под веками. – Не впервой.
Как там сказала его сестрица Анна?
«Знаешь, что такое два человека вместе? Это когда все вместе – и горе, и радость, как бы банально и избито это ни звучало! Это когда слышат и чувствуют без слов, на расстоянии и изо всех сил стараются поддержать друг друга, помочь!»
Не знает он. Он такого не проходил!
– Так сколько в городе Москве времени? – все еще хрипя, спросил Степан.
А потому что вариантов только два – либо начать признаваться ей в любви, по ходу объясняя, что он идиот, либо уйти на нейтральную тему и попрощаться!
Вот и выбирай!
Вот он и выбрал.
– Полчетвертого утра, – второй раз приняла его выбор понявшая без объяснений его мысли Стаська.
Второй раз!
И все в том же русле – мы порознь!
– Я тебя разбудил, – констатировал факт Степан.
– Ты меня разбудил. – И спросила: – Ты не жалеешь?
Все-таки характер у нее имелся, и покорно принимать его правила: шаг навстречу и побег, она не будет!
– Я не жалею. Я рад тебя слышать.
«И очень хотел бы увидеть!» – подумал он.
– Слушай, – разрешила Стаська.
«Лучше бы ты хотел меня видеть!» – не сказала она.
– К сожалению, не могу, время ограничено.
– Тогда пока! – решила прекратить эту пытку Стася.
Ей хотелось спросить: «Ты еще позвонишь?»
– Пока! – попрощался Степан.
Ему хотелось сказать: «Я еще позвоню».
Но она не спросила, и он не сказал…
– Степан! – вдруг позвала Стаська.
– Да!
– Ты единственный, кто может там со всем справиться! Никто больше!
И нажала отбой.
Он посмотрел на трубку в руке, медленно нажал кнопку отбоя, так же медленно, не сводя взгляда с большой тяжелой трубки с толстой откидной антенной, положил ее на табурет у кровати. Посидел так минуту.
Лег, повернулся на бок и мгновенно уснул.
Проснувшись на следующий день утром, Стаська кое-как умылась и понеслась к тетке. Девушка летела на крыльях, улыбалась, как душевнобольная, и орала, припрыгивая от радости на весь подъезд, когда тетушка открыла дверь:
– Он позвонил!!! Он позвонил!!!
– Что и следовало ожидать, – невозмутимо высказалась княгинюшка, пропуская гремящую радостью несказанной племянницу в квартиру.
Два дня Стаська не могла толком ничего делать – она ждала! Она летала по квартире, пританцовывая, улыбалась и ждала следующего его звонка или приезда!
Дни капали, и тишина с той стороны пугающе и отрезвляюще сгущалась!
Радость перешла в недоумение, за которым настала трезвая оценка. Стася прокручивала в голове их разговор сотни раз – все слова, интонации, вздохи, молчания, недоговоренности, и призналась себе, что все правильно услышала и поняла – он не позвонит больше!
Что она себе придумала?! Он не позвонит и не появится в ее жизни!
На седьмой день, рано утром, после отупляющей бессонной ночи, Стаська встала с кровати и громко, на всю квартиру прокричала:
– Все, Больших!! Иди ты к черту!!
Через несколько дней они с Симой и Зоей Михайловной улетели в Вену.
Каждое утро Стаська просыпалась и говорила себе:
– Я не буду о нем думать! Я буду радоваться жизни!
И после произнесенного заклинания старательно начинала «радоваться жизни». Зимняя Австрия, долгие прогулки по городу, тихие уютные кафе с интеллигентными выхоленными стариками, просиживающими часами за столиками с чашечкой кофе и невероятно вкусными десертами – европейская благость. Осваивающая австрийскую кухню Зоя Михайловна, закармливающая семью разнообразными вкусностями, ночные «девичьи» посиделки и долгие разговоры с мамой и Симой, поездка в высокогорные Альпы, катание на горных лыжах, премиленький домик в окружении величественных сосен, прилагающиеся к отдыху развлечения – катание на санях, вечерние программы в ресторанах с кучей вездесущих русских туристов.
Красота!
Не отвлекло…
Не проходило, не забывалось и болело!
Когда летели назад, в Москву, Степан улыбался всю дорогу, вспоминая их разговор.
«Ты знаешь, сколько времени в городе Москве?»
Как она поняла, услышала его без слов и сказала единственно правильные слова, которых он, не понимая, не осознавая, ждал от нее, и эта Стаськина убежденность, встряхнувшая его:
«Ты единственный, кто может там со всем справиться! Никто больше!»
«Умница ты моя!» – улыбался Степан своим мыслям.
Он рвался к ней, торопил самолет, события. Все! Хватит глупостей – только с ней! Вдвоем!
Какие такие страхи?!
Почему он уверен, что непременно будет плохо? Что все закончится расставанием – глупым, тяжелым?
Нет, нет – со Стаськой все по-другому! Так, как не было еще никогда у него, и не будет ни с кем – только с ней!
И Анька права сто раз!
С какого перепуга он решил отказаться от единственной женщины?! Что за бред?! Помутнение мозгов? Или он собака академика Павлова, чьим именем названа улица, на которой Степан Больших проживает – один раз шибануло, так на всю жизнь рефлекс?!
Больших давно уже мало чего боялся в жизни.
Неожиданно он вспомнил, как работал в больнице в экстренной хирургии.
Времена были темные – грохочущие девяностые.
В стране шла широкомасштабная гражданская война, с активным отстрелом конкурирующих сторон, с массовым занятием любимым национальным видом спорта – бег с награбленным.
Не проходило ни одной ночной смены, чтобы не привезли огнестрел.
Тяжелый, разумеется, а часто летальный.
Хлопчики в малиновых пиджаках, в «голдье», оттягивающем шею и запястья – бритоголовые, накаченные, уверенные в своей исключительной вседозволенности, подкрепленной стволами в кобурах, привозили подстреленных братков, начиная свое появление в больнице с требований, выраженных громким матом.
Сколько раз на Больших наезжали, приказывая спасти братана, и пистолетом грозили, за грудки хватали, а после совали пухлые конверты с долларами.
Он не брал никогда.
Спокойно, но жестко, безапелляционно объясняя, что лечит всех без денежных исключений. Степан четко понимал: стоит раз взять, и, по искореженной бандитской логике, он станет их доверенным врачом на зарплате.
А это со-о-овсем другая музыка.
Но, как выяснилось немного позже и при весьма непростых обстоятельствах, за него брала Надежда.
Как «Отче наш» по тем временам, у ее молодого бизнеса имелась своя «крыша», представители которой тоже не раз оказывались у Степана на столе. За его работу и спасение членов криминального товарищества с ограниченной ответственностью они расплачивались с ней «борзыми щенками». Снизили вдвое ежемесячное «отстегивание», договаривались со своими ментами и налоговиками, чтобы ее не шерстили, и с другими группировками, с которыми сохраняли устойчивый нейтралитет, на предмет наездов на Надькин бизнес, когда она открыла еще один магазин в другом районе.
Степана в свои дела жена не посвящала, и он пребывал в опасном неведении до одного дня.
Привезли тяжелого парня. Пока раненого готовили к срочной операции, Степан объяснял его товарищам, что их браток, скорее всего, помрет – проникающее в брюшину с обильным внутренним кровотечением, и привезли его поздно.
– Слушай сюда, лепила, – прихватив его за хирургическую робу, выступил один из быков, – мы твоей бабе отстегиваем, так что давай отрабатывай!
Больших в момент понял, что пытается донести до него яркий представитель криминального братства.
Соображал он мгновенно, как во время сложной операции: откреститься от жены и сказать, что понятия не имеет о ее делах, значило подставить Надюху по-крупному, подведя под разборки с криминалом! Признать, что в курсе и их семья таким образом взимает плату за спасение членов группировок – подписать себе пожизненную отработку на тот же криминал и полное подчинение их любым приказам!
Спасибо, Надя!
И очень жестким, «пахановским», командирским тоном, делая упор на каждом слове, Больших объяснил:
– Ни я, ни моя жена, вас об этом не просили! От благодарности в любом виде всегда отказывались! Это ваша личная инициатива, мало того, навязываемая, поэтому никоим образом не обязывающая меня ни к чему! Здесь, в стенах больницы, исключений нет ни для кого – я одинаково спасаю, до последней возможности всех, кто попадает ко мне на стол. Это понятно? Повышать голос будете в другом месте! Здесь я решаю, что делать, и отдаю приказания! Пока вы тут устраиваете разборки со мной, ваш парень подыхает, у него время идет на секунды! В том, что он умрет, виноваты будете вы, потому что вам захотелось с врачом дебаты устроить!
Несколько раз на него еще пытались наезжать, но Больших обрывал любое начало «распальцовок», коротко и ясно: «умрет – вы виноваты, вам, видите ли, захотелось врача попугать! Пока вы здесь базарите – он умирает! Спасаю всех одинаково – исключений не делаю!»
Поотстали.
Надежду расплачиваться за предоставленные «услуги» не потребовали.
Окончательное определение взаимоотношений, после которого к Степану отпали любые вопросы и претензии со стороны криминального правительства страны, произошло в его ночное дежурство спустя месяца два после первичного высказывания претензий.
Прикатила «бригада» парнишек на двух черных джипах, перегородивших подъезд к отделению. Услышав визг медсестер в предоперационной, Степан оставил зашивать больного ассистенту и вышел в «предбанник». Увидев трех качков в черных куртках, которых пытались остановить девчонки, он так рявкнул, что их ветром сдуло, вместе с их пушками:
– Вон!!
И вышел следом за ними. Они ждали возле двери, к нему шагнул самый здоровый, старшой, как выяснилось в ходе «переговоров», и схватил за локоть.
– С нами поедешь, лепила!
– Что у вас там? Куда ранение? – спокойно поинтересовался Больших, высвобождая локоть из его лапы, простым нажатием пальцев на кисть руки, пальцами хирурга, знающего куда нажимать. У парня глаза на лоб полезли от боли, но он стерпел, потер больное место и ответил:
– Одно – в грудь, два – в живот, и в ноги!
– Сюда везите! Без аппаратуры, вне операционной не спасти, если еще можно спасти!
– Пахану светиться нельзя! Он приказал тебя везти! С нами поедешь! – набычился браток.
И попытался снова ухватить Больших за локоть. Степан, усмехнувшись, приподнял одну бровь, заметив его движение рукой: «Хочешь попробовать еще раз?» Парень, посмотрев на него, и пробовать передумал.
– Значит, он умрет, – ровно ответил Степан, – в полевом стане, без анестезии его никто не спасет, и сам Господь.
Браток возмутился, подкрепив данное чувство выхватыванием пушки и направлением ее на Степана:
– Я тебе, козел лепастый, сказал: бери, что надо, и поедешь с нами!!
– И что? – не меняя тона, поинтересовался Больших. – Ну отстрелишь ты меня или руки-ноги покалечишь, а завтра тебя подстрелят, тебя-то кто спасать будет? Вот он? – и указал на стоявшего у стены санитара Гаврилыча, с любопытством наблюдающего за происходящим.
Гаврилыч, надо отметить, был личностью весьма колоритной, можно сказать, уникальной. Потомственный алкоголик в третьем поколении, не выходящий «из градуса» много лет, но поражавший относительной адекватностью разума в любом состоянии.
В затертой кепчонке, в засаленном бушлате, надетом поверх не меняющего серого колера халата, подразумевавший белый медицинский, с вечной беломориной в губах, большую часть времени потухшей, с о-о-очень непростым взглядом гла́зок-буравчиков.
Гаврилыч встрепенулся при упоминании своего имени и посмотрел недобро на разбушевавшегося братка.
Профессией мальчонка владел хоть и событийно насыщенной, но опасной до крайности – производство вредное и непредсказуемое, а перспектива быть подстреленным ощутимо реальная, что и говорить.
Доктор Больших специалист известный, к нему старались свозить всех пострадавших от данной производственной деятельности. Хлопчику ретивому одной большой и широкой извилины вполне хватило осознать, что помереть без оказанной своевременно помощи он имеет стопудовую вероятность. Да и пахана, как ни крути, надо спасать.
– Привезем! – решился бригадир. – Только ты не сообщай об огнестреле!
– Если выкарабкается, отлежится сутки, увезете, напишу, чем лечить и что делать. Оформлю как неизвестного, поступившего без документов и насильственно увезенного после операции.
Нет, к черту эти пуганые рефлексы – сейчас прилетит и сразу к Стаське!
Но, как только он выбрался из аэропорта, позвонила Анька и, плача, сообщила, что Юра попал вчера в тяжелую аварию и лежит в Склифе с переломами, а ей врачи толком не объясняют, насколько все страшно!
– Не реви, ребенка напугаешь! – приказал сестрице Степан строго. – Еду уже, все узнаю. Давай, Анна, возьми себя в руки!
Встреча со Стаськой, покаяние в своих страхах и счастливое воссоединение, на которое Степан надеялся, откладывались.
Он зашел в ординаторскую, представился, показал служебное удостоверение и сразу «попросил пардону» у коллег, подняв ладони в капитулирующем жесте:
– Мужики, сам терпеть не могу, когда у пациентов родственники-врачи, с требованиями пояснений картины травм! Но все мы люди, все человеки, родню имеем, куда ж деваться.
Выяснилось, что кое-кого из коллег здешних он шапочно знал, а Юрин лечащий врач о докторе Больших слышал, поэтому разговор состоялся непринужденный и легкий. Посмотрев историю болезни, описание оперативных мероприятий, снимки, и все слишком хорошо зная про врачей, Степан похвалил:
– Классно сделано! Супер! – остался доволен вердиктом врач.
Юра получил сложный перелом правой ноги со смещением, перелом левой руки и ушиб грудины – ничего уж такого страшного и смертельного – но болезненно, неприятно и надолго.
Когда Степан успокаивал, поясняя картину Юриных травм, в больничном коридоре перепуганную Аньку с шестимесячным Дениской на руках, а также остальных – родителей своих и Юриных, всем составом примчавшихся в больницу, позвонила Вера.
– Я тебя не отвлекаю? – заранее извиняясь, спросила она.
– Нет.
Да как же он забыл? Вот с Верой-то встретиться и поговорить следовало обязательно и, по-хорошему, прежде чем он рванет к Стаське.
За прошедший месяц, после того дня со Стаськой, он так и не оставался у Веры ни разу – не мог. Не мог поцеловать серьезно, ни обнять, ни быть близким с ней – не получалось! Приезжал, привозил фрукты, подарки, сладости Ваньке, возился с ним, ужинал вместе со всеми, разговаривал, решал какие-то мелкие вопросы, а остаться не смог.
Вера, может, и догадывалась о чем, но молчала, ни намеком, ни напрямую своих мыслей не озвучивала. Она имела право первой узнать о переменах в его жизни.
Но, господи, как же это тошно – объяснять женщине, что ты с ней расстаешься, потому что встретил другую!
Тошно, трудно и не хочется ужасно, и чувствуешь себя виноватым! Не хочется!
И ведь опять Анька оказалась права – это ему удобно думать, что Вере не нужно замужество и она не помышляет жить одной семьей и не мечтает, что в один прекрасный день он признается ей во всяких сантиментах, сделает предложение, сказав, что хватит жить порознь!
Ах ты ж господи! Как же это все…
Ему, как любому нормальному мужику, очень удобно было ничего не обещать, коль его и так принимают с радостью, приходить к женщине, зная, что не собираешься ничего менять, придавать отношениям серьезность, значимость, и с легкостью убеждать себя, что ее все устраивает, так же, как тебя, только потому, что она не говорит о своих желаниях, боясь неосторожно спугнуть мужика.
Он тряхнул головой, не услышав, что она говорила, занятый мысленными откровениями с самим собой.
– Что?
– Я спросила, если ты уже в Москве, ты не мог бы приехать?
– Что-то случилось?
– Нет, нет! – даже испугалась она возможности его серьезно потревожить. – Ничего страшного! Только я лежу, меня на работе сильно продуло, поясница болит, ну это ерунда! А вот мама поскользнулась, упала вчера и сильно ударилась рукой. Ничего делать не может. Ты не мог бы посмотреть?
Он разозлился:
«Да что за день жестянщика!»
И этот вечный смиренный тон! Воистину перебор евангелистской кротости в характере женщины, может довести нормального мужика до остервенения!
«Жертва – высшая форма эгоизма», – вспомнилось вдруг ему чье-то изречение.
Несчастья и неприятности поодиночке не ходят – не их стиль!
О чем совершенно забыл доктор Больших, а зря! И то, что случаются они в самый неподходящий момент, тоже позабыл Степан Сергеевич! Например, тогда, когда ты решил изменить жизнь, перестать боятся себя, своего прошлого, и всей душой и новой смелостью стремишься, рвешься к женщине.
«Подожди!» – сказала судьбинушка и притормозила Степана Больших, проверяя на слабо и истинность принятого решения, проделав свой выкрутас весьма обыденно, в соответствии с жизненным кредо.
– Она в поликлинику ходила? Рентген сделала? – требовательно, спросил Больших.
– Нет, – прошелестела виновато Вера. – Вроде не перелом, просто болит. Мы думали, ты посмотришь.
«А-ах ты ж, твою мать! Ну, что за люди?! Они решили, что перелома нет!!» – завелся Степан и приказал голосом, звенящим металлом:
– Так. Сейчас она отправится в ближайший травмпункт и сделает рентген. Я туда подъеду. Где он у вас находится?
Пока Больших добирался, Ольга Львовна успела высидеть очередь и сделать снимок руки, Степан большим потревоженным зверем прошагал мимо больных прямиком в кабинет к врачу. Извинился за вторжение, представился тоном министра, посмотрел мокрый еще снимок, поговорил с безразличным ко всему районным травматологом, посочувствовал коллеге, перегруженному количеством больных, отказался от «по пять грамм спиртику» и повез Ольгу Львовну домой.